Лоскутное одеяло
13-я сказка в Венок Сказок
- "...Он ищет смерть, а найдет - меня…"
- ..............
- Тебе не понравилась сказка?
- Страшно.
- Так бывает.
- Но ты ведь это придумал! Только что! Ведь придумал?
- Нет. Увидел.
- Дразнишь меня? Или опять про эти миры? Я сколько пытаюсь найти их - и ничего!
- Главный секрет в чём? Нельзя думать "где же они, где?... мне говорили, они повсюду... может быть там, за поворотом?..." Они чувствуют твою озабоченность и разбегаются в глухие закоулки. Можешь сколько угодно бежать вслед, задыхаясь, протягивая руки - поймаешь лишь пустоту, стылый туман, вязкий морок.
- Значит, всё бесполезно?
- Ну почему. Нужно притвориться, что просто гуляешь, тогда они сами выйдут тебе навстречу. Призывно распахиваясь, маня нехожеными тропками... И уж тогда не зевай! Выбирай тот, где тебе хотелось бы пожить. Любой из них. Или несколько. Попробуешь?
- Я боюсь. Боюсь, что не получится.... А ты? Ты сможешь их увидеть? Мои миры?
- Если захочешь показать - смогу.
*
...Это был четвёртый по счёту маяк, я нашла его, пробираясь вдоль ручья всё выше по склону. Маяк был так древен, что казалось - на свет его лампы слетались ещё крылатые ящеры. Потемневшие от времени камни покрывал мох, своей мощью могущий поспорить с хорошим кустарником. Под тяжестью прошедших столетий маяк врос в скалу на четверть, и теперь походил на старика, который идёт ссутулившись, грузно шаркая ногами, и не особенно смотрит по сторонам, потому что знает - море всё равно останется неизменным. Бесчисленные поколения смотрителей стёрли ступени его лестницы наполовину, а сажа на потолке лампового зала была такой толщины, что ею можно перекрасить день в ночь по всему заливу.
Я долго сидела, прислонившись спиной к нагретым за день камням, думала о древних смотрителях маяка, слушала сказки, что нашёптывают столетние стены, а потом решила оставить маяк на месте. Потому что как иначе чудеса, одичавшие на чужбине, смогут найти дорогу домой?...
Ухватившись за прозрачную нить ручья, что привёл меня к маяку, я спустилась в долину.
Смотала лесной ручей в клубок и запихнула в сумочку. Пригодится.
Каждый раз я боюсь - вдруг что-нибудь не поместится! - и каждый раз напрасно.
Чего только нет в моей сплетённой из ивового прута сумочке! Рой светлячков, малярный валик для радуги, восемнадцать песен, каждая из которых хочет перекричать другую. Семья чаек, белая садовая скамеечка ажурного литья, ветка жасмина, четыре бальных платья. Куст малины с всегда свежими ягодами - для чая. Хотя иные больше любят ежевику, это правда. Зато я знаю, где растет самая вкусная ежевика, а сбегать нарвать - минутное дело. Но только если не отвлекаться, как в прошлый раз, потому что кому захочется ждать спелой ежевики к чаю всю ночь!
Но тогда я ничего не могла с собой поделать: зачарованно смотрела на черный круг возле самой кромки воды отдаленного уголка пляжа - там, где выдающаяся гряда камней замыкает его маленькой бухтой. Круг, чётко очерченный ножами - лезвия по рукоять вошли в песок, и рукояти матово блестели, отражая свет нездешних звёзд - заключал в себе нечто пугающее и притягивающее одновременно, живое, пульсирующее - тёплое. Я вглядывалась в туманное кружево, неясные обрывки снов, исчезнувшие сказки, воспоминания о том, что никогда не случится - забыв о времени, и что меня ждут, и что за ежевикой нужно было повернуть возле тех больших валунов, я же сто раз за ней бегала - а вот поди ж ты, сбилась... И лишь рассветная зябь заставила вскочить на ноги. И тогда, у полосы прибоя, я увидела шёлковый мешочек с вышитой монограммой - чья это монограмма, и кто вышивал её? И ведь видно, что старательно, с любовью, витыми нитками двух цветов, жемчужной и серебристой. Я неторопливо и осторожно развязала тесёмки, и мне на ладонь выкатилось семечко, продолговатое, серое, отполированное до блеска, похожее на самую мелкую гальку, обласканную волной. Теперь мешочек с семенами тоже в моей сумочке - тот, кому он предназначен, непременно найдёт меня...
...кто знает, отыщет ли Вас моё письмо... Что говорить, почта работает из рук вон плохо. Возможно, Вы уж не помните меня, и за давностью лет позабыли наши прогулки в Булонском лесу. Но я до сих пор вижу лучи солнца на Вашем лице, чудный изгиб вашей шейки и головку, склоненную над букетом тёмно-пурпурных с густым фиолетовым отливом роз. О, Вы были такой… трогательной, что вызывали во мне трепет и желание целовать Ваши руки!
У нас зима и канун Нового Года. Ребятня в деревне водит хороводы вокруг снежных баб и катается с гор на салазках.
Вам, должно быть, интересно, как у нас тут, в холодной России? Всё слава Богу! Я вышел в отставку и теперь наконец-то могу посвятить всё время будничным делам и хозяйству. Приятно осознавать себя свободным человеком и просто нестись на коне через стылые поля навстречу красному солнцу, а потом вернуться домой, сесть в кабинете за стол и смотреть на Вашу миниатюру.
Ту самую, помните? Где Вас запечатлел мсье Жак, с этим новым изобретением - палочкой для курения. У Вас там печальные глаза....
Как жаль, что я не рядом и не могу развеять Вашу грусть!
И тут же память безжалостной рукой сдёргивает покрывало с того смешного случая, помните ли? Вы изволили так звонко смеяться, когда я, кусая перчатку, глухо расспрашивал о типе, смутно похожем на Вашего дворника Вадима. Он держал чуть на отлёте грубо плетёную корзинку, а Вы бережно выщипывали из неё листик салата и с наслаждением хрупали! Я, подходя, успел услышать «Простите, маркиза, груши еще не поспели» - «Монсиньор, но я обожаю салат!» - «Полно, какой я монсиньор, смеяться Вам угодно!»
Это, право, сущая безделица, я понимаю и прошу простить меня за глупое поведение, но ревность разит вернее вражеского штыка даже по прошествии стольких лет, мой далёкий, незабвенный друг...
Я много думаю о Вас, представляя, как могло всё обернуться, если бы судьба сложилась иначе.... ведь так вышло, словно из нашей повести были утрачены самые светлые страницы… Но не прошу снисхождения! Человек предполагает, а Бог располагает - так, кажется? Видимо, не суждено - ведь и семена, что Вы подарили мне, так и не удалось прорастить, как я ни старался.
За окнами, покрытыми затейливым узором, трещит мороз, но люди у нас к этому привычны. Не пронять русского человека ничем!
Вы только представьте, дорогая маркиза! Приказал вчера выкатить из подвала бочку мальвазии, что прислал граф Вяземский. Так народ всё выпил и ещё просил!
Сегодня с Иваном, моим мажордомом, ездили на двух тройках в N-ск. Зачем? Может, я покажусь Вам сентиментальным, но за подарками для деревенской ребятни. Пусть и детишки почувствуют праздник, ведь взрослеют у нас рано. Нарядим Ивана в тулуп, привяжем бороду из мочала и отправим в Сочельник по домам. Смешно он, право, будет выглядеть! Ну, на то и праздник.
Печи в большом доме жарко натоплены, любимая борзая Август лежит в ногах, лишь иногда поднимает голову с лап и вглядывается в меня. А я рассказываю ему о Вас. Он слушает, дёргает ушами и недоверчиво приподнимает бровь. Может, смеётся? Или говорит: «Эх, хозяин! Если б я кого искал, то уж не перепоручал бы это дело письмам!» Прохвост этакий! Ведь я помню его маленьким щенком, беззаботным и веселым комком шерсти. Помню его визг, когда лет десять назад я уезжал первый раз из дома к месту службы. Собаки не забывают и не предают, как люди.
А теперь пёс мой уже стар и вряд ли доживет до лета, поэтому ему многое прощается...
...Сколько себя помню - листья на деревьях всегда были жёлтыми. Даже летом.
Рассказывали, что сад долго пустовал, прежде чем мои родители поселились здесь, ещё до моего рождения. То ли дурная слава ходила, то ли просто желающих не было - но обходили сад стороной. Он одичал, тропинки заросли шиповником и чертополохом, розы переплелись корнями и ветвями, но цвели пышно и долго -, правда, только тёмно-пурпурными цветами с густым фиолетовым отливом. Родители, поселившись здесь, постепенно привели сад в порядок, только розы не стали трогать, оставили, как есть - малышкой я любила забираться в густые заросли; считалось, что я умею заговаривать розы. Бывало, заиграюсь и усну, там же, в траве под низкими ветвями, а папенька, тогда ещё в добром здравии, весь исколется, вытаскивая наружу крепко спящее дитя - а мне хоть бы хны, ни царапинки.
Отец был смотрителем маяка, а на досуге выращивал салат, который очень любила матушка. Это почти все, что я о них помню.
Я не знаю, почему эти деревья растут только в моём саду. И никто не знает.
Некоторые пытались пересаживать их к себе, просили черенки, семена. Бесполезно. В их садах они становятся самыми обыкновенными.
А здесь, у меня, на их листьях проявляются строки.
Каждое дерево можно читать целый месяц. На каком-то листочке может быть целая строфа, на ином - абзац, на третьем - всего пара слов. Иные слова врезаются в душу, и я задумчиво повторяю их снова и снова, бродя меж деревьев - «Каждому полагается по чуду - главное, чтобы чудо не заблудилось и нашло адресата».
Попадаются листья, на которых строки написаны неизвестным никому языком. А на листьях с другого дерева, сложив их попарно с нижних и верхних веток, я прочитала, что нужно пить настоянный лунный свет, чтобы научиться понимать смысл, не зная значения слов. Три луны сменили одна другую, но тайный смысл неизвестных слов по-прежнему ускользает, оставляя едва уловимую звенящую вибрацию на кончиках пальцев и горьковатый привкус на языке...
Как-то я пробовала переписать всё дерево и расположить листы по порядку. Кажется, складывалась повесть, но не целиком… Всё обрывочно, всё мазками и эпизодами… Может, недостающие листки унёс осенний ветер? И кто знает, где отыскать их теперь...
...Если кто и захочет отыскать его - это будет не так просто. Если вовсе невозможно.
Сколько он уже бредёт вот так, вдоль полосы прибоя, он не помнил. Да и нужно ли? Цепочка следов тянулась за ним, как старый послушный пёс, повторяя очертания морского берега. Путь его извилист и пахнет йодом и водорослями. Закончится ли этот путь, вернётся ли он туда, откуда ушёл когда-то, или будет вечно брести вдоль полосы прибоя - он не знал. Да и не думал об этом. Он вообще ни о чём не думал - просто шёл и смотрел. Как кружат чайки в синеве, тревожно перекликаясь, срываясь иногда вниз белыми молниями навстречу блеснувшей в волнах серебристой рыбёшке. Как танцуют впереди пучки сухой травы, и танец этот завораживающ и замысловат, и на первый взгляд кажется хаотичным, однако послушен капризной воле ветра. Как незаметно сгущаются сумерки, стирая яркие краски, а потом внезапно, в одну минуту, на землю обрушивается ночь. Как сначала несмело, а потом всё жарче разгорается горизонт, выпуская на волю заспанное светило.
Но больше всего он любил закаты. Они были разными, каждый день новыми. То чистые и нежные, то тревожные, полыхающие багрянцем.
Порой в рыжих сполохах ему смутно чудились спутанные пряди волос, пылающие в золотом луче, как венец. Иногда - немигающий, пристальный взгляд и жутковатая, таящая неведомую опасность улыбка. Но стоило встряхнуть головой, и наваждение уходило, не оставив воспоминаний, не вызывая ни тревоги, ни любопытства.
Время от времени, на привале, он доставал из заплечной котомки шелковый мешочек с вышитой монограммой - чья это монограмма, кто вышивал её, и ведь видно, что старательно, с любовью, витыми нитками двух цветов, жемчужной и серебристой - никогда его не интересовало. Он неторопливо и осторожно развязывал тесёмки, и на ладонь выкатывалось семечко, продолговатое, серое, отполированное до блеска, похожее на самую мелкую гальку, обласканную волной.
Не заботясь ни о чём - будь то прибрежные скалы, абсолютно бесплодные на вид, либо заросшие карликовыми соснами и можжевельником холмы, либо просто беспорядочные нагромождения каменных глыб среди пустынных дюн - он опускал семечко в неглубокое углубление между камнями, или в расщелину, или даже позволял ветру подхватить его и унести вглубь берега. И уходил, не оглядываясь, оставляя лишь цепочку следов, которая тянулась за ним, как старый послушный пёс.
А на побережье из продолговатого, серого, отполированного до блеска семечка, начинал потихоньку прорастать маяк...
*
- Пора возвращаться...
- Нет! Там ещё - знаешь - сколько!!!!
- Знаю.
- Я не хочу возвращаться. В стылый ноябрь, в непогоду и сумрачность... знаешь, какой у нас ураган?! Дом ходит ходуном, кажется - вот-вот взлетит.
- А если и взлетит?
- Смеёшься? Думаешь, дорога из жёлтого кирпича ещё не заросла травой?... Да хоть бы и не заросла, всё равно - серебряных башмачков у меня нет.
- Если всё-таки взлетит: правь, прошу тебя, на север, дальше направо, пролетишь совсем немного, да смотри, не забирай в горы, незачем. Перелетишь через речку, сверху она маленькая, внизу довольно изрядная, на том берегу большой куст сирени.
- А не заблужусь?
- Если заблудишься, притворись, что просто гуляешь - и я непременно выйду
тебя встречать.
- "...Он ищет смерть, а найдет - меня…"
- ..............
- Тебе не понравилась сказка?
- Страшно.
- Так бывает.
- Но ты ведь это придумал! Только что! Ведь придумал?
- Нет. Увидел.
- Дразнишь меня? Или опять про эти миры? Я сколько пытаюсь найти их - и ничего!
- Главный секрет в чём? Нельзя думать "где же они, где?... мне говорили, они повсюду... может быть там, за поворотом?..." Они чувствуют твою озабоченность и разбегаются в глухие закоулки. Можешь сколько угодно бежать вслед, задыхаясь, протягивая руки - поймаешь лишь пустоту, стылый туман, вязкий морок.
- Значит, всё бесполезно?
- Ну почему. Нужно притвориться, что просто гуляешь, тогда они сами выйдут тебе навстречу. Призывно распахиваясь, маня нехожеными тропками... И уж тогда не зевай! Выбирай тот, где тебе хотелось бы пожить. Любой из них. Или несколько. Попробуешь?
- Я боюсь. Боюсь, что не получится.... А ты? Ты сможешь их увидеть? Мои миры?
- Если захочешь показать - смогу.
*
...Это был четвёртый по счёту маяк, я нашла его, пробираясь вдоль ручья всё выше по склону. Маяк был так древен, что казалось - на свет его лампы слетались ещё крылатые ящеры. Потемневшие от времени камни покрывал мох, своей мощью могущий поспорить с хорошим кустарником. Под тяжестью прошедших столетий маяк врос в скалу на четверть, и теперь походил на старика, который идёт ссутулившись, грузно шаркая ногами, и не особенно смотрит по сторонам, потому что знает - море всё равно останется неизменным. Бесчисленные поколения смотрителей стёрли ступени его лестницы наполовину, а сажа на потолке лампового зала была такой толщины, что ею можно перекрасить день в ночь по всему заливу.
Я долго сидела, прислонившись спиной к нагретым за день камням, думала о древних смотрителях маяка, слушала сказки, что нашёптывают столетние стены, а потом решила оставить маяк на месте. Потому что как иначе чудеса, одичавшие на чужбине, смогут найти дорогу домой?...
Ухватившись за прозрачную нить ручья, что привёл меня к маяку, я спустилась в долину.
Смотала лесной ручей в клубок и запихнула в сумочку. Пригодится.
Каждый раз я боюсь - вдруг что-нибудь не поместится! - и каждый раз напрасно.
Чего только нет в моей сплетённой из ивового прута сумочке! Рой светлячков, малярный валик для радуги, восемнадцать песен, каждая из которых хочет перекричать другую. Семья чаек, белая садовая скамеечка ажурного литья, ветка жасмина, четыре бальных платья. Куст малины с всегда свежими ягодами - для чая. Хотя иные больше любят ежевику, это правда. Зато я знаю, где растет самая вкусная ежевика, а сбегать нарвать - минутное дело. Но только если не отвлекаться, как в прошлый раз, потому что кому захочется ждать спелой ежевики к чаю всю ночь!
Но тогда я ничего не могла с собой поделать: зачарованно смотрела на черный круг возле самой кромки воды отдаленного уголка пляжа - там, где выдающаяся гряда камней замыкает его маленькой бухтой. Круг, чётко очерченный ножами - лезвия по рукоять вошли в песок, и рукояти матово блестели, отражая свет нездешних звёзд - заключал в себе нечто пугающее и притягивающее одновременно, живое, пульсирующее - тёплое. Я вглядывалась в туманное кружево, неясные обрывки снов, исчезнувшие сказки, воспоминания о том, что никогда не случится - забыв о времени, и что меня ждут, и что за ежевикой нужно было повернуть возле тех больших валунов, я же сто раз за ней бегала - а вот поди ж ты, сбилась... И лишь рассветная зябь заставила вскочить на ноги. И тогда, у полосы прибоя, я увидела шёлковый мешочек с вышитой монограммой - чья это монограмма, и кто вышивал её? И ведь видно, что старательно, с любовью, витыми нитками двух цветов, жемчужной и серебристой. Я неторопливо и осторожно развязала тесёмки, и мне на ладонь выкатилось семечко, продолговатое, серое, отполированное до блеска, похожее на самую мелкую гальку, обласканную волной. Теперь мешочек с семенами тоже в моей сумочке - тот, кому он предназначен, непременно найдёт меня...
...кто знает, отыщет ли Вас моё письмо... Что говорить, почта работает из рук вон плохо. Возможно, Вы уж не помните меня, и за давностью лет позабыли наши прогулки в Булонском лесу. Но я до сих пор вижу лучи солнца на Вашем лице, чудный изгиб вашей шейки и головку, склоненную над букетом тёмно-пурпурных с густым фиолетовым отливом роз. О, Вы были такой… трогательной, что вызывали во мне трепет и желание целовать Ваши руки!
У нас зима и канун Нового Года. Ребятня в деревне водит хороводы вокруг снежных баб и катается с гор на салазках.
Вам, должно быть, интересно, как у нас тут, в холодной России? Всё слава Богу! Я вышел в отставку и теперь наконец-то могу посвятить всё время будничным делам и хозяйству. Приятно осознавать себя свободным человеком и просто нестись на коне через стылые поля навстречу красному солнцу, а потом вернуться домой, сесть в кабинете за стол и смотреть на Вашу миниатюру.
Ту самую, помните? Где Вас запечатлел мсье Жак, с этим новым изобретением - палочкой для курения. У Вас там печальные глаза....
Как жаль, что я не рядом и не могу развеять Вашу грусть!
И тут же память безжалостной рукой сдёргивает покрывало с того смешного случая, помните ли? Вы изволили так звонко смеяться, когда я, кусая перчатку, глухо расспрашивал о типе, смутно похожем на Вашего дворника Вадима. Он держал чуть на отлёте грубо плетёную корзинку, а Вы бережно выщипывали из неё листик салата и с наслаждением хрупали! Я, подходя, успел услышать «Простите, маркиза, груши еще не поспели» - «Монсиньор, но я обожаю салат!» - «Полно, какой я монсиньор, смеяться Вам угодно!»
Это, право, сущая безделица, я понимаю и прошу простить меня за глупое поведение, но ревность разит вернее вражеского штыка даже по прошествии стольких лет, мой далёкий, незабвенный друг...
Я много думаю о Вас, представляя, как могло всё обернуться, если бы судьба сложилась иначе.... ведь так вышло, словно из нашей повести были утрачены самые светлые страницы… Но не прошу снисхождения! Человек предполагает, а Бог располагает - так, кажется? Видимо, не суждено - ведь и семена, что Вы подарили мне, так и не удалось прорастить, как я ни старался.
За окнами, покрытыми затейливым узором, трещит мороз, но люди у нас к этому привычны. Не пронять русского человека ничем!
Вы только представьте, дорогая маркиза! Приказал вчера выкатить из подвала бочку мальвазии, что прислал граф Вяземский. Так народ всё выпил и ещё просил!
Сегодня с Иваном, моим мажордомом, ездили на двух тройках в N-ск. Зачем? Может, я покажусь Вам сентиментальным, но за подарками для деревенской ребятни. Пусть и детишки почувствуют праздник, ведь взрослеют у нас рано. Нарядим Ивана в тулуп, привяжем бороду из мочала и отправим в Сочельник по домам. Смешно он, право, будет выглядеть! Ну, на то и праздник.
Печи в большом доме жарко натоплены, любимая борзая Август лежит в ногах, лишь иногда поднимает голову с лап и вглядывается в меня. А я рассказываю ему о Вас. Он слушает, дёргает ушами и недоверчиво приподнимает бровь. Может, смеётся? Или говорит: «Эх, хозяин! Если б я кого искал, то уж не перепоручал бы это дело письмам!» Прохвост этакий! Ведь я помню его маленьким щенком, беззаботным и веселым комком шерсти. Помню его визг, когда лет десять назад я уезжал первый раз из дома к месту службы. Собаки не забывают и не предают, как люди.
А теперь пёс мой уже стар и вряд ли доживет до лета, поэтому ему многое прощается...
...Сколько себя помню - листья на деревьях всегда были жёлтыми. Даже летом.
Рассказывали, что сад долго пустовал, прежде чем мои родители поселились здесь, ещё до моего рождения. То ли дурная слава ходила, то ли просто желающих не было - но обходили сад стороной. Он одичал, тропинки заросли шиповником и чертополохом, розы переплелись корнями и ветвями, но цвели пышно и долго -, правда, только тёмно-пурпурными цветами с густым фиолетовым отливом. Родители, поселившись здесь, постепенно привели сад в порядок, только розы не стали трогать, оставили, как есть - малышкой я любила забираться в густые заросли; считалось, что я умею заговаривать розы. Бывало, заиграюсь и усну, там же, в траве под низкими ветвями, а папенька, тогда ещё в добром здравии, весь исколется, вытаскивая наружу крепко спящее дитя - а мне хоть бы хны, ни царапинки.
Отец был смотрителем маяка, а на досуге выращивал салат, который очень любила матушка. Это почти все, что я о них помню.
Я не знаю, почему эти деревья растут только в моём саду. И никто не знает.
Некоторые пытались пересаживать их к себе, просили черенки, семена. Бесполезно. В их садах они становятся самыми обыкновенными.
А здесь, у меня, на их листьях проявляются строки.
Каждое дерево можно читать целый месяц. На каком-то листочке может быть целая строфа, на ином - абзац, на третьем - всего пара слов. Иные слова врезаются в душу, и я задумчиво повторяю их снова и снова, бродя меж деревьев - «Каждому полагается по чуду - главное, чтобы чудо не заблудилось и нашло адресата».
Попадаются листья, на которых строки написаны неизвестным никому языком. А на листьях с другого дерева, сложив их попарно с нижних и верхних веток, я прочитала, что нужно пить настоянный лунный свет, чтобы научиться понимать смысл, не зная значения слов. Три луны сменили одна другую, но тайный смысл неизвестных слов по-прежнему ускользает, оставляя едва уловимую звенящую вибрацию на кончиках пальцев и горьковатый привкус на языке...
Как-то я пробовала переписать всё дерево и расположить листы по порядку. Кажется, складывалась повесть, но не целиком… Всё обрывочно, всё мазками и эпизодами… Может, недостающие листки унёс осенний ветер? И кто знает, где отыскать их теперь...
...Если кто и захочет отыскать его - это будет не так просто. Если вовсе невозможно.
Сколько он уже бредёт вот так, вдоль полосы прибоя, он не помнил. Да и нужно ли? Цепочка следов тянулась за ним, как старый послушный пёс, повторяя очертания морского берега. Путь его извилист и пахнет йодом и водорослями. Закончится ли этот путь, вернётся ли он туда, откуда ушёл когда-то, или будет вечно брести вдоль полосы прибоя - он не знал. Да и не думал об этом. Он вообще ни о чём не думал - просто шёл и смотрел. Как кружат чайки в синеве, тревожно перекликаясь, срываясь иногда вниз белыми молниями навстречу блеснувшей в волнах серебристой рыбёшке. Как танцуют впереди пучки сухой травы, и танец этот завораживающ и замысловат, и на первый взгляд кажется хаотичным, однако послушен капризной воле ветра. Как незаметно сгущаются сумерки, стирая яркие краски, а потом внезапно, в одну минуту, на землю обрушивается ночь. Как сначала несмело, а потом всё жарче разгорается горизонт, выпуская на волю заспанное светило.
Но больше всего он любил закаты. Они были разными, каждый день новыми. То чистые и нежные, то тревожные, полыхающие багрянцем.
Порой в рыжих сполохах ему смутно чудились спутанные пряди волос, пылающие в золотом луче, как венец. Иногда - немигающий, пристальный взгляд и жутковатая, таящая неведомую опасность улыбка. Но стоило встряхнуть головой, и наваждение уходило, не оставив воспоминаний, не вызывая ни тревоги, ни любопытства.
Время от времени, на привале, он доставал из заплечной котомки шелковый мешочек с вышитой монограммой - чья это монограмма, кто вышивал её, и ведь видно, что старательно, с любовью, витыми нитками двух цветов, жемчужной и серебристой - никогда его не интересовало. Он неторопливо и осторожно развязывал тесёмки, и на ладонь выкатывалось семечко, продолговатое, серое, отполированное до блеска, похожее на самую мелкую гальку, обласканную волной.
Не заботясь ни о чём - будь то прибрежные скалы, абсолютно бесплодные на вид, либо заросшие карликовыми соснами и можжевельником холмы, либо просто беспорядочные нагромождения каменных глыб среди пустынных дюн - он опускал семечко в неглубокое углубление между камнями, или в расщелину, или даже позволял ветру подхватить его и унести вглубь берега. И уходил, не оглядываясь, оставляя лишь цепочку следов, которая тянулась за ним, как старый послушный пёс.
А на побережье из продолговатого, серого, отполированного до блеска семечка, начинал потихоньку прорастать маяк...
*
- Пора возвращаться...
- Нет! Там ещё - знаешь - сколько!!!!
- Знаю.
- Я не хочу возвращаться. В стылый ноябрь, в непогоду и сумрачность... знаешь, какой у нас ураган?! Дом ходит ходуном, кажется - вот-вот взлетит.
- А если и взлетит?
- Смеёшься? Думаешь, дорога из жёлтого кирпича ещё не заросла травой?... Да хоть бы и не заросла, всё равно - серебряных башмачков у меня нет.
- Если всё-таки взлетит: правь, прошу тебя, на север, дальше направо, пролетишь совсем немного, да смотри, не забирай в горы, незачем. Перелетишь через речку, сверху она маленькая, внизу довольно изрядная, на том берегу большой куст сирени.
- А не заблужусь?
- Если заблудишься, притворись, что просто гуляешь - и я непременно выйду
тебя встречать.