Конкурсный текст: На едином гвозде
Автор: Арсенний Лист
Заявленные жанры: авантюра, мелодрама, комедия
Гвоздь был крепкий! Крепкий-крепкий! Просто железнючий был гвоздь! С красивой печатной шляпкой, заполучившей в гвоздильне своё круглое лаконичное клеймо.
Родился Гвоздь, как водится, в плавильне. Горячо, радостно растянулся в горниле, только вдохнул - и ррраз тебе! - обдало его тут же жаром неиспытумым, тело перекалилось, смешалось с таким редким составом металлов и угля, что вышел на белый свет гвоздь невероятной прочности и выносливости. Каких до того ни одна печь не рождала. Но гвоздарь этого не заметил, быстро и обыденно бросил новое изделие в большой общий ящик.
Гвоздь попал в партию крепышей, которую повезли на постройку корабля.
Пока они всем тяжёлым гамузом тряслись по тракту, все перезнакомились и передружились.
- Здорово, Дзюба!
- Здорово, Бузыг!
- Здорово, Музыг!
- Здорово, Зазага!
- Здорово, Жудь!
- Здорово, Жгудь!
- Здорово, Буздырь!
- Здорово, здорово, здорово! - Звенело с утра до вечера в сосновом щелястом ящике.
И вот - вжиггг! - весело вошёл Гвоздь в своё первое дерево. Ловко вогнал жало - со свистом, утопив по шляпку редкостный свой сплав. Молоток от такой прыти удивлённо упёрся в доску, рука корабельщика зазудела от неизрасходованной силы, сам плотник покосился, прищурился, послюнявил следующий гвоздь и пошёл-пошёл дальше гвоздить фрегат, бешено, задорно строившийся.
И плавал корабль ни много ни мало: по всем направлениям и широтам, оброс водорослями и кораллами, впитал в дерево соли всех морей - пока не разбился на скалистом побережье: таком рваном-перерваном, словно старая половая тряпка. Тут бы Гвоздю и конец на дне морском! Да нет - выбросило его подальше на берег. И с утра, как только океан утихомирился, забрал его с собой старый чилийский рыбак. Дома выдернул из корабельной доски, подивился молодости и ровности - никакая ржавчина не берёт такой сплав - и бросил в груду вещей. Весной рыбачий сын заколотил Гвоздь в телегу и повёз на ней продавать брёвна бальсы. Самого лёгкого дерева в мире. Покатил через Анды, через джунгли, через пампасы - в морской порт на другой стороне континента.
Дорога дальняя, трясучая. Плотник из рыбаковского сына плохонький - нет-нет, что-нибудь по пути возьмёт да и сломается, отдерётся, отвалится. Гвоздь смотрел-смотрел мимо горных кряжей, лохмато-травянистых склонов, скудных речушек. Скучно ему стало - взял и плюх из разболтанной телеги прямо в дорожный песок. На рассвете солнце ярко взошло. Осветило всю прерию и упёрлось взглядом в чистый блеск металлического сияния, видного даже с гор. В полдень подъехал к Гвоздю индеец-патагонец на лошади, поднял из песка, любопытно осмотрел и положил в сумку. У себя в селении подарил его вождю на праздник по случаю окончания сезона дождей. Вождь передарил железку старшей жене, та - младшему сыну, он - дружку по играм, тот соседке-подружке - дочери шамана, а у неё Гвоздь отобрала мать и показала мужу, шаману племени. Этот сразу понял, что вещь непростая. Назвал её Осью Мира, вбил в каменный круг посреди селенья и приказал этой штуке молиться. Так Гвоздь стал священным предметом.
Долго ли, коротко ли - бесчисленные прошли сезоны дождей, шаманы забыли, зачем надо Гвоздю поклоняться. Любой другой сржавел, превратился бы в песок и стружку, развеялся по всему свету холодными патагонскими ветрами, а этот стоит себе, блестит во всей красе, да ещё и камень точит капелькой, которая стекает по гвоздю в трещину. Да и молнии, что ни сезон, не обходят железный штырёк стороной. Одна в шляпу зарядит, другая - в основание (валун уже обсыпается мукой!), третья - вообще, потрескивая, бегает по его цилиндрическому телу, как электричество по вольфрамовой нити. А ему - всё хорошо: закаляется, намагничивается и, бывает, светится по ночам! Индейцы от такого добра жмутся по углам хижин, засыпают его песком и землёй и, наконец, уносят куда подальше, то есть в город, в музей натурфилософии, профессору Хорхе Абракадабру. Лицо у учёного доброе, умное, но немного высокомерное, как морда ламы.
Посвистывая, спускается утром Абракадабр по извилистым переулками к центру города. На голове у него шляпа, на переносице - пенсне, в портфеле - обед. Гвоздь притаился на самом дне в правом кармане пиджака. Лето такое жаркое выдалось, что даже терпеливому профессору, изъездившему на «виллисе» сельву Амазонки, Рио-Гранде, Параны, взбиравшемуся в Анды и топтавшему равнины, становится в своём пиджаке не по себе. Раздражённо он смотрит на небо без единого облачка, вытирает платочком лоб и ловко сдёргивает пиджак. И только тот описал дугу, как из кармана - шиххх! - с сухим песочным звоном вылетает наш Гвоздь и даёт дёру по мостовой в сорок пять градусов вниз. Скачет в канаву, оттуда, по бетонному водостоку вместе с прошлогодними листьями, взмывает над крышами домиков в низине.
- Эээ, а ну-ка стой! - Мальчик хватает железку и бежит к отцу. - Смотри, как раз подойдёт к нашему самолётику!
- Вот это дело, Хосе! Наконечник - то, что надо! Балласт - в самый раз!
Папа Хосе приматывает блестящий, тяжёлый груз к самолёту, и отец с сыном спешат к океану. На пляже - ежегодный праздник-парад самодельных летательных аппаратов на механической тяге.
Хосе разбегается, запускает «Образцовый дальнолёт» прямо в восходящие над приливом потоки. С ладони мальчика в небо струится леска, словно в погоне за небесной рыбой. «Образцовый» взмывает под самым возможным острым углом, красуясь, срывает самые восхищённые аплодисменты! Но тут же его хватает в свои объятья передний край грозового шторма. «Образцовый» старательно выбирается из тёмного влажного плаща низких туч, натужно жужжа, по леске, тревожно дрожа, скачут капли. Но мальчик внизу удаляется всё быстрее, изображение его меняется всё дёрганнее. И миг спустя - одинокий игрушечный беспилотник несётся над открытым морем, кувыркаясь, захлёбываясь в лохматом, густом ветре.
«Ну, друг, - думает Гвоздь, обращаясь к «Образцовому» (за время своей жизни он научился немного думать - не зря молнии поработали), - ну, друг, не горюй. У тебя хоть имя есть. Вот мы теперь с тобой поговорим...» - И Гвоздь, сам того не заметив, разговорился, разоткровенничился. Старые, повидавшие мир вещи умеют думать, размышления исходят от них, как тепло от нагретого камня. Конечно, думают они не так, как люди, не словами, но воспоминаниями, словно играя с ними в домино: единичка - к единичке, двойка - к двойке. И составляется длинная, извилистая дорога. Размышление природы о самой себе в виде опыта отдельной вещи. И как тепло уходит из камня, так и вещь, освободившись от мыслей, снова впадает в забвение.
«Образцовый» набирал высоту, уже молча, только за счёт упругого ночного бриза. Костёр закатного солнца снизу подсвечивал облака багровыми отсветами, бросая на угрюмый океан и далёкую землю длинные, туманистые муары теней. И впереди яростным пожаром пылало гигантское солнце, утопляя в себе всё, что ни на есть в этом мире. И Гвоздь тоже это видел. Но только не зрением, а чувствовал, как вибрации, как звук. Рассеянное, вздыхающее эхо океана; плотное, тяжёлое гудение заката; и чистый, детский, бесхитростный ангельский, всё пронизывающий голос света, отовсюду звучащий вокализом, рассеивающийся в облачных каплях...
Перед самым рассветом Гвоздь очнулся от резкого, шныряющего звука. Самолётик дёрнулся, задрожал, из крыльев перьями прыснули щепки, и он моментально рассыпался. Выстрел - разрыв, выстрел - разрыв, ближе и дальше, бесстрашные пули сшибают со своего пути воздух, секут серый свет. Бьют слепые пули - горячо царапают Гвоздь, ставят отметины, закручивают его. И падает он Икаром на военный корабль, прямо на одного из матросов, бегущих по палубе, пулей вонзается в его тело.
- Ну-тесь, господин матрос, свезло вам сказочно. Вот, отведайте-ка. - Доктор свечой поднёс больному, сложив пальцы щепоткой, большой серебристый гвоздь. - Каким чудом, неизвестно, вот эта вот железка вам раз-таки - и по башке. Сотрясение. Зато спасло жизнь. После обстрела на палубе только вы уцелели... да-м-с... Советую оставить на память... как талисман. В одно и то же место, как говорится, молния два раза не бьёт.
Французский матрос покрутил гвоздь, погладил большим пальцем и, тайком поцеловав, спрятал: «Авось и правда талисман, пуля - дура!».
Прошёл матрос всю войну невредимым, попадал в такие переплёты, сменил столько потонувших кораблей! Демобилизовавшись, передал его своему другу, завещав беречь амулет. Друг передарил ещё одному товарищу. И так ещё и ещё много раз. Под самый конец войны оказался он у одной русской медсестры, поездом возвращавшейся с фронта. И вот, неумёха, выронила его на одном полночном полустанке.
Гвоздь выпал из вагона и покатился по откосу в летнюю густую траву.
Обнаружил его через несколько лет обходчик, задумчиво куривший самокрутку. Посмотрел, легонько пошевелил, присел, взял толстыми пальцами. И придумалось ему, что можно гвоздём на скамейке по вечерам слова чертить. Или на деревянном заборе. Разные слова, долговечные. Можно и не слова. Сердечки рисовать, например. И начертил на заборе соседской Любки. А та через полгода за него вышла.
Сын их уже обращался с Гвоздём не так осторожно: колупал асфальт, размешивал гудрон, сбивал груши, один раз положил на рельсы под поезд. В общем, сдружился с Гвоздём. Поступил на химический факультет и всю учёбу использовал как отличный инструмент для перемешивания химикатов. Вернувшегося в деревню, взяли его учителем географии.
Гвоздь к тому времени постарел, пообцарапался, помялся, подржавел на шляпке, сдвинувшейся слегка набок.
В классе, где преподавали географию, была огромная голубоватая карта мира, пылившаяся несколько лет за шкафом. Никак её не могли повесить. Ни один гвоздь не выдерживал.
Новый учитель выдернул из стены прежний гвоздь и прибил рядом другой, тот самый, выносливый, пообтёртый жизнью, судьбами, событиями, погрызенный, подржавленный временем.
- Ну вот, бродяга, - сказал географ, - есть для тебя ещё одна работёнка. - И водрузил на него почти безразмерную, с пооборванными краями карту. Как на атланта, повесил небо. И держит этот гвоздь карту мира и посейчас.
Получается, значит, что мир держится на одном-едином гвозде. И гвоздь тот есть Чудо.