Конкурсный текст: Деление с остатком
Автор: olga_doroff
Над Москвой светило солнце.
Впрочем, если этот факт кому-то внушает оптимизм, рисуя картины могучего Ярилы в голубом небе, радостных людей в светлых одеждах и, может, даже плавные обрядовые танцы, то этого мечтателя необходимо скорее поправить. Московское солнце осенью представляет собой бледное, размытое водянистым туманом пятно на таком же бледном и мокром небе. А вместо хоровода здесь вернее увидишь бегущих гуськом москвичей, сутуло втянувших головы в плечи.
Так думал Николай Петрович, тоже торопившийся к остановке троллейбуса на Маршала Жукова - туда, где когда-то со всех сторон был пустырь, а за последнее десятилетие выросли жилые башни, гордо выпячивающие архитектурные просчеты, которые было принято выдавать за «изюминку», а то и вовсе за творческую находку окрыленного дорогим проектом дизайнера.
Спешил Николай Петрович скорее по привычке и за компанию с остальными, потому что на работу он ещё не опаздывал. Но сидеть дома лишние сорок минут у него тоже никакой причины не было: кофе он выпил, бутерброд и чашку сладкой овсянки съел; новости смотреть было совершенно невозможно, так как мама бегала туда-сюда от ванной до косметического столика и пыталась рассказать, с кем из подруг она сегодня встречается. Николай Петрович не осуждал мамину страсть к самоукрашению, хотя нравились ему девушки с более натуральной внешностью, как Наталья Игоревна из отдела закупок. И не то, чтобы он пренебрежительно относился к маминой личной жизни, но она уже ввела его в курс дела накануне, поэтому Николай Петрович счел за благо поскорее попрощаться и побежать проторенным путем к подземному переходу.
Троллейбус подошел быстро, чем даже обидел Николая Петровича. «Когда надо - ни за что не приедет», - раздраженно подумал он и обнаружил, что забыл дома проездной. Раздражение его тотчас же усилилось, но возвращаться из-за такой мелочи он не собирался, поэтому выудил из кармана сотенную и купил у водителя билет на девяносто минут. Приложив карточку к непрозрачному темному кругу, Николай Петрович прошел в салон и сел на свободное место.
Мысли его, замедлившиеся от равномерного покачивания троллейбуса, текли важно и бессмысленно, как речи политиков. Читать не хотелось; скользя взглядом по ярким, распихивающим друг друга вывескам, он вдруг вспомнил детство и школу, вспомнил старые троллейбусы и разорванные дерматиновые сиденья, из которых он вытаскивал клочья ваты, пока ехал на частные занятия по английскому. Училка - как её звали? хотя, он никогда этого не знал - пугливо дергала головой, как мелкая птаха, словно опасаясь, что очередной ученик озвереет от неправильных глаголов и сожрет её со всеми потрохами. Ей не хватало мужества заставить кого-нибудь зубрить правила, но она была доброй и забавной. Николай Петрович вспомнил, что она просила не выбрасывать оставшийся после проезда билетик. Усевшись за стол в пыльной от бархатных штор комнате, он доставал смятый бумажный клочок и отдавал ей. Птица учила его детской считалке: надо было сложить три цифры номера и разделить полученное число на семь. Если делилось без остатка, это значило - к удаче, а если нет, надо было прочитать наизусть стишок: «Единица - слезы, двойка - смех…» Что там дальше? Николай Петрович понял, что подзабыл, и обиженно засопел. Рановато ему ещё жаловаться на память!
- Три - к письму, четыре - друг для всех, - пробормотал он под нос.
Как давно он перестал искать вокруг эти маленькие намеки, невнятные шепотки, тайные знаки, ведущие внимательных правильной дорогой? Когда забыл, что нельзя наступать на трещины в асфальте и заглядывать под кровать ночью? В каком возрасте разучился смотреть на черных кошек? Так и с билетиками: ведь он уже миллион лет не считал, сколько там получается в остатке. Может, пора начать? Что судьба приготовила для него сегодня?
Николай Петрович перевернул билетик и вздрогнул.
- Сколько здесь цифр? Не меньше десяти. Без калькулятора я это не сложу, не говоря о том, чтобы разделить!
Но номер на билете чем-то манил Николая Петровича. Присмотревшись получше, он понял: в конце разномастного ряда гордо выгибали шеи три «семерки».
- А зачем складывать всё? - Решение казалось простым и логичным. - Последние три цифры, - Николай Петрович захихикал, радуясь своей изобретательности. - Двадцать один делится на семь без остатка! Билет счастливый! Значит, его надо… съесть!
Точно, счастливый билетик полагалось скатать в маленький шарик и проглотить. По школе ходили анекдоты про везунчиков, которые, выполнив ритуал, сразу попадали в загребущие лапы контролеров, но это никого не останавливало. Правда, билеты тогда были крохотными и печатались на тонкой бумаге. Николай Петрович с сомнением посмотрел на прямоугольную голубую карточку. Она тянула на целый обед: невкусный и картонный, но зато с чипом внутри.
Но вообще, взрослый серьезный человек, ведущий специалист по логистике и претендент на должность заведующего отделом, не стал бы есть билетики.
Николай Петрович оглянулся, скользнул взглядом по пассажирам; потом, пряча карточку в ладони, украдкой поднес её ко рту и откусил уголок.
Картон разжевался на удивление легко. «Бракоделы», - удовлетворенно подумал Николай Петрович и откусил ещё. Язык слегка пощипывало - видимо, от клея.
- Мне через три остановки выходить, - сообщил Николай Петрович соседке. - На работу еду. А вы? - привычным движением он цапнул ещё кусочек.
- Я? - соседка мило смутилась, оказавшись слегка увядшей, но ещё очень даже блондинкой. - Мне тут по делам…
- А как насчет чашечки кофе? - Николай Петрович стал напорист и смел. Он не отводил взгляда от соседкиной груди, которая явно просматривалась под расстёгнутой курткой. Грудь увеличивалась на глазах и уже лезла из выреза двумя соблазнительными полушариями.
- Что вы, мужчина… - польщенно замурлыкала соседка, но тут троллейбус свернул на эстакаду, его резко качнуло, и Николай Петрович почувствовал, что происходит непоправимое. Ненадежный транспорт завис над пропастью, всего одним колесом удерживаясь на дорожном полотне. Усики его, оторвавшись от электрической паутины, беспомощно разошлись в разные стороны, раскачиваясь и пугая стервятников.
- За добычей прилетели, - сказал Николай Петрович, на всякий случай впиваясь ногтями в сиденье.
- Почему сразу - за добычей? - обиделась соседка. - На заработки…
Но Николай Петрович уже потерял интерес к намечавшейся интрижке. С ужасом он следил, как троллейбус карабкался вверх по накренившейся эстакаде.
- Выбрались! - наконец, с облегчением выдохнул он, обнаруживая на месте соседки толстого деда в нечистом пиджаке поверх такого же нечистого свитера.
- Теперь за воду подымют, - невпопад сказал дед.
Стараясь не дышать со стороны старика, Николай Петрович задумался, как можно было «поднять за воду». Имелось ли в виду её замороженное состояние? Или ароматному деду были известны новые технологии, легко жонглирующие как жидкими, так и газообразными веществами? Хотелось спросить, но Николай Петрович стеснялся.
- Мне через три остановки выходить, - сказал он, чтобы завязать разговор.
- Двести добавили, - загадочно ответил старик.
Новая информация отправила Николая Петровича в продолжительную медитацию. Покусывая билет, он прикидывал и так, и этак, зачем и куда можно добавить двести. Но случайно взглянув в окно, всё понял и радостно хлопнул себя по лбу.
- Остановки! Двести остановок мне добавили! То-то мы сейчас по Гоголевскому едем!
Могущество старика вызывало уважение. Так легко изменить маршрут Николая Петровича и заставить троллейбус прокатиться через всю Москву - да, толстый дед был не так прост, как казался. Он и пассажиров высадил: Николай Петрович с удивлением заметил, что в салоне остались только он и бабка в павлово-посадском платке, сидевшая впереди.
Тем временем троллейбус свернул на Пречистенку. Николай Петрович, вяло прикидывая, как же он теперь доберется на работу, проследил взглядом за рафинадовым кубом Белых палат и, покачиваясь, двинулся к бабке уточнить схему движения.
- А где конечная у него, бабуль? - спросил он, наклоняясь к старушке.
Спереди бабка выглядела так же обычно и пестренько, как и со спины. Пожевав бесцветными губами, она неодобрительно запищала:
- Чож садился, если не знаешь, куда идет?
- Когда садился, он шел, куда надо, - резонно оправдался Николай Петрович.
- Значит, и сейчас идет, куда надо, - пискляво вредничала старуха.
Николай Петрович молчал, засмотревшись на дом Дениса Давыдова. В детстве он любил представлять, как усатый гусар встречает гостей на пороге перед балом. Зима, морозно, в воздухе кружатся острые снежинки, Давыдов без шубы, лохматый и черноглазый, подает дамам ручку, хохочет, обнимает Пушкина.
- Зря ты поехал, - внезапно сказала старуха человеческим голосом.
От сочувствия и жалости, прозвучавших в этой короткой реплике, у Николая Петровича засосало под ложечкой, и впервые за день он усомнился, что всё сделал правильно. Даже почему-то немного испугался происходящего.
- Почему? Почему зря? - хотел переспросить он, но старухи уже не было. Успела выйти, вот быстрая бабулька! Николай Петрович остался один.
За окном тоже была не Пречистенка, и даже не Большая Пироговская, а какие-то вовсе незнакомые Николаю Петровичу места. Похоже было, что троллейбус попал в Подмосковье, или вернулся обратно, проскочил Жукова и уехал в Серебряный Бор - но не сегодняшний, а тот, старый, тихий коттеджный поселок, каким он был в детстве Николая Петровича.
- Нет, Подмосковье. Ни дач, ни заборов, - решил Николай Петрович, понаблюдав за пейзажем. Отчего-то ему стало вдруг одиноко.
Но и для Подмосковья дорога казалась странной. Троллейбус мчался на максимальной скорости, но пейзаж не менялся: серо-желтые деревья, мокрые кусты, пожухлая трава и никаких следов человека. С трудом верилось, что такой огромный шмат лакомой подмосковной земли остался без хозяина и без применения. Да и как далеко тянулись троллейбусные провода, было непонятно. Казалось, что под колесами уже не асфальт, а узкая грунтовка; не успел Николай Петрович заволноваться, когда же ему сходить, как троллейбус резко затормозил и встал, как вкопанный. Двери открылись.
Внизу была высокая трава - ещё сочная, зеленая, с острыми жесткими листьями и плотными, круглыми, как у камыша, початками. Но ранняя осень уже коснулась её умерщвляющей дланью, расставив бурые пятна на листьях, высушив стебли. Николай Петрович спустился по ступенькам, потирая ладонью бок - он немного ушибся во время остановки. Тропинка не просматривалась, но было понятно, куда идти - впереди виднелись серые очертания, похожие на незавершенную монументальную стройку.
Зябко отряхивая ногу после каждого шага, Николай Петрович неторопливо дошел до натоптанной полосы, неряшливо засыпанной то щебенкой, то песком, то колотым голубым кафелем. У стройки он заметил несколько человек и направился к ним:
«Спрошу, как доехать обратно».
Ближайшее к Николаю Петровичу здание уже можно было рассмотреть во всех деталях. Точнее, это было не здание, а сооружение, потому что именно так следовало бы назвать гигантскую фигуру северо-американского индейца - такую, как её привычно рисуют в детских книжках, с головным убором из перьев, покатым лбом и серповидным носом. Изумившись, Николай Петрович перевел взгляд на ждавших у монумента людей. Второй раз изумиться не получилось: видимо, острота восприятия была потеряна. Но факт оставался фактом: в пятидесяти метрах от него стояла троица, одетая и загримированная под индейцев из старых гэдээровских фильмов. Переглянувшись, они молча пошли ему навстречу.
- Хо! - сказал Николай Петрович на всякий случай и приложил правую руку к груди.
- Хо, - ответил самый старый и, наверное, главный. - Или не хо. Считалку, что ли проверял?
- А, - Николай Петрович улыбнулся, стараясь выглядеть беззаботно.
Индейцы закивали головами немного не в такт, что было забавно, но смеяться почему-то не хотелось.
- А ты её всю знаешь, считалку-то? - откивав своё, опять спросил старший. - Единица?..
- …слёзы, двойка - смех, - торопливо продолжил Николай Петрович. - Три - к письму, четыре - друг для всех. Пять - не помню что, шесть - к любви. Но у меня были семерки. Делятся без остатка, просто счастливый билет.
- Так ты не всю знаешь, - не слушая, продолжал старый индеец. - Десять? Десять к чему?
- Десять? - Николай Петрович, почувствовал гадкий холодок в ногах, как бывает при мысли, что ты забыл что-то очень важное, и последствия этой забывчивости уже стали неисправимыми, безвозвратными, катастрофическими. - Как же - десять? Десять в остатке никак не может быть! Ведь на семь делим…
Старик отрицательно покачал головой, выставляя вперед острый подбородок.
- На одиннадцать.
Индеец помоложе хмыкнул насмешливо. Его бронзовое лицо казалось злым из-за глубоких морщин, прочертивших лоб, разрезавших щёки носогубными складками.
- На одиннадцать?.. - ошеломленно повторил Николай Петрович, хватая ртом воздух. - Как же так? На одиннадцать!
Индейцы снисходительно наблюдали за ним. Старый сложил руки крестом на груди, остальные двое держались вполне цивилизованно.
- Но тогда десять… это… Это же не?.. - Николай Петрович умоляюще заглянул старику в лицо. - Это же не?..
Индеец кивнул.
Николай Петрович почувствовал, как жизнь покидает его, вытекая сквозь прорезиненные подошвы в перемешанную с песком и битым кафелем щебенку. Он бессильно опустился на правое колено и уперся рукой прямо в грязь. В глазах у него потемнело.
- Сперва проверка, - донесся издалека голос индейца. - Стоишь ли ты чего-нибудь. Останется ли что-нибудь, если разделить твою жизнь на тебя. Или ничего не останется.
- Как это - не останется? - Николай Петрович поднял голову. - Да ещё сколько всего останется! Работа, друзья, мама моя останется!.. В конце концов… - он замолчал. То, что можно было назвать, казалось таким слабым и хрупким, что его никак нельзя было произносить вслух. Не здесь, не сейчас, не под насмешливыми взглядами трех потрепанных краснокожих. - И ещё кое-что останется, - хмуро подытожил он.
- Маловат остаток, - сказал морщинистый помоложе.
- Но есть, - возразил другой.
- Маловат, но есть. Это хорошо.
Все помолчали.
- Сейчас у людей, - рассудительно заговорил старик, - иногда совсем нет остатка. Не станет человека - и как не было никогда. Ничего не остается. Надо, надо наживать остатки. Детей, дела, общие воспоминания. Любовь, споры, блоги в этом вашем интернете.
- Собаку, кошку, канарейку, - подсказал тот, что помоложе.
- Да, канарейку, - согласился старик. - Билетик-то отдай. Или весь съел?
- А? - Николай Петрович понял, что прозаическое продолжение философской мысли относится непосредственно к нему и его билетику. - А! Сейчас… Вот, - он протянул старику изрядно погрызенную картонку.
- Беда с этими водителями, - дружелюбно сказал индеец. - Считать не умеют. Суют наши кому попало. Сколько уже денег потеряли на этом.
- А ваши?.. - начиная догадываться, спросил Николай Петрович.
- Да, последние три цифры дают двадцать один.
- Вы их?..
- Сами прессуем, - кивнул индеец. - Из лепестков мухоморов. Мухоморы у вас в России забористые!
- Из лепестков? Это разве цветок? - жалобно спросил Николай Петрович. Мир вокруг закачался, земля под ногами заскользила. - Никогда не знал…
- Тонко нарезанный… - донеслось до него откуда-то издалека, и всё кончилось.
Николай Петрович почувствовал под головой жесткую подушку. Лежалось на ней удивительно знакомо, и запахи казались родными, поэтому Николай Петрович решился негромко застонать. Подав таким образом знак, что он ещё жив, он приоткрыл глаза и увидел Наталью Игоревну.
- Как вы? - взволнованно спросила она. - Вам стало плохо… На работу позвонили, нашли визитки у вас в кармане. Вот, отправили меня.
- Мне… Я… - Николай Петрович собрался с силами. - Спасибо, что вы приехали. Я… очень рад…
- Мне было приятно вам помочь, - тихо ответила Наталья Игоревна.
- Коленька, ты пришел в себя? - в комнате появилась мама. - Как себя чувствуешь?
- Более - менее, мам.
- Наверное, съел что-то не то, - сказала мудрая мама. - Наташенька, милая, но что же мне делать? Срочно надо ехать к подруге: вот кому плохо, так это ей! Она… она почти при смерти!
- А что с ней? - удивился Николай Петрович.
- С ней всё! Диабет, остеохондроз, расстройство желудка и проказа! Нет, псориаз. Но как, как мне оставить Коленьку одного? Наташенька, это прозвучит ужасно нагло и бестактно, но вы, кажется, говорили, что живете одна? Если бы вы могли помочь… просто последить… чтобы было, кому вызвать «скорую», Наташенька!
- Конечно, я могу остаться и проследить за Николаем Петровичем, - почти прошептала Наташенька.
Когда захлопнулась входная дверь, Николай Петрович капризно спросил:
- А почему моей маме можно называть вас Наташенькой, а мне нельзя? Хотя мы уже полгода работаем за соседними столами.
- Сама удивляюсь. Но друзья чаще называют меня Ташей. И, - она улыбнулась, - на «ты».
- Таша, - Николай Петрович произнес имя, пробуя его на вкус. Оно было легкое и шуршащее, как фантик из фольги, скрывающий восхитительную конфету. - Я так рад, что… ты не отказалась мне помочь. Что послали именно тебя. Это моя единственная удача… за все полгода.
- Правда? - Наталья Игоревна улыбнулась недоверчиво, словно договаривая про себя «и-кто-тебе-мешал…». - По правде, меня не очень-то посылали. Я сама вызвалась. Сказала, что мне всё равно по пути, - отчаянно добавила она.
- Таша… - он привстал, протянул к девушке руку. Голова закружилась, мелькнуло лицо старого индейца. Николай Петрович застонал.
- Что с тобой? - бросилась к нему Наташа.
- Ничего, организм молодой, здоровый, - «Не рассказыватьже её, что я наелся грибов». Он невольно захихикал. - Слушай, а давай попьем чай? Прямо здесь, на журнальном столике. Думаю, - он опустил ноги на пол, - я даже смогу накрыть на стол.
- Сомневаюсь. Беспокоюсь, много ли у вас чашек, - она засмеялась, придерживая его под локоть.
- Не сомневайся во мне никогда. Но, на всякий случай - чашки будешь носить ты.
- Надо, надо наживать остатки, - хитро сказал старый индеец.
Он стоял у большого стола, сплошь засыпанного красными, розовыми, оранжевыми лепестками, и выбирал, какими набить трубку. А сверху всё падали и падали яркие цветы-мухоморы.