Дракон
Дракон
«Могучее и многочисленное племя драконов - грозных «сотрясателей земли», с которыми по мощи и злобству их не мог соперничать ни один зверь, ведь даже самый могучий лев или слон выглядели пред драконом, как лягушка пред быком, - весь дьявольский род их, распространенный ранее повсеместно, был полностью уничтожен к вящей славе Божьей в течение каких-то ста лет».
«Сатана и его порождения».
Фома Ангулемский.
Курту фон Вайсбергу надо было убить дракона. Нет, в крайнем случае, можно было обойтись и без этого, но на старости лет по-прежнему потеть в кожаном жакете, вжатом в тело тяжестью двойной кольчуги - согласитесь, несолидно. И неразумно - Курт был убежден, что всему, в том числе и везению, в конце концов, приходит… конец. И ему что-то не хотелось, чтобы конец везению предрешил конец ему самому. Следовательно, для солидной старости нужны солидные деньги. А старость уже не за горами - следовательно, деньги нужны уже сейчас.
Курт фон Вайсберг любил тяжеловесные логические построения - он называл это Способностью Рассуждать, и гордился ею, хотя частенько путался в плодящихся, как крысы, «следовательно», а порой закрывал голову руками, словно желая защититься от так и сыплющихся «концов»: «конец» - это было его любимое словечко, но в последнее время оно что-то уж слишком зачастило к нему на язык.
Курт почувствовал, что отвлекся, и вздохнул - наверное, годы. Конец приближается…
В общем, городу Кремме надо убить дракона. И ради этого город готов даже тряхнуть мошной. А ради этого Курт готов убить дракона. Вот и все. Конец.
На самом деле, он, конечно же, был никакой не «фон». И даже не Вайсберг. А временами ему начинало казаться, что, может быть, он даже и не Курт. Но как его звали в самом начале («начало» - слово-то какое! Какое-то далекое-далекое, расплывчатое, прозрачное, как медуза. Тьфу! Противно! - Курту доводилось видеть медуз, и они ему не понравились) - как его звали в самом начале, Курт забыл. Вот так. Конец.
Гейдриху фон Шмерцу так лень было убивать этого дракона! (Хоть он действительно был «фон», действительно Шмерц, и даже крестили его именно Гейдрихом. Хотя священник был против. Но разве со Шмерцами поспоришь?) Тю! Выдумали тоже! Еще дракона зачем-то убивать! - Гейдрих вообще не любил формальностей, они его тяготили - не хватает людям настоящих забот, вот они и выдумывают себе игрушечные. Прекрасная Ульрика (была ли она прекрасна на самом деле, Гейдрих как-то не разбирался: «Прекрасная» - это было что-то вроде приставки «фон» перед его собственным «Шмерцем») - Ульрика досталась бы ему и так, и без дракона, и без двух драконов. И даже если бы он, вместо того, чтобы дракона убить, породил бы еще одного, она бы все равно вышла за него замуж: они были помолвлены еще детьми, все давным-давно было обговорено, согласовано, и решено прямо и бесповоротно. Если бы не формальности, они обвенчались бы еще год назад, и Гейдрих, облегченно вздохнув, заквасил бы ей по-быстрому (Гейдрих любил говорить: «эх, заквасить бы ей по-быстрому!» - правда, он при этом почти никогда не имел в виду Ульрику) - так вот, заквасил бы ей дитё, и уехал бы на какую-нибудь войну поинтересней - где все свои, все любят выпить и повеселиться… ну и т.д. (Гейдрих любил говорить: «Ну и т.д.»).
Пип-Дудочка не хотел убивать дракона. Он вообще никого не хотел убивать. Несмотря на то, что его считали дурачком - и не без оснований, - в его крохотном мозгу помещалась все-таки мысль, что если хочешь кого-нибудь убить, будь готов к тому, что все обернется совсем наоборот. А наоборот Дудочке не хотелось. Этой мысли в мозгу места уже не было, и она плавно растекалась по всему телу, болезненными толчками отдаваясь в желудке и создавая неприятную тяжесть в кишках. Пип-Дудочка видел, как разделывают овец, которых он пас, и знал, что у него тоже есть кишки. Он видел, как кишки выглядят снаружи тела - выглядели они нехорошо. Пип не хотел, чтобы его кишки оказались в таком положении. Нет, Пип однозначно не хотел убивать дракона.
Выйти решили на рассвете. Курт в пух и прах разругался с бургомистром: у них оказались противоположные точки зрения по вопросу, надо ли устраивать Торжественный Завтрак Перед Убийством Дракона, или можно ограничиться Торжественным Ужином После этого Подвига. Разъярившийся вконец Курт заявил, что он, понимаете ли, идет навстречу своему Концу, а некий скаредный кабан («не буду тыкать в него пальцем», - кричал Курт, нанося энергичные уколы пальцем в жирную грудь пыхтевшего бургомистра) лишает его возможности вкусить в последний раз дары Господа Бога нашего. На что бургомистр резонно заявил, что будет Подвиг - будет и Ужин, а если Курт собирается сложить свою голову во славу веры и города Кремме, то и Подвига, собственно, не получиться, потому как убийство драконом Курта вовсе не такое уж знаменательное и из ряда вон выходящее событие - а раз не будет Подвига, то и воду зря мутить не след.
Гейдрих к утру был измучен и вымотан до предела: родители Ульрики потребовали прощальной ночной баллады под окнами ее башни: башня была высокой, орать приходилось во всю глотку, менестрель, стервец, которому платили построчно, решил обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь, и баллада тянулась бесконечно. Гейдрих решил, что когда поедет на войну, убьет сначала какого-нибудь менестреля, а лучше двух, а уж потом направиться в Пиршественный зал местного гостеприимного барона.
Пип-Дудочка плакал, трясся всем телом и обнимал теплых, пушистых, беззащитно блеющих овечек. Роняя соленые слезы, он раздвигал дрожащими руками овец, отыскивая животное помоложе. За час до рассвета его, пахнущего мочой и заляпанного овечьим навозом, с блаженной улыбкой на лице и грязной слюной, стекающей из уголка рта, пинками разбудил Старший Егерь Шмерцев. Егерь был зол - он не любил рано вставать. А так как Пип-Дудочка идеально подходил на роль козла отпущенья, егерь с размаху ударил его кулаком в ухо, а потом, не удержавшись, треснул еще разок, разбив Пипу нос, и отправился досматривать утренний сон, брезгливо вытирая кулак о штанину.
Дорога шла на юг, - переваливаясь через холмы и петляя между островками леса, она не торопясь ползла к старым лесистым горам. Курт и Гейдрих ехали впереди, следом тащился на осле Пип-Дудочка, повесивший на шею гейдрихов щит и вцепившийся обеими руками в длиннющее рыцарское копье, лежащее поперек осла и цепляющееся за каждый придорожный куст.
Курт шевелил губами, безмолвно шепча «следовательно» - он подсчитывал расходы, деля их на необходимые, первостепенные и второстепенные, прикидывал и так, и эдак, исходя из цен низких и высоких, перебрасывая траты то в одну категорию, то в другую, - губы его шевелились, и нервно дергалась зажатая между ними травинка. Изредка Курт, подведя итог своим вычислениям, выплевывал травинку, шептал «конец», вздыхал, отрывал с придорожного куста новую веточку и, зажав ее зубами, принимался считать заново.
Гейдрих изнывал от жары, - пот ручьями тек по телу под промокшей, насквозь просоленной рубахой, под кожаным жакетом с пристегнутыми к нему тяжелыми пластинами старых фамильных лат: никто из старших Шмерцев не считал убиение дракона делом опасным, но… на всякий случай Гейдриху вместо новехоньких полированных до зеркальности доспехов настоятельно посоветовали обойтись помятой и покрытой сетью царапин-морщин прадедовской амуницией: «Это… символично!» - сказал дядя. «Да. И нечего парадный доспех на такое дело таскать - поцарапаешь еще», - добавил другой дядя. Как выяснилось уже в дороге, самой неудобной частью экипировки оказался шлем, выполненный с поднимающимся забралом: оно разболталось, и никак не хотело держаться в поднятом положении, при каждом резком движении захлопываясь. В узкую же прорезь можно было видеть только крохотный кусочек пространства прямо перед собой. Гейдрих раздраженно насадил шлем на луку седла, пообещав себе надеть его лишь в последний момент, когда они встретят дракона… ну и т.д.
Пипа-Дудочку бил озноб. Обливаясь холодным потом, он вздрагивал и начал бы, пожалуй, тихонько подвывать, если б не трепетал так перед своим хозяином: спасаясь от жары, Гейдрих вылил на себя воду из одного бурдюка, и теперь от него валил белесый пар, отчего в глазах Пипа ко всей величественности и грозности стальной гейдриховой спины добавился ореол мистической жути. Иногда Пип в страхе перед грядущим закрывал глаза, и даже для верности прикрывал их ладонью, - становилось темно, и Пипу начинало казаться, что он спрятался - более или менее надежно. Но потерявший управление осел тут же сворачивал к кустам у обочины, страх перед хозяином одерживал верх и Пип открывал глаза и бил осла голыми пятками, нервно дергая уздечку. Осел возмущенно и жутко кричал: Пип вздрагивал, Гейдрих недовольно морщился, Курт сбивался со счета, и тупо глядя перед собой шептал «следовательно... э... следовательно... э…», а потом выплевывал веточку и начинал все сначала.
Иногда Гейдрих говорил:
- Эх! Заквасить бы его (дракона) по-быстрому, и!..
- И - конец, - добавлял Курт.
Пипу тоже хотелось поговорить, но он не смел, и после фразы «И - конец!» громко шмыгал носом.
Когда по сторонам дороги стали появляться обомшелые валуны, а кусты и тополя уступили место редким соснам и маленьким пушистым елочкам, когда дорога, наконец, начала вползать в предгорья, - солнце висело уже у самого горизонта. Все вокруг как-то помрачнело, и ворошащий верхушки деревьев ветер внушал смутное неприятное беспокойство. Гейдрих нервно поерзал в седле, и аккуратно водрузил на голову шлем: поспорив немного с упрямым забралом, еще более упрямый фон Шмерц укрепил-таки его в поднятом положении. Курт сплюнул, свесившись с коня, и вытащил из ножен длинный прямой меч, положив его поперек седла. Пип, заметив эти воинственные приготовления, вытаращил, как мог, глаза и пискнул - писк этот был самым красноречивым выражением судорожного отчаяния, на которое Пип был в тот момент способен.
Солнце зашло, но небо на западе еще было нежно-голубым с позолотой; на плечи путников легли сумерки с подбоем ватной тишины; дорога карабкалась на крутой каменистый холм - такой же, как и все холмы слева и справа: почти без растительности, с редко торчащими соснами; а за этим холмом возвышалась уже настоящая гора: огромная, оплывшая, старая, густо заросшая хвойным лесом.
Курт и Гейдрих медленно начали подъем - Пип замешкался и чуть поотстал, когда слева от них абсолютно бесшумно из-за холма, на который они въезжали, выдвинулась огромная, размером с телегу, плоская прямоугольная серая голова, косящая грязно-желтым глазом с вертикальным зрачком. Мощные согнутые короткие лапы в несколько молниеносных движений вытащили из-за холма чешуйчатое ящероподобное тело, голова на длинной шее по-змеиному дернулась назад и вверх и из распахнувшейся пасти вылетел длинный раздвоенный язык; на спине у чудовища были сложены огромные кожистые перепончатые крылья; в каждом движении исполинского тела чувствовалась непреодолимая древняя мощь, глаз дракона мертвил неумолимой жестокостью своей пустоты, а крылья, казалось, подымут ураган и накроют тенью своей всю землю, если дракон распахнет их.
Челюсть у Пипа отпала, болезненно дернулась голова, изо всех отверстий его как бы смиряющегося с неизбежным тела слабо вышел воздух, а из одного - жидкость. Пип обмяк, и стал будто вдвое меньше, лишь глаза выкатились еще сильнее - все лицо Пипа занимали одни огромные, слезящиеся ужасом глаза. Осел заорал. Кони, до того не чуявшие ящера, вздыбились - Курт охнул, взмахнул от неожиданности руками и, выронив меч, соскользнул с седла, грохнувшись позвоночником и головой о камни; Гейдрих удивленно хэкнул, поперхнувшись, и прильнул к шее коня, обхватив ее руками, когда конь затанцевал на задних ногах, грозя опрокинуться вместе с седоком, забрало незамедлительно упало Гейдриху на глаза, - он даже не успел сообразить, в чем дело. Ящер сделал два быстрых шага вперед, мощный длиннейший хвост взметнулся хлыстом и, просвистев над лежащим навзничь Куртом, ударил белоснежного гейдрихова коня под брюхо и по задним ногам - коня с переломанными ногами и разорванным, развороченным и хлещущим кровью пахом отбросило назад, а Гейдриха швырнуло вперед, через голову лошади. Лука седла сильно ударила между ног, так, что потемнело в глазах и по всему телу разлилась тошнотворная слабость. Падая на камни, Гейдрих почувствовал, как выворачивает, стараясь выдернуть из тела, его ноги, запутавшиеся в стременах. Конь Гейдриха рухнул, хрипя, на дорогу и бил передними копытами на расстоянии вытянутой руки от Курта, неподвижно лежащего на спине и тщетно пытающегося сделать вдох.
Осел Пипа развернулся и, истошно вопя, бросился назад по дороге, Пип, вытаращив глаза, вцепился в удила и копье и подпрыгивал на спине осла, чудом не падая. Мимо пронесся обезумевший конь Курта. Ящер повернулся и быстро и тяжело переставляя монументальные ноги стремительно двинулся за беглецами. Раскачивающееся копье задело острием землю и вывернулось из окоченевших пальцев Пипа, отлетев в сторону, осел взбрыкнул, высоко подбросив зад, и Пип слетел на землю, грохнувшись на четвереньки. Не соображая, что делает, Пип быстро переставлял ободранные конечности, заползая в придорожные валуны. Тяжелые шаги замерли совсем рядом, голова ящера, вытянувшего вдруг шею вслед удиравшему ослу, оказалась как раз напротив пипова укрытия, и он увидел, как челюсти приоткрылись, по глотке дракона пробежала судорожная волна и из пасти вырвалась струя газа, тут же взорвавшаяся огнем - попавший под струю огня осел обуглился и, все еще живой, рухнул на дорогу. Конь Курта споткнулся на спуске со следующего каменного холма и упал, перевернувшись через голову. Дракон, изгибаясь всем телом, и расшвыривая хвостом, работавшим как балансир, булыжники по обочинам дороги, взбивая ударами лап пыль, двинулся туда.
Курт, все еще не в силах вздохнуть во все легкие из-за боли, сжимающей грудь при каждой попытке, попробовал шевельнуть рукой - и не смог. Ноги тоже не слушались. Позвоночник почему-то не болел - может, от шока; но Курт уже догадывался, что с ним. Курт заволновался было - короткое дыхание сбилось.
Сквозь разорванные, чуть подкрашенные солнцем облака уже подмигивали первые звезды. Курт лежал на спине, на жесткой, каменистой дороге. Он не моргал, и на глаза набежала слеза. Курт опустил веки - соленая вода выплеснулась и побежала по вискам. В голове шумело. Сквозь ватный шум отчетливо и тяжело - весомо - упало: «Конец…» Над ним в небе разгорались звезды: Курт открыл глаза, и увидел, как они меркнут.
Гейдрих сильно ударился забралом о камни: лоб трещал от удара, хотя и смягченного кожаным налобником, какой-то мерзкий небольшой камень пришелся прямо на прорезь забрала и сломал Гейдриху переносицу - кровь капала из носа на забрало, а через дырочки забрала капала на камни, ушибленный кадык нервно дергался - глотать было больно. Едкий пот заливал глаза. Все тело ниже пояса тупо болело, а правая нога в щиколотке и ниже прямо раздиралась болью. Гейдрих, скрежеща железом по камням, подтянул руки лежащие как-то вокруг него, и попытался приподняться, опираясь на локти - голова разболелась до полной неспособности мыслить, шея болела каждым мускулом и была так слаба, словно лишилась позвоночника. Гейдрих вымученно застонал и пополз, - чугунная голова, казалось, безжизненно висит на шее, как на веревке, и не волочится по камням лишь потому, что скулы уперлись в стальной ворот доспеха. Правая ступня отказывалась слушаться, словно ее и нет, но исправно болела, заставляя Гейдриха истекать холодным потом и стонать. Гейдрих по-лягушачьи подтягивал вперед левую ногу, переставлял вперед локти и тащил вслед все тело. Сделав пару таких рывков, он устал, лег на камни, прислушался и постарался что-то сообразить. Слышно было, как мучительно ржет конь, редко и тяжело бьют по камням его копыта - некоторые камушки ударяли по гейдриховой броне. Соображать что-то голова решительно отказывалась. Гейдрих попытался приподнять голову и осмотреться - шея взвыла, и он оставил эту мысль. Он попытался стянуть с себя шлем - мешала нижняя часть забрала, прикрывающая подбородок, зоб и отчасти шею и упирающаяся в стальной ворот - надо было сначала откинуть забрало, на котором Гейдрих сейчас лежал, ткнувшись в пыль и камни дороги и не в силах поднять голову. Гейдрих застонал от бессильной злобы и жалости к себе. Он попытался перевернуться на спину, и это ему удалось, хотя правая ступня совсем обезумела от боли. Гейдрих полежал, отдыхая, потом потянул забрало вверх - забрало не поддалось. Гейдрих латной рукавицей дважды сильно, как мог, ударил по забралу, под подбородок, и оно с лязгом откинулось вверх: Гейдрих с наслаждением вдохнул вечерний воздух. Сквозь разорванные, чуть подкрашенные солнцем облака уже подмигивали первые звезды. Гейдрих содрал латную рукавицу и осторожно отер лицо. Полежав еще немного, он перевалился на бок и осмотрелся: белоснежный конь еще с хрипом дышал, безжизненно положив голову на камни и жалобно кося в темнеющее небо глазом; видно было, как он разбросал булыжники из-под передних, застывших теперь в неподвижности копыт; как чернеет кровью разверстый пах. Кровь темнела кляксами и тут, и там, натекла лужей у задних ног коня. Правее, вытянувшись во весь рост, лежал Курт - Гейдрих сразу понял, что проверять, жив ли он, смысла не имеет. Дракона нигде не было видно, как не было видно ни куртова коня, ни пипова осла, ни самого Пипа.
Правая ступня Гейдриха оказалась нехорошо вывернута, кольчужное сочленение в этом месте побурело. Гейдрих, застонав, перевернулся на живот и пополз. Подполз к Курту, засунул руку за ворот кольчуги - жила не бьется. Хотел закрыть уставившиеся в небо глаза - махнул рукой. Подполз к коню: тот еще жил, и Гейдрих уважительно удивился. Добрался до небольшой седельной сумы и вытащил бурдюк. Напился. Стянув вторую рукавицу, он начал расстегивать замки и застежки, избавляясь от доспехов.
Пип буквально окаменел, ожидая, пока дракон перевалит за вершину соседнего холма, а потом пополз - пополз неожиданно быстро и ловко, как ящерка - в сторону от дороги, подальше. Он делал ненужные на открытом, без кустика, без крупных валунов каменистом склоне холма зигзаги - его вел первобытный инстинкт, и инстинкт был уверен, что надо петлять; Пип часто, но не сбиваясь с ритма, дышал, открыв рот и высунув язык, как собака. Он быстро добрался до распадка между холмов и тихонько плюхнулся в текущий там ручеек. Сбивая колени и локти о каменистое дно, Пип немного спустился по течению и нашел крохотную глиняную пещерку, промытую водой в холмяном боку: повезло ли ему, или шестым чувством узнал он про эту пещерку, но, будто именно сюда и стремился, он немедленно втиснулся в холодную, как могила, глиняную яму, скрючившись, как букашка, подобрав руки и ноги и вжавшись спиной в глиняную стенку. Он долго лежал, наполовину в студеной, колючей воде, окоченев от холода и страха, глядя прямо перед собой пустыми глазами и ничего не видя, не чувствуя холода, зато печенкой чуя, что там вот, куда глядят и не видят глаза, ворочается огромная, горячая туша ящера.
Передохнув немного, Гейдрих перевалился на живот и пополз, опираясь на локти и помогая себе здоровой ногой. Острые камушки обдирали локти и колена - через час такого передвижения, пожалуй, живого места не останется. Гейдрих полз вниз, спускаясь с холма. В лицо дул прохладный уже ветерок, над головой, открывая временами черную небесную пустоту с колючими звездами, ползли набухшие влагой облака: похоже, собирался дождь. Бурдюк Гейдрих не взял - на пути сюда им постоянно встречались ручьи, - прихватил лишь кусок брынзы и хлеба, вывалив остальное содержимое сумы на дорогу. Сума, лямкой накинутая на шею, не желала держаться на спине и волочилась рядом.
Энергично работая локтями, Гейдрих спустился с холма и начал карабкаться по склону следующего, когда почувствовал вонь паленой шкуры и мяса. Подняв голову, Гейдрих в десяти шагах впереди увидел какой-то черный холмик или валун - что это, было не разглядеть, но Гейдриху было до тошноты противно: он еще не понял, что это за холмик, но отреагировал безошибочно и взял правее, обогнув обуглившийся труп. Оптимизм куда-то испарился, сменившись гаденьким неприятным беспокойством. Гейдрих пополз быстрее.
Явно собирался дождь. Когда Гейдрих почти достиг вершины, рядом шлепнулась тяжелая капля. И тут же он почувствовал, как дрогнула, еще и еще, земля, услышал, как подряд ударил в землю молот-исполин, затравленно завертел головой - влево-вправо… вдруг понял, и медленно обреченно поднимая голову, почувствовал горячий смердящий выдох - над вершиной холма, скрывающей серое, огромное, толстокожее тело, громоздилась голова ящера, два пустых, грязно-желтых глаза уставились на него вертикальными разрезами зрачков, в приоткрытой пасти меж двумя рядами желтых неровных зубьев молнией метнулся раздвоенный язык.
Протяжно застонав от отчаяния, Гейдрих дернулся влево, толкаясь локтями и уцелевшей ногой, рванулся в сторону от дороги и вниз, наискось по склону, поднялся на четвереньки, но в три шага ящер настиг его, и Гейдрих скорее услышал, чем почувствовал, как с хряском раздавливаются его кости под каменной подошвой дракона.
К рассвету Пип окоченел настолько, что с трудом смог выбраться из своего ручья. Его била такая сильная дрожь, а временами судорога сводила тело, что некоторое время Пип не мог передвигаться. Но когда розовое солнце показалось над горизонтом, он, все еще дрожа, уже быстро полз на четвереньках - назад, к городу, но не приближаясь к дороге. Он постоянно спотыкался и падал, - и пока полз, вздрагивая, на четвереньках, и потом, когда, согревшись, поднялся на непослушные, шалые ноги и побрел-побежал, время от времени затравленно озираясь. Он весь ободрался, разбил в кровь лицо, когда упал, извозился в грязи и сухой пыли - дождь ночью так и не пошел, - пыль, смешиваясь с кровью, покрыла все тело его бурой коростой.
Иногда он останавливался и, обернувшись, упав на колени, простирал худые грязные и окровавленные руки к горам, от которых в ужасе бежал, и горестно стонал, не то моля о чем, не то скорбя, закрывал разбитое лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, выл в смертельной тоске.
Так, спотыкаясь и падая, затравленно озираясь, стеная и заламывая руки, шарахаясь от усталости из стороны в сторону, совершенно изможденный, к вечеру он добрался до предместий города Кремме.
Бургомистр, когда узнал, покряхтел и сокрушенно покачал головой, осуждающе глядя на куриную ножку, которую сжимал в это время в правой руке. А отужинав, решил пока что пустить собранные на вознаграждение деньги в оборот.
Шмерцы внесли в церковную казну немножко денег на помин души, и через два дня отправили отряд на поиски тела: во главе десятка мрачных, кое-как вооруженных провинившихся кто - чем конюхов и егерей ехал полный решимости использовать свой шанс паренек в латаной короткой кольчуге и с мечом на боку - тоже Шмерц, но стоящий в очереди на наследство под таким номером, до которого умел считать только составлявший этот список святой отец.
Пип окончательно свихнулся, но был снова допущен к своим овцам и, кажется, был вполне счастлив. Только когда ему показывали свежие потроха, он в ужасе кричал, хватался за голову и, забившись в самый укромный угол своей овчарни, трясся и подвывал там, чем немало забавлял шмерцевых егерей.
Предложение города Кремме, обращенное ко всем владельцам длинных мечей и защитникам веры, оставалось в силе, но, как и предполагал бургомистр, охотников воевать дракона в ближайшие два месяца не сыскалось.
февр. - апр. `99
«Могучее и многочисленное племя драконов - грозных «сотрясателей земли», с которыми по мощи и злобству их не мог соперничать ни один зверь, ведь даже самый могучий лев или слон выглядели пред драконом, как лягушка пред быком, - весь дьявольский род их, распространенный ранее повсеместно, был полностью уничтожен к вящей славе Божьей в течение каких-то ста лет».
«Сатана и его порождения».
Фома Ангулемский.
Курту фон Вайсбергу надо было убить дракона. Нет, в крайнем случае, можно было обойтись и без этого, но на старости лет по-прежнему потеть в кожаном жакете, вжатом в тело тяжестью двойной кольчуги - согласитесь, несолидно. И неразумно - Курт был убежден, что всему, в том числе и везению, в конце концов, приходит… конец. И ему что-то не хотелось, чтобы конец везению предрешил конец ему самому. Следовательно, для солидной старости нужны солидные деньги. А старость уже не за горами - следовательно, деньги нужны уже сейчас.
Курт фон Вайсберг любил тяжеловесные логические построения - он называл это Способностью Рассуждать, и гордился ею, хотя частенько путался в плодящихся, как крысы, «следовательно», а порой закрывал голову руками, словно желая защититься от так и сыплющихся «концов»: «конец» - это было его любимое словечко, но в последнее время оно что-то уж слишком зачастило к нему на язык.
Курт почувствовал, что отвлекся, и вздохнул - наверное, годы. Конец приближается…
В общем, городу Кремме надо убить дракона. И ради этого город готов даже тряхнуть мошной. А ради этого Курт готов убить дракона. Вот и все. Конец.
На самом деле, он, конечно же, был никакой не «фон». И даже не Вайсберг. А временами ему начинало казаться, что, может быть, он даже и не Курт. Но как его звали в самом начале («начало» - слово-то какое! Какое-то далекое-далекое, расплывчатое, прозрачное, как медуза. Тьфу! Противно! - Курту доводилось видеть медуз, и они ему не понравились) - как его звали в самом начале, Курт забыл. Вот так. Конец.
Гейдриху фон Шмерцу так лень было убивать этого дракона! (Хоть он действительно был «фон», действительно Шмерц, и даже крестили его именно Гейдрихом. Хотя священник был против. Но разве со Шмерцами поспоришь?) Тю! Выдумали тоже! Еще дракона зачем-то убивать! - Гейдрих вообще не любил формальностей, они его тяготили - не хватает людям настоящих забот, вот они и выдумывают себе игрушечные. Прекрасная Ульрика (была ли она прекрасна на самом деле, Гейдрих как-то не разбирался: «Прекрасная» - это было что-то вроде приставки «фон» перед его собственным «Шмерцем») - Ульрика досталась бы ему и так, и без дракона, и без двух драконов. И даже если бы он, вместо того, чтобы дракона убить, породил бы еще одного, она бы все равно вышла за него замуж: они были помолвлены еще детьми, все давным-давно было обговорено, согласовано, и решено прямо и бесповоротно. Если бы не формальности, они обвенчались бы еще год назад, и Гейдрих, облегченно вздохнув, заквасил бы ей по-быстрому (Гейдрих любил говорить: «эх, заквасить бы ей по-быстрому!» - правда, он при этом почти никогда не имел в виду Ульрику) - так вот, заквасил бы ей дитё, и уехал бы на какую-нибудь войну поинтересней - где все свои, все любят выпить и повеселиться… ну и т.д. (Гейдрих любил говорить: «Ну и т.д.»).
Пип-Дудочка не хотел убивать дракона. Он вообще никого не хотел убивать. Несмотря на то, что его считали дурачком - и не без оснований, - в его крохотном мозгу помещалась все-таки мысль, что если хочешь кого-нибудь убить, будь готов к тому, что все обернется совсем наоборот. А наоборот Дудочке не хотелось. Этой мысли в мозгу места уже не было, и она плавно растекалась по всему телу, болезненными толчками отдаваясь в желудке и создавая неприятную тяжесть в кишках. Пип-Дудочка видел, как разделывают овец, которых он пас, и знал, что у него тоже есть кишки. Он видел, как кишки выглядят снаружи тела - выглядели они нехорошо. Пип не хотел, чтобы его кишки оказались в таком положении. Нет, Пип однозначно не хотел убивать дракона.
Выйти решили на рассвете. Курт в пух и прах разругался с бургомистром: у них оказались противоположные точки зрения по вопросу, надо ли устраивать Торжественный Завтрак Перед Убийством Дракона, или можно ограничиться Торжественным Ужином После этого Подвига. Разъярившийся вконец Курт заявил, что он, понимаете ли, идет навстречу своему Концу, а некий скаредный кабан («не буду тыкать в него пальцем», - кричал Курт, нанося энергичные уколы пальцем в жирную грудь пыхтевшего бургомистра) лишает его возможности вкусить в последний раз дары Господа Бога нашего. На что бургомистр резонно заявил, что будет Подвиг - будет и Ужин, а если Курт собирается сложить свою голову во славу веры и города Кремме, то и Подвига, собственно, не получиться, потому как убийство драконом Курта вовсе не такое уж знаменательное и из ряда вон выходящее событие - а раз не будет Подвига, то и воду зря мутить не след.
Гейдрих к утру был измучен и вымотан до предела: родители Ульрики потребовали прощальной ночной баллады под окнами ее башни: башня была высокой, орать приходилось во всю глотку, менестрель, стервец, которому платили построчно, решил обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь, и баллада тянулась бесконечно. Гейдрих решил, что когда поедет на войну, убьет сначала какого-нибудь менестреля, а лучше двух, а уж потом направиться в Пиршественный зал местного гостеприимного барона.
Пип-Дудочка плакал, трясся всем телом и обнимал теплых, пушистых, беззащитно блеющих овечек. Роняя соленые слезы, он раздвигал дрожащими руками овец, отыскивая животное помоложе. За час до рассвета его, пахнущего мочой и заляпанного овечьим навозом, с блаженной улыбкой на лице и грязной слюной, стекающей из уголка рта, пинками разбудил Старший Егерь Шмерцев. Егерь был зол - он не любил рано вставать. А так как Пип-Дудочка идеально подходил на роль козла отпущенья, егерь с размаху ударил его кулаком в ухо, а потом, не удержавшись, треснул еще разок, разбив Пипу нос, и отправился досматривать утренний сон, брезгливо вытирая кулак о штанину.
Дорога шла на юг, - переваливаясь через холмы и петляя между островками леса, она не торопясь ползла к старым лесистым горам. Курт и Гейдрих ехали впереди, следом тащился на осле Пип-Дудочка, повесивший на шею гейдрихов щит и вцепившийся обеими руками в длиннющее рыцарское копье, лежащее поперек осла и цепляющееся за каждый придорожный куст.
Курт шевелил губами, безмолвно шепча «следовательно» - он подсчитывал расходы, деля их на необходимые, первостепенные и второстепенные, прикидывал и так, и эдак, исходя из цен низких и высоких, перебрасывая траты то в одну категорию, то в другую, - губы его шевелились, и нервно дергалась зажатая между ними травинка. Изредка Курт, подведя итог своим вычислениям, выплевывал травинку, шептал «конец», вздыхал, отрывал с придорожного куста новую веточку и, зажав ее зубами, принимался считать заново.
Гейдрих изнывал от жары, - пот ручьями тек по телу под промокшей, насквозь просоленной рубахой, под кожаным жакетом с пристегнутыми к нему тяжелыми пластинами старых фамильных лат: никто из старших Шмерцев не считал убиение дракона делом опасным, но… на всякий случай Гейдриху вместо новехоньких полированных до зеркальности доспехов настоятельно посоветовали обойтись помятой и покрытой сетью царапин-морщин прадедовской амуницией: «Это… символично!» - сказал дядя. «Да. И нечего парадный доспех на такое дело таскать - поцарапаешь еще», - добавил другой дядя. Как выяснилось уже в дороге, самой неудобной частью экипировки оказался шлем, выполненный с поднимающимся забралом: оно разболталось, и никак не хотело держаться в поднятом положении, при каждом резком движении захлопываясь. В узкую же прорезь можно было видеть только крохотный кусочек пространства прямо перед собой. Гейдрих раздраженно насадил шлем на луку седла, пообещав себе надеть его лишь в последний момент, когда они встретят дракона… ну и т.д.
Пипа-Дудочку бил озноб. Обливаясь холодным потом, он вздрагивал и начал бы, пожалуй, тихонько подвывать, если б не трепетал так перед своим хозяином: спасаясь от жары, Гейдрих вылил на себя воду из одного бурдюка, и теперь от него валил белесый пар, отчего в глазах Пипа ко всей величественности и грозности стальной гейдриховой спины добавился ореол мистической жути. Иногда Пип в страхе перед грядущим закрывал глаза, и даже для верности прикрывал их ладонью, - становилось темно, и Пипу начинало казаться, что он спрятался - более или менее надежно. Но потерявший управление осел тут же сворачивал к кустам у обочины, страх перед хозяином одерживал верх и Пип открывал глаза и бил осла голыми пятками, нервно дергая уздечку. Осел возмущенно и жутко кричал: Пип вздрагивал, Гейдрих недовольно морщился, Курт сбивался со счета, и тупо глядя перед собой шептал «следовательно... э... следовательно... э…», а потом выплевывал веточку и начинал все сначала.
Иногда Гейдрих говорил:
- Эх! Заквасить бы его (дракона) по-быстрому, и!..
- И - конец, - добавлял Курт.
Пипу тоже хотелось поговорить, но он не смел, и после фразы «И - конец!» громко шмыгал носом.
Когда по сторонам дороги стали появляться обомшелые валуны, а кусты и тополя уступили место редким соснам и маленьким пушистым елочкам, когда дорога, наконец, начала вползать в предгорья, - солнце висело уже у самого горизонта. Все вокруг как-то помрачнело, и ворошащий верхушки деревьев ветер внушал смутное неприятное беспокойство. Гейдрих нервно поерзал в седле, и аккуратно водрузил на голову шлем: поспорив немного с упрямым забралом, еще более упрямый фон Шмерц укрепил-таки его в поднятом положении. Курт сплюнул, свесившись с коня, и вытащил из ножен длинный прямой меч, положив его поперек седла. Пип, заметив эти воинственные приготовления, вытаращил, как мог, глаза и пискнул - писк этот был самым красноречивым выражением судорожного отчаяния, на которое Пип был в тот момент способен.
Солнце зашло, но небо на западе еще было нежно-голубым с позолотой; на плечи путников легли сумерки с подбоем ватной тишины; дорога карабкалась на крутой каменистый холм - такой же, как и все холмы слева и справа: почти без растительности, с редко торчащими соснами; а за этим холмом возвышалась уже настоящая гора: огромная, оплывшая, старая, густо заросшая хвойным лесом.
Курт и Гейдрих медленно начали подъем - Пип замешкался и чуть поотстал, когда слева от них абсолютно бесшумно из-за холма, на который они въезжали, выдвинулась огромная, размером с телегу, плоская прямоугольная серая голова, косящая грязно-желтым глазом с вертикальным зрачком. Мощные согнутые короткие лапы в несколько молниеносных движений вытащили из-за холма чешуйчатое ящероподобное тело, голова на длинной шее по-змеиному дернулась назад и вверх и из распахнувшейся пасти вылетел длинный раздвоенный язык; на спине у чудовища были сложены огромные кожистые перепончатые крылья; в каждом движении исполинского тела чувствовалась непреодолимая древняя мощь, глаз дракона мертвил неумолимой жестокостью своей пустоты, а крылья, казалось, подымут ураган и накроют тенью своей всю землю, если дракон распахнет их.
Челюсть у Пипа отпала, болезненно дернулась голова, изо всех отверстий его как бы смиряющегося с неизбежным тела слабо вышел воздух, а из одного - жидкость. Пип обмяк, и стал будто вдвое меньше, лишь глаза выкатились еще сильнее - все лицо Пипа занимали одни огромные, слезящиеся ужасом глаза. Осел заорал. Кони, до того не чуявшие ящера, вздыбились - Курт охнул, взмахнул от неожиданности руками и, выронив меч, соскользнул с седла, грохнувшись позвоночником и головой о камни; Гейдрих удивленно хэкнул, поперхнувшись, и прильнул к шее коня, обхватив ее руками, когда конь затанцевал на задних ногах, грозя опрокинуться вместе с седоком, забрало незамедлительно упало Гейдриху на глаза, - он даже не успел сообразить, в чем дело. Ящер сделал два быстрых шага вперед, мощный длиннейший хвост взметнулся хлыстом и, просвистев над лежащим навзничь Куртом, ударил белоснежного гейдрихова коня под брюхо и по задним ногам - коня с переломанными ногами и разорванным, развороченным и хлещущим кровью пахом отбросило назад, а Гейдриха швырнуло вперед, через голову лошади. Лука седла сильно ударила между ног, так, что потемнело в глазах и по всему телу разлилась тошнотворная слабость. Падая на камни, Гейдрих почувствовал, как выворачивает, стараясь выдернуть из тела, его ноги, запутавшиеся в стременах. Конь Гейдриха рухнул, хрипя, на дорогу и бил передними копытами на расстоянии вытянутой руки от Курта, неподвижно лежащего на спине и тщетно пытающегося сделать вдох.
Осел Пипа развернулся и, истошно вопя, бросился назад по дороге, Пип, вытаращив глаза, вцепился в удила и копье и подпрыгивал на спине осла, чудом не падая. Мимо пронесся обезумевший конь Курта. Ящер повернулся и быстро и тяжело переставляя монументальные ноги стремительно двинулся за беглецами. Раскачивающееся копье задело острием землю и вывернулось из окоченевших пальцев Пипа, отлетев в сторону, осел взбрыкнул, высоко подбросив зад, и Пип слетел на землю, грохнувшись на четвереньки. Не соображая, что делает, Пип быстро переставлял ободранные конечности, заползая в придорожные валуны. Тяжелые шаги замерли совсем рядом, голова ящера, вытянувшего вдруг шею вслед удиравшему ослу, оказалась как раз напротив пипова укрытия, и он увидел, как челюсти приоткрылись, по глотке дракона пробежала судорожная волна и из пасти вырвалась струя газа, тут же взорвавшаяся огнем - попавший под струю огня осел обуглился и, все еще живой, рухнул на дорогу. Конь Курта споткнулся на спуске со следующего каменного холма и упал, перевернувшись через голову. Дракон, изгибаясь всем телом, и расшвыривая хвостом, работавшим как балансир, булыжники по обочинам дороги, взбивая ударами лап пыль, двинулся туда.
Курт, все еще не в силах вздохнуть во все легкие из-за боли, сжимающей грудь при каждой попытке, попробовал шевельнуть рукой - и не смог. Ноги тоже не слушались. Позвоночник почему-то не болел - может, от шока; но Курт уже догадывался, что с ним. Курт заволновался было - короткое дыхание сбилось.
Сквозь разорванные, чуть подкрашенные солнцем облака уже подмигивали первые звезды. Курт лежал на спине, на жесткой, каменистой дороге. Он не моргал, и на глаза набежала слеза. Курт опустил веки - соленая вода выплеснулась и побежала по вискам. В голове шумело. Сквозь ватный шум отчетливо и тяжело - весомо - упало: «Конец…» Над ним в небе разгорались звезды: Курт открыл глаза, и увидел, как они меркнут.
Гейдрих сильно ударился забралом о камни: лоб трещал от удара, хотя и смягченного кожаным налобником, какой-то мерзкий небольшой камень пришелся прямо на прорезь забрала и сломал Гейдриху переносицу - кровь капала из носа на забрало, а через дырочки забрала капала на камни, ушибленный кадык нервно дергался - глотать было больно. Едкий пот заливал глаза. Все тело ниже пояса тупо болело, а правая нога в щиколотке и ниже прямо раздиралась болью. Гейдрих, скрежеща железом по камням, подтянул руки лежащие как-то вокруг него, и попытался приподняться, опираясь на локти - голова разболелась до полной неспособности мыслить, шея болела каждым мускулом и была так слаба, словно лишилась позвоночника. Гейдрих вымученно застонал и пополз, - чугунная голова, казалось, безжизненно висит на шее, как на веревке, и не волочится по камням лишь потому, что скулы уперлись в стальной ворот доспеха. Правая ступня отказывалась слушаться, словно ее и нет, но исправно болела, заставляя Гейдриха истекать холодным потом и стонать. Гейдрих по-лягушачьи подтягивал вперед левую ногу, переставлял вперед локти и тащил вслед все тело. Сделав пару таких рывков, он устал, лег на камни, прислушался и постарался что-то сообразить. Слышно было, как мучительно ржет конь, редко и тяжело бьют по камням его копыта - некоторые камушки ударяли по гейдриховой броне. Соображать что-то голова решительно отказывалась. Гейдрих попытался приподнять голову и осмотреться - шея взвыла, и он оставил эту мысль. Он попытался стянуть с себя шлем - мешала нижняя часть забрала, прикрывающая подбородок, зоб и отчасти шею и упирающаяся в стальной ворот - надо было сначала откинуть забрало, на котором Гейдрих сейчас лежал, ткнувшись в пыль и камни дороги и не в силах поднять голову. Гейдрих застонал от бессильной злобы и жалости к себе. Он попытался перевернуться на спину, и это ему удалось, хотя правая ступня совсем обезумела от боли. Гейдрих полежал, отдыхая, потом потянул забрало вверх - забрало не поддалось. Гейдрих латной рукавицей дважды сильно, как мог, ударил по забралу, под подбородок, и оно с лязгом откинулось вверх: Гейдрих с наслаждением вдохнул вечерний воздух. Сквозь разорванные, чуть подкрашенные солнцем облака уже подмигивали первые звезды. Гейдрих содрал латную рукавицу и осторожно отер лицо. Полежав еще немного, он перевалился на бок и осмотрелся: белоснежный конь еще с хрипом дышал, безжизненно положив голову на камни и жалобно кося в темнеющее небо глазом; видно было, как он разбросал булыжники из-под передних, застывших теперь в неподвижности копыт; как чернеет кровью разверстый пах. Кровь темнела кляксами и тут, и там, натекла лужей у задних ног коня. Правее, вытянувшись во весь рост, лежал Курт - Гейдрих сразу понял, что проверять, жив ли он, смысла не имеет. Дракона нигде не было видно, как не было видно ни куртова коня, ни пипова осла, ни самого Пипа.
Правая ступня Гейдриха оказалась нехорошо вывернута, кольчужное сочленение в этом месте побурело. Гейдрих, застонав, перевернулся на живот и пополз. Подполз к Курту, засунул руку за ворот кольчуги - жила не бьется. Хотел закрыть уставившиеся в небо глаза - махнул рукой. Подполз к коню: тот еще жил, и Гейдрих уважительно удивился. Добрался до небольшой седельной сумы и вытащил бурдюк. Напился. Стянув вторую рукавицу, он начал расстегивать замки и застежки, избавляясь от доспехов.
Пип буквально окаменел, ожидая, пока дракон перевалит за вершину соседнего холма, а потом пополз - пополз неожиданно быстро и ловко, как ящерка - в сторону от дороги, подальше. Он делал ненужные на открытом, без кустика, без крупных валунов каменистом склоне холма зигзаги - его вел первобытный инстинкт, и инстинкт был уверен, что надо петлять; Пип часто, но не сбиваясь с ритма, дышал, открыв рот и высунув язык, как собака. Он быстро добрался до распадка между холмов и тихонько плюхнулся в текущий там ручеек. Сбивая колени и локти о каменистое дно, Пип немного спустился по течению и нашел крохотную глиняную пещерку, промытую водой в холмяном боку: повезло ли ему, или шестым чувством узнал он про эту пещерку, но, будто именно сюда и стремился, он немедленно втиснулся в холодную, как могила, глиняную яму, скрючившись, как букашка, подобрав руки и ноги и вжавшись спиной в глиняную стенку. Он долго лежал, наполовину в студеной, колючей воде, окоченев от холода и страха, глядя прямо перед собой пустыми глазами и ничего не видя, не чувствуя холода, зато печенкой чуя, что там вот, куда глядят и не видят глаза, ворочается огромная, горячая туша ящера.
Передохнув немного, Гейдрих перевалился на живот и пополз, опираясь на локти и помогая себе здоровой ногой. Острые камушки обдирали локти и колена - через час такого передвижения, пожалуй, живого места не останется. Гейдрих полз вниз, спускаясь с холма. В лицо дул прохладный уже ветерок, над головой, открывая временами черную небесную пустоту с колючими звездами, ползли набухшие влагой облака: похоже, собирался дождь. Бурдюк Гейдрих не взял - на пути сюда им постоянно встречались ручьи, - прихватил лишь кусок брынзы и хлеба, вывалив остальное содержимое сумы на дорогу. Сума, лямкой накинутая на шею, не желала держаться на спине и волочилась рядом.
Энергично работая локтями, Гейдрих спустился с холма и начал карабкаться по склону следующего, когда почувствовал вонь паленой шкуры и мяса. Подняв голову, Гейдрих в десяти шагах впереди увидел какой-то черный холмик или валун - что это, было не разглядеть, но Гейдриху было до тошноты противно: он еще не понял, что это за холмик, но отреагировал безошибочно и взял правее, обогнув обуглившийся труп. Оптимизм куда-то испарился, сменившись гаденьким неприятным беспокойством. Гейдрих пополз быстрее.
Явно собирался дождь. Когда Гейдрих почти достиг вершины, рядом шлепнулась тяжелая капля. И тут же он почувствовал, как дрогнула, еще и еще, земля, услышал, как подряд ударил в землю молот-исполин, затравленно завертел головой - влево-вправо… вдруг понял, и медленно обреченно поднимая голову, почувствовал горячий смердящий выдох - над вершиной холма, скрывающей серое, огромное, толстокожее тело, громоздилась голова ящера, два пустых, грязно-желтых глаза уставились на него вертикальными разрезами зрачков, в приоткрытой пасти меж двумя рядами желтых неровных зубьев молнией метнулся раздвоенный язык.
Протяжно застонав от отчаяния, Гейдрих дернулся влево, толкаясь локтями и уцелевшей ногой, рванулся в сторону от дороги и вниз, наискось по склону, поднялся на четвереньки, но в три шага ящер настиг его, и Гейдрих скорее услышал, чем почувствовал, как с хряском раздавливаются его кости под каменной подошвой дракона.
К рассвету Пип окоченел настолько, что с трудом смог выбраться из своего ручья. Его била такая сильная дрожь, а временами судорога сводила тело, что некоторое время Пип не мог передвигаться. Но когда розовое солнце показалось над горизонтом, он, все еще дрожа, уже быстро полз на четвереньках - назад, к городу, но не приближаясь к дороге. Он постоянно спотыкался и падал, - и пока полз, вздрагивая, на четвереньках, и потом, когда, согревшись, поднялся на непослушные, шалые ноги и побрел-побежал, время от времени затравленно озираясь. Он весь ободрался, разбил в кровь лицо, когда упал, извозился в грязи и сухой пыли - дождь ночью так и не пошел, - пыль, смешиваясь с кровью, покрыла все тело его бурой коростой.
Иногда он останавливался и, обернувшись, упав на колени, простирал худые грязные и окровавленные руки к горам, от которых в ужасе бежал, и горестно стонал, не то моля о чем, не то скорбя, закрывал разбитое лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, выл в смертельной тоске.
Так, спотыкаясь и падая, затравленно озираясь, стеная и заламывая руки, шарахаясь от усталости из стороны в сторону, совершенно изможденный, к вечеру он добрался до предместий города Кремме.
Бургомистр, когда узнал, покряхтел и сокрушенно покачал головой, осуждающе глядя на куриную ножку, которую сжимал в это время в правой руке. А отужинав, решил пока что пустить собранные на вознаграждение деньги в оборот.
Шмерцы внесли в церковную казну немножко денег на помин души, и через два дня отправили отряд на поиски тела: во главе десятка мрачных, кое-как вооруженных провинившихся кто - чем конюхов и егерей ехал полный решимости использовать свой шанс паренек в латаной короткой кольчуге и с мечом на боку - тоже Шмерц, но стоящий в очереди на наследство под таким номером, до которого умел считать только составлявший этот список святой отец.
Пип окончательно свихнулся, но был снова допущен к своим овцам и, кажется, был вполне счастлив. Только когда ему показывали свежие потроха, он в ужасе кричал, хватался за голову и, забившись в самый укромный угол своей овчарни, трясся и подвывал там, чем немало забавлял шмерцевых егерей.
Предложение города Кремме, обращенное ко всем владельцам длинных мечей и защитникам веры, оставалось в силе, но, как и предполагал бургомистр, охотников воевать дракона в ближайшие два месяца не сыскалось.
февр. - апр. `99