Пародия №6. За тысячу смен до
- Глубоко-глубоко, у самого дна, ходит-бродит рыба-луна, - напевает Триша, вороша в костре сухие водоросли. Они снова занимаются, вспыхивают соленым огнем, выхватывают из темноты ее широкие руки, рыжие глаза и рельефные складки у уголков рта.
Не понять, летняя она или осенняя, а иногда, когда она смотрит на море или на спящую Аннику, мне и вовсе кажется, что Триша почти зимняя. Но потом она вздыхает, прикрывает глаза, собирает губы в улыбку, и зима отступает.
Анника спит беспокойно, сбрасывает покрывало, начинает что-то говорить во сне. Триша вздрагивает, прижимает теплую руку к губам Анники, останавливает шепот. Шепот угасает, Триша переводит дыхание.
Внизу, под обрывом, слышен тяжелый плеск, море вздыхает - это пришла к поверхности Анникина рыба-луна.
Все, что видят весны, может быть. Все, что говорит Анника, становится. Рыбу-луну нашептала она несколько смен назад, когда металась в горячке и жар болезни выжигал ее весну, тянул в зиму мимо лета и осени. До этого глубина была синей, прозрачной, и плавала в ней тяжелая, переливающаяся огнем рыба-солнце, но в болезнь Анники все изменилось, перевернулось, отразилось в темном зеркале.
Ее зима не настала, Анника проснулась, а рыба осталась. Приходит ночами под берег, вздыхает, зовет с собой в неназываемое, в черную ледяную глубину.
С ней ушла мать в разгар своего лета - не могла выдержать зова. Джесс долго ходила на берег по утрам, надеялась, что она вернется. Я не ходила - знала, что из зимы, с глубины не возвращаются. А Анника рыдала, скорчившись в самом темном дальнем углу, как будто знала, что это она виновата, что выдумала рыбу и зов, как будто она создала зиму.
- Не уйдет теперь, - говорит Триша хрипло. - Не уйдет, пока свое не заберет - весну или лето, осень-то ей не нужна, холода ей самой хватает.
Она смотрит на меня, на Аннику и Джесс через пламя костра и я понимаю, что она и вправду осень, поздняя осень, и когда она устало прикрывает глаза, я слышу, как шуршат иссохшие листья и пахнет скорым снегом.
- А что будет, если она заберет осень или зиму? - спрашиваю я. Триша пожимает крупными плечами.
- Замерзнет, уйдет на дно навсегда. Но она умная, она все видит. Не возьмет осень, не откроется. А про зиму и что говорить.
Анника просыпается, вылезает из-под покрывал, жмется ко мне, теплая, легкая, как птенец. Костер почти догорел, небо светлеет. Рыба вздыхает под обрывом, и Джесс, светлая и прекрасная, вдруг поворачиватся к морю и смотрит остановившимся взглядом.
Анника видит это и замирает, мотает головой, шепчет "Нет, нет!". Джесс отворачивается от темной воды, но я вижу, что с зовом в нее вошла иголочка зимнего льда - может, растает, а может и разрастется, утянет ее к Рыбе.
Я смотрю на них и понимаю, что так все и будет, если рыба не уйдет - немой весенний страх Анники, летнее беспокойство Джесс, осенняя усталось Триши.
Я улыбаюсь и встаю. Я дотрагиваюсь до каждой - глажу светлые пушистые волосы, сдавливаю крепкое плечо, кладу свою ладонь на теплую широкую руку.
Триша ловит мою руку темной ладонью, сжимает, умоляюще смотрит мне в глаза.
- Ты - летняя, - говорю я ей, - ты еще совсем летняя. Не плачь.
Когда я встаю на обрыв, моя весна горит ярко, во мне цветут вишни и поля желтеют одуванчиками. Внизу я вижу, как под водой рыба раскрывается для меня темной ненасытной пастью, и я, оттолкнувшись, бросаю себя с обрыва, как заточенную кость, как отравленную приманку. Пока я лечу, во мне заканчивается моя весна, выгорает торфяными пожарами лето, стремительным ветром выдувается осень, и я влетаю в рыбу, как во внезапную зиму, наливаясь тяжелым холодом.
Моя зима и холод рыбы проходят друг сквозь друга, усиливаясь до звенящего абсолюта, а потом замерзший мир разлетается белыми ледяными осколками и я наливаюсь горячей тяжестью и светом.
Я победила, рыба-луна ушла, ушла навсегда, ее больше нет, а самой зимы - кто знает. Наверное, есть, но не такая долгая и холодная.
Сквозь воду, пронизанную восходящим солнцем, я вижу высоко на обрыве три фигуры. Маленькая тянет ко мне руки, большая держит ее за плечи. Средняя просто стоит и смотрит, и смотрит, и смотрит.
И я, рыба-солнце, гляжу на них долгим теплым взглядом, и медленно, чуть поводя плавниками, ухожу вниз, в то самое невозможное, синее, для чего и названия-то нет.
Не понять, летняя она или осенняя, а иногда, когда она смотрит на море или на спящую Аннику, мне и вовсе кажется, что Триша почти зимняя. Но потом она вздыхает, прикрывает глаза, собирает губы в улыбку, и зима отступает.
Анника спит беспокойно, сбрасывает покрывало, начинает что-то говорить во сне. Триша вздрагивает, прижимает теплую руку к губам Анники, останавливает шепот. Шепот угасает, Триша переводит дыхание.
Внизу, под обрывом, слышен тяжелый плеск, море вздыхает - это пришла к поверхности Анникина рыба-луна.
Все, что видят весны, может быть. Все, что говорит Анника, становится. Рыбу-луну нашептала она несколько смен назад, когда металась в горячке и жар болезни выжигал ее весну, тянул в зиму мимо лета и осени. До этого глубина была синей, прозрачной, и плавала в ней тяжелая, переливающаяся огнем рыба-солнце, но в болезнь Анники все изменилось, перевернулось, отразилось в темном зеркале.
Ее зима не настала, Анника проснулась, а рыба осталась. Приходит ночами под берег, вздыхает, зовет с собой в неназываемое, в черную ледяную глубину.
С ней ушла мать в разгар своего лета - не могла выдержать зова. Джесс долго ходила на берег по утрам, надеялась, что она вернется. Я не ходила - знала, что из зимы, с глубины не возвращаются. А Анника рыдала, скорчившись в самом темном дальнем углу, как будто знала, что это она виновата, что выдумала рыбу и зов, как будто она создала зиму.
- Не уйдет теперь, - говорит Триша хрипло. - Не уйдет, пока свое не заберет - весну или лето, осень-то ей не нужна, холода ей самой хватает.
Она смотрит на меня, на Аннику и Джесс через пламя костра и я понимаю, что она и вправду осень, поздняя осень, и когда она устало прикрывает глаза, я слышу, как шуршат иссохшие листья и пахнет скорым снегом.
- А что будет, если она заберет осень или зиму? - спрашиваю я. Триша пожимает крупными плечами.
- Замерзнет, уйдет на дно навсегда. Но она умная, она все видит. Не возьмет осень, не откроется. А про зиму и что говорить.
Анника просыпается, вылезает из-под покрывал, жмется ко мне, теплая, легкая, как птенец. Костер почти догорел, небо светлеет. Рыба вздыхает под обрывом, и Джесс, светлая и прекрасная, вдруг поворачиватся к морю и смотрит остановившимся взглядом.
Анника видит это и замирает, мотает головой, шепчет "Нет, нет!". Джесс отворачивается от темной воды, но я вижу, что с зовом в нее вошла иголочка зимнего льда - может, растает, а может и разрастется, утянет ее к Рыбе.
Я смотрю на них и понимаю, что так все и будет, если рыба не уйдет - немой весенний страх Анники, летнее беспокойство Джесс, осенняя усталось Триши.
Я улыбаюсь и встаю. Я дотрагиваюсь до каждой - глажу светлые пушистые волосы, сдавливаю крепкое плечо, кладу свою ладонь на теплую широкую руку.
Триша ловит мою руку темной ладонью, сжимает, умоляюще смотрит мне в глаза.
- Ты - летняя, - говорю я ей, - ты еще совсем летняя. Не плачь.
Когда я встаю на обрыв, моя весна горит ярко, во мне цветут вишни и поля желтеют одуванчиками. Внизу я вижу, как под водой рыба раскрывается для меня темной ненасытной пастью, и я, оттолкнувшись, бросаю себя с обрыва, как заточенную кость, как отравленную приманку. Пока я лечу, во мне заканчивается моя весна, выгорает торфяными пожарами лето, стремительным ветром выдувается осень, и я влетаю в рыбу, как во внезапную зиму, наливаясь тяжелым холодом.
Моя зима и холод рыбы проходят друг сквозь друга, усиливаясь до звенящего абсолюта, а потом замерзший мир разлетается белыми ледяными осколками и я наливаюсь горячей тяжестью и светом.
Я победила, рыба-луна ушла, ушла навсегда, ее больше нет, а самой зимы - кто знает. Наверное, есть, но не такая долгая и холодная.
Сквозь воду, пронизанную восходящим солнцем, я вижу высоко на обрыве три фигуры. Маленькая тянет ко мне руки, большая держит ее за плечи. Средняя просто стоит и смотрит, и смотрит, и смотрит.
И я, рыба-солнце, гляжу на них долгим теплым взглядом, и медленно, чуть поводя плавниками, ухожу вниз, в то самое невозможное, синее, для чего и названия-то нет.