Конкурсный текст: Забытый
Автор: somesin
И все-таки прозвучало неожиданно; телефон словно взорвался в негромком гуле квартиры, давно уже сменившем пошлую и замученную тишину.
Выронив душевую трубку, он опрометью бросился из ванной, брызгаясь и шлепая. Нервно ухватил телефон, не сразу нашарив кнопку приема вызова. Нажал ее - от души, сильно, услышав легкий пугающий хруст.
Глухо.
Но был же звонок?
Рука решительно взметнулась в замахе, но трубка все же не полетела в угол, как того просило зудящее нутро. Обтертый полотенцем, телефончик был живьем забран прямиком в ванную, хотя, разумеется, ждать звонка теперь уже не приходилось. Облизывая губы, Мишель морщился от привкуса ржавчины и дезинфицирующего средства; гудел кондиционер, шумел здоровый, как бунгало, холодильник и, будто этого мало, еще и неприятный вкус обращал на себя внимание и отвлекал, мешая думать.
Испортили утро, с пронзительной фальшью подумал Мишель, влезая под душ и снова пуская прохладные струйки в недолгий путь по сухопарому телу. Удовольствия, конечно, как не бывало, верно. Но, поправился он, беспокойство и так уже отравило целое утро, чего уж теперь.
Прилежно домывшись и с силой растеревшись полотенцем, Мишель накинул халат и выбрался из влажного уюта. В квартире было светло, просторно - и тревожно.
Усевшись на диван, он включил какой-то канал, потом другой, и еще один, пока, наконец, не увидел джунгли вдоль реки, рослых солдат с автоматами наперевес, машущих оператору и тычущих пальцами в сторону длинной приземистой хибары. Мишель не понимал ни слова - как и на всех прочих доступных программах, впрочем; забавное болботанье помогало отрешиться от мрачного настроения, и достаточно. Он лениво подумал, о чем же все-таки фильм: на экране видная, грудастая женщина решительно и непримиримо чего-то у солдат добивалась, в конечном итоге получая только дурашливый гогот и, несомненно, скабрезности.
Не позвонят, дружок, решительно встал и провозгласил кто-то диковинно наглый и нетерпеливый внутри головы. Поднимись, раздвинь шторы, соберись - и иди сам. Будь мужчиной!
Мишель зажмурился, а когда открыл глаза, то просто задохнулся, уставившись на экран. Солдаты бежали - причем сразу во все стороны, беспорядочно палили, и уже падала прошитая пулями ведущая, почему-то совершенно беззвучно крича, и хижина сминалась под невидимой тяжестью, летели щепки, охапки тростника с крыши, вовсе неопределимые ошметки. И - пляшущая камера, выхватывающая то немытые мускулистые ноги оператора в шлепанцах, то перекошенное лицо в кепи, страстно, мощно прижавшееся к прикладу, то зеленоватую блестящую полосу реки. Теперь Мишель, наконец, заметил эмблему с невеселым словом «Ньюз» - и похолодел напрочь, и помертвел мыслями. Долговязые тени - масса конечностей, масса серого полосатого меха, - неожиданно возникли прямо из воздуха, обрели странные, ненужные, излишние миру очертания; солдаты стреляли, попадали и умирали. Брызгала кровь и замутнялся воздух. Оператору, видимо, везло, и до него все не доходили ни жвалы, ни лапы; а может, пакость не трогала мирное население. В конце концов щелкнуло и хрустнуло особенно громко, тут же заорал страдающий человек, камера упала на землю и уставилась объективом мимо побоища, в сторону реки, на которой уже двигались странные ажурные конструкции, приставая к берегу и выпуская слизистые глыбы, тут же утекающие в лес сквозь чащобу подлеска… А над всем этим гигантским знаменем вставал золотой свет, уже успевший накрыть дальние горы и поглощающий один за другим пальцеобразные скалы поближе. И это был конец.
Мишеля трясло. Несколько раз он уронил пульт, потом вообще встал и отыскал пылесос, о котором не вспоминал уже много месяцев.
Уверенный рев впитывал страх, подобно фильтру; Мишель уже спокойнее прошелся по всей квартире, старательно выбирая золотистую в отсветах дня пыль. Протер по нескольку раз полки с дисками и книгами, и даже упрятанные под стекло золотистые трофеи - тоже. Аккуратно собрал пожухлые листья комнатных цветов, оставленных на подоконнике. Их бы полить, подумал он заботливо, и вздрогнул. Не открою, нечего выглядывать, пробормотал вслух, и пошел прятать пылесос в шкаф.
Примерно на полпути с ним случился бар. Жгучий шнапс, исключительно вредный натощак, ласково потрепал Мишеля по загривку, обнял за самое сердце и тихонько замурлыкал про милого Августина. Стало тепло. Стало хорошо.
А еще в комнате было чисто. Не было пыли, и грязи, и беспорядка.
Значит, прошептал Мишель, я молодец, и скоро за мной зайдут, и меня не забудут, не оставят самого… наедине…
Думать оказалось слишком, чересчур страшно, настолько, что испарился бесследно даже добродушный шнапс, укрывшийся в сумрачных недрах почек.
Мишель принялся сновать по квартире, размышляя, а не позвонить ли, на самом деле, хотя бы кому-нибудь. Вот, например, Лизе, или Кэт, или… Кого же я обманываю, грустно спросил у него Мишель из отражения в круглом настенном зеркале, разве ж непонятно, что за правила у нынешней игры? Не высовываться, чтобы не… не оторвали голову, скажем, а может…
Он замотал головой, решительно, зло, истово. Со страхом. Крики… их не хотелось вспоминать и невозможно было до конца изгладить из памяти и раздерганных нервов. Даже просто слушать подобное он не пожелал бы и врагу. Три дня назад были слышны последние, уже три дня не было никаких вестей от соседей, ни стука, ни слова… ни вопля; и разве это так плохо - не слышать клич кошмарной, невыносимой муки?
Мишель упал в кресло, прижал руки к столику, по обе стороны от раскрытого лэптопа, пережидая дрожь. Что за дьявол, блекло усмехнулся он, это ж надо было так набраться, до таких галлюцинаций, что и теперь еще пугают до икоты… Поработать, поработать; раз никто пока обо мне не вспомнил… он судорожно вздохнул… значит, следует с головой нырнуть в работу!
Так потянулись часы. Тяжелые, плотно задернутые портьеры отрезали квартиру от ненадежного и предательского дневного света, сберегая холодную уверенность, отстраненное постоянство света искусственного. Создавали иллюзию исчерпывающести, достаточности мира, заключенного между стенами квартиры. Мира, полного порядка, покоя и работы.
Мишель любил работать, обожал ощущение необходимости, важности производимых действий, упивался сознанием значимости их. Пальцы его мчались по удобной клавиатуре карающими пешеходами, поспевая в нужный миг к нужному знаку, и без малого не всхрапывая и не закушивая удила. В голове роились образы, спорили персонажи, сталкивались некие трудноопределимые вещи, рассыпаясь пригоршнями знаков и фраз. На странице рождалось нечто новое, всегда приносящее облегчение и…
Не в этот раз. Мишель пробежал глазами последние строчки и попросту захлопнул компьютер. Будет!
Он посидел с закрытыми глазами, помимо воли вспоминая сочащийся с монитора страх быть брошенным, страх быть забытым. Страх - оказаться ненужным. Никому. Ни зачем.
Этого, сказал он вслух, у меня и без того полно, понимаете ли. Хоть впрок запасай, даже не знаю.
- Да подойди же ты к окну! - заорал Мишель себе и вскочил, ероша волосы. И подошел, и схватил грубо, зло плотную коричневую ткань. Портьера оказалась еще более тяжелой и гладкой, чем он помнил с позавчера. Отодвинуть ее не было никакой возможности.
Впору молиться, подумал он тоскливо. Не знаю, о чем; возможно - о том, чтобы дан был знак, типа, все в порядке, глюки были только глюками, можно выйти и сдаваться врачам, можно выйти и пойти напиться в «Седло», можно сходить в парк или к фонтанам… Можно тысячу вещей, которые перечеркнуты были, когда он с ужасом, в смятении глядел в окна в прошлый раз.
И тут он заметил ее. Побледнел, отступил на шаг, сдерживая острое желание сбежать. Остановился и внимательно посмотрел.
Ну, да. Ну, верно. Пыль, конечно. Такая же, золотистая, тоненькая, как и та, что он вот только что извел и убрал из квартиры. Пыль струилась из-под портьеры, совсем тоненьким ручейком; но вчера еще не было и такого.
Мишель зарычал и пошел вглубь комнаты. Не оборачиваясь. Не хотел он оказаться лицом к неизбежному, когда тонны песка выдавят стекло и ворвутся внутрь, заполняя его крепость, его берлогу, а там и его нос, рот, легкие. Мимоходом он снова заглянул в написанное, пожал плечами и сменил заголовок. Новый, «Утро ненужного города», показался завершенным и цельным. Оказался на самом что ни на есть месте.
Мишель вернулся к телевизору и включил его. Шла какая-то передача, крупным планом давали лицо роженицы, перекошенное муками схваток, потом - живот, из которого лезли почему-то ярко-сиреневые цветы. Щелчок, смена картинки - и пошел концерт. Две певички извивались в эмоциях и страстях простенькой, глупенькой песенки, страдая и радуясь посторонним, в общем-то вещам, всхлипывая, прогибаясь самозабвенно… Мишель с тоской наблюдал, как одна, не прекращая поначалу петь, со страхом уставилась на ноги, сведенные не то судорогой, не то чем-то вроде, и совершенно определенно срастающиеся вместе, вытягивающиеся в длинный, мощный, гибкий хвост, то ли змеиный, то ли угриный, на котором она и балансировала, мокрая от пота и слез. Вторая певичка сводила руки над головой, и в какой-то момент так и не сумела их опустить, покрываясь нежной зеленовато-коричневой корой, вырастая, утоньшаясь - и продолжая напевать, пока изящные гибкие веточки пробивались сквозь пряди волос и тут же зеленели милой крохотной листвой.
Мишель сорвался с места и все же помчался. В туалете он пал на колени и увлеченно освободился от всего лишнего. Медленно, с глубоким облегчением поднялся - и увидел пыль, текущую из вентиляционной решетки.
Облегчение оказалось минутным. И ядовитым. Сменилось слабостью и головокружением. Подспудной тягой вопить и крушить.
Вот только так он вернее привлечет к себе внимание. И его наверняка замордуют, как и соседей. Сидеть тихо - вот он, шанс. Сидеть тихо, и тебя не убьют. Из тебя не вытащат кишок. Тебе не пришьют к телу какой-то мохнатой дряни. Ты останешься собой.
Его скрутило пуще прежнего и из-под нынешнего свирепого ужаса полез давний его, детский еще, ненасытный и неизбывный страх.
Страх остаться одному. Все уйдут, а ты останешься, и вечно будешь сам, там, куда никто не вернется, там, куда попадают ненужные вещи.
В большом, сухом и пыльном Забвении.
Мишель вышел и решительно подошел к двери. Надоело, четко и понятно произнес он. Все - надоело. Выйду и посмотрю, есть в коридоре эдакая пыль, нет ли. И - что случилось с соседями? Почему никто не звонит? Почему, разрази их гром, молчат все знакомые и друзья?! Родственники?! Коллеги?!
И где, где я проснулся шесть дней назад, простонал усталый, изможденный голос в его сердце.
Он стоял долго - много больше часа. Держал рукой дверную ручку и о чем-то думал, давным-давно успев попрощаться со всем и всеми, вспомнить всю жизнь и заново пережить все грехи.
Затем вернулся в комнату и сел в кресло. Закрыл глаза руками.
- Не нужны вы мне! Никто! И ничто мне не нужно. Ни город этот! Ни дом! Ни…
Он задохнулся, понимая, что оказался на пороге последней, совершенно настоящей правды.
- …ни я сам. Ни. Я. Сам.
Бесшумно скользнули в сторону портьеры, и, конечно, город за ними, полузанесенный пылью… нет, уже песками, сейчас быстро тонул, пропадал напрочь, исчезая в барханах; песок начал струйками сыпаться из-под окна. На экране телевизора безнадежно барахтались в песке певички, а мимо камеры пропрыгал мохнатый, согбенный карлик на длинных кенгурячьих ножищах; песок начал сыпаться из телевизора, свиваясь в золотистые кучки.
И откуда-то еще прилетал песок, потому что на кресле напротив Мишеля быстро скапливалась кучка песка, сперва отдаленно, затем все сильнее и отчетливее напоминающая человеческую фигур, пытливо уставившуюся в хозяина дома.
Песок заволакивал все, заплетал, погребал.
Замерцал и погас свет внутри. Затем снаружи подкрались и быстро плеснули внутрь квартиры стремительно сгущающиеся сумерки - будто пылью за ненадобностью покрывалось даже солнце.
Мишель чувствовал, что больше не может удержать рук, а если опустит их - для него уже не будет ничего, кроме истошного вопля. И, наверное, боли.
Скорее всего.
А еще он вдруг почувствовал, как ему мучительно не хочется уходить в темноте.
Как хочется света.
Но выбора не было.
И он просто открыл глаза.