Клепсидра
для kurtuazij - с благодарностью, и с пожиманием... эээ... ну и просто так :)
I
Последнее, что она помнила - летящий в лицо камень.
А потом мир взорвался сиянием и тьмой.
II
Воины моего отряда прогнали шакалов ал-Мансура грозными криками и улюлюканьем.
Те трусливо разбежались, злобно огрызаясьь, оставив на песке неподвижное тело.
Резко осадив скакунов, мои бравые соратники кольцом окружили лежащего.
И замерли.
Лишь струился раскаленный воздух да пена летела клочьями с морд хрипящих коней.
Передо мной расступились.
Или я до сих пор не видел женщин, или те сотни женщин, которых я видел до сих пор, не были женщинами.
Лежащая у моих ног была прекрасной, как прекрасна бывает луна на свой четырнадцатый день.
Я осторожно поднял невесомое тело, смущенно отводя взгляд от её безжизненной наготы - я, одно имя которого заставляло трепетать всех от высокогорий Междуречья до самого Арвандруда!
Бережно уложив добычу поперек седла - залитое кровью золото волос на обсидиановой шкуре жеребца - я пустил коня в галоп, моля всех богов на свете позволить довезти её живой до своего лагеря.
Ты возвращалась к жизни неохотно.
Подолгу сидела, замерев, обхватив колени, в самом темном углу шатра, а я пытался поймать твой мерцающий, как у дикой кошки, взгляд. Но он, пугливо натыкаясь на требовательную нежность моих глаз, затравленно метался, стремясь отыскать свой небесный сад, где нет боли и тьмы, где только радость, радость и покой - и не находил, рассыпался на тысячи беспомощных всполохов, затухая и проваливаясь внутрь, в глубину...
Я отпаивал тебя алым настоем, приготовленным Рамилом, лучшим моим лекарем; мимолетно касался прозрачно-тонких пальцев той, что стала для меня всем - и руки мои предательски дрожали, руки мои, безжалостно сжимающие рукоять клинка, не знающие сомнений.
Прохладные пальцы выскальзывали из моих ладоней, как призрачный лунный свет, и боль скручивала меня в огненную спираль, выжигая изнутри дотла, как немилосердное солнце безжалостно выжигает землю, превращая в пустыню.
Я содрогался в мучительном горниле отчаяния, забыв обо всём, забыв о мире, о победах и добыче, о воинах моего отряда, прежде никогда меня не предававших, а теперь покинувших в одночасье - но что мне было до них!...
От меня ускользала ты, ускользала серебристой форелью в горном ручье, солнечным бликом на синей глади безмятежных озёр, белой пеной на гребнях волн.
Как вода сквозь пальцы.
Я называл тебя Клепсидра - "крадущая воду". Крадущая жизнь.
Той ночью нити, на которых нас держали играющие боги, лопнули с тягучим звоном, одна за одной. Ты сдирала с себя ломкими пальцами паутину забвения и страха, освобождаясь из плена, как прекрасная бабочка из кокона. И нежность губ моих обратилась порхающими мотыльками, опьянёнными нектаром твоей шелковистой кожи. А ты... ты обволакивала меня текучей прохладой, струясь золотым водопадом волос, накатывала бурными волнами, кружила водоворотом невесомых ласковых рук, затягивая в бездонную высь.
О Клепсидра!
Губы твои...
Сотни женщин познал я, сотни губ раскрывались мне навстречу лепестками роз, но ни одни не дарили забвения, тягучего, как медовый шербет, и столь же сладостного. Я пил тебя, бесконечно, не отрываясь, захлебываясь тобой, твоим дыханием, твоей болью и счастьем, твоей вселенной - и неутолимая жажда во мне разгоралась все неистовее, и лишь благословенная прохлада твоих бёдер...
О Клепсидра, дочь пресветлых богов!
... Я растворяюсь в тебе, я теку по твоим прозрачным венам, опутывая сердце твоё огненной паутиной своего дыхания. Я рисую трепетными пальцами таинственные знаки на крутых склонах твоих лелейных бёдер, а ты дрожишь и выгибаешься навстречу, стараясь стать еще ближе, впечататься в меня навеки, навеки... Сотканная из лунного серебра, струишься ты горным потоком, перекатывая в ладонях моё сердце, как мокрые податливые камни, увлекая за собой, туда, где плещутся до самого горизонта солёные волны - солёные волны нашей нежности...
О Клепсидра, плоть от плоти моей, дитя моё, возлюбленная моя! Мы сплелись в тугой сверкающий узел, кожей, сухожилиями прорастая друг в друга, ударами одного на двоих сердца, взмахом ресниц. Моё дыхание стало твоим, моё тело стало прекрасной чашей, наполненной тобою до краёв, и кожа моя от твоих прикосновений пахнет олеандром. Навеки, навеки.
И время пугливо метнулось прочь рваной тенью, рассыпавшись жгучими искрами собственного несовершенства, утратив власть над нами.
Я смотрю на расплескавшееся кружево твоих волос, на раскрывшийся бутон истерзанных лаской губ - впитывая, впечатывая в душу каждый штрих. И невесомо касаюсь ладонью затихающего трепета твоего сердца - спи, спи...
Я сдерживаю дыхание, вдыхая и выдыхая как можно реже - чтобы не спугнуть сонный покой той, что подарили мне боги. Я растягиваю ночь, истончая её до белёсых нитей, чтобы превратить в вечность, остановив время.
Чтобы не видеть неизбежно наплывающего рассвета, не слышать его крадущихся шагов там, за пологом шатра,
не слышать лающего шёпота ждущих приказа врагов и
треска распарываемого острым кинжалом холста.
А потом мир взорвался сиянием
и тьмой.
III.
Когда пленницу привезли во дворец халифа ал-Мансура, гарем наполнился плачем.
И главная управительница гарема Айриш-ханум, око сердца халифа, на обязанности которой лежал выбор жен и наложниц, пришла к властителю, поклонилась до земли и сказала:
- С тех пор, как я вижу женщин, я не видела ни одной безобразнее этой. Несчастная так некрасива, что всех жён и рабынь твоих охватило сострадание, и они скорбят о её безобразии. Следует прогнать её прочь, о мой повелитель!
Халиф страшно разгневался:
- Слава о красоте этой женщины облетела полмира и достигла моего дворца. Прикажи привести её. Верно говорят мудрецы, что при выборе жён надо смотреть своими глазами.
Новую наложницу выкупали в семи бассейнах, умастили благовониями и привели пред очи правителя.
И онемел премудрый ал-Мансур от невыразимой прелести её чар. Прикрыл рукой глаза от сияния кожи, от блеска медвяных волос. Забилось сердце повелителя, как пойманная в сети куропатка. Перехватило дыхание от неведомой прежде тоски...
А придя в себя, приказал он наказать плетьми Айриш-ханум, отнял наряды у всего гарема и подарил красавице.
Но прекрасная наложница осталась равнодушной. Лишь бесстрашно бросила в лицо халифу, с трудом разлепив искусанные в кровь губы:
- Жизнь кончена. Лишь смерти жду я теперь.
И на рассвете следующего дня слуги ал-Мансура нашли вместо пленницы безжизненную статую.
А в уголках её застывших навечно глаз скапливались тягучие слезы и жемчужинками скатывались на мраморный пол...
С тех пор радость оставила дворец повелителя.
Те, кто заглядывали в глаза халифа, видели - как смотрят в дом сквозь окна - что пусто в душе ал-Мансура, как пусто бывает в душе, отмеченной тоскою.
IV.
На исходе августа в году 761 из Багдада прислали французскому королю подарок, который долго ещё в Европе казался чудом искусства. Это были водяные золоченые часы, в виде фигуры прекрасной женщины, издававшие бой через каждый час: в медный таз, стоящий у подножия фигуры, падали жемчужины по количеству часов. А в полдень из двенадцати дверей выезжали двенадцать маленьких рыцарей.
Придворные дамы громко восхищались тонким мастерством исполнения и втайне завидовали красоте вылитой из золота женщины.
Слава об этих часах, носящих название "клепсидра", дошла до нас сквозь время - из восторженной записи советника короля.
I
Последнее, что она помнила - летящий в лицо камень.
А потом мир взорвался сиянием и тьмой.
II
Воины моего отряда прогнали шакалов ал-Мансура грозными криками и улюлюканьем.
Те трусливо разбежались, злобно огрызаясьь, оставив на песке неподвижное тело.
Резко осадив скакунов, мои бравые соратники кольцом окружили лежащего.
И замерли.
Лишь струился раскаленный воздух да пена летела клочьями с морд хрипящих коней.
Передо мной расступились.
Или я до сих пор не видел женщин, или те сотни женщин, которых я видел до сих пор, не были женщинами.
Лежащая у моих ног была прекрасной, как прекрасна бывает луна на свой четырнадцатый день.
Я осторожно поднял невесомое тело, смущенно отводя взгляд от её безжизненной наготы - я, одно имя которого заставляло трепетать всех от высокогорий Междуречья до самого Арвандруда!
Бережно уложив добычу поперек седла - залитое кровью золото волос на обсидиановой шкуре жеребца - я пустил коня в галоп, моля всех богов на свете позволить довезти её живой до своего лагеря.
Ты возвращалась к жизни неохотно.
Подолгу сидела, замерев, обхватив колени, в самом темном углу шатра, а я пытался поймать твой мерцающий, как у дикой кошки, взгляд. Но он, пугливо натыкаясь на требовательную нежность моих глаз, затравленно метался, стремясь отыскать свой небесный сад, где нет боли и тьмы, где только радость, радость и покой - и не находил, рассыпался на тысячи беспомощных всполохов, затухая и проваливаясь внутрь, в глубину...
Я отпаивал тебя алым настоем, приготовленным Рамилом, лучшим моим лекарем; мимолетно касался прозрачно-тонких пальцев той, что стала для меня всем - и руки мои предательски дрожали, руки мои, безжалостно сжимающие рукоять клинка, не знающие сомнений.
Прохладные пальцы выскальзывали из моих ладоней, как призрачный лунный свет, и боль скручивала меня в огненную спираль, выжигая изнутри дотла, как немилосердное солнце безжалостно выжигает землю, превращая в пустыню.
Я содрогался в мучительном горниле отчаяния, забыв обо всём, забыв о мире, о победах и добыче, о воинах моего отряда, прежде никогда меня не предававших, а теперь покинувших в одночасье - но что мне было до них!...
От меня ускользала ты, ускользала серебристой форелью в горном ручье, солнечным бликом на синей глади безмятежных озёр, белой пеной на гребнях волн.
Как вода сквозь пальцы.
Я называл тебя Клепсидра - "крадущая воду". Крадущая жизнь.
Той ночью нити, на которых нас держали играющие боги, лопнули с тягучим звоном, одна за одной. Ты сдирала с себя ломкими пальцами паутину забвения и страха, освобождаясь из плена, как прекрасная бабочка из кокона. И нежность губ моих обратилась порхающими мотыльками, опьянёнными нектаром твоей шелковистой кожи. А ты... ты обволакивала меня текучей прохладой, струясь золотым водопадом волос, накатывала бурными волнами, кружила водоворотом невесомых ласковых рук, затягивая в бездонную высь.
О Клепсидра!
Губы твои...
Сотни женщин познал я, сотни губ раскрывались мне навстречу лепестками роз, но ни одни не дарили забвения, тягучего, как медовый шербет, и столь же сладостного. Я пил тебя, бесконечно, не отрываясь, захлебываясь тобой, твоим дыханием, твоей болью и счастьем, твоей вселенной - и неутолимая жажда во мне разгоралась все неистовее, и лишь благословенная прохлада твоих бёдер...
О Клепсидра, дочь пресветлых богов!
... Я растворяюсь в тебе, я теку по твоим прозрачным венам, опутывая сердце твоё огненной паутиной своего дыхания. Я рисую трепетными пальцами таинственные знаки на крутых склонах твоих лелейных бёдер, а ты дрожишь и выгибаешься навстречу, стараясь стать еще ближе, впечататься в меня навеки, навеки... Сотканная из лунного серебра, струишься ты горным потоком, перекатывая в ладонях моё сердце, как мокрые податливые камни, увлекая за собой, туда, где плещутся до самого горизонта солёные волны - солёные волны нашей нежности...
О Клепсидра, плоть от плоти моей, дитя моё, возлюбленная моя! Мы сплелись в тугой сверкающий узел, кожей, сухожилиями прорастая друг в друга, ударами одного на двоих сердца, взмахом ресниц. Моё дыхание стало твоим, моё тело стало прекрасной чашей, наполненной тобою до краёв, и кожа моя от твоих прикосновений пахнет олеандром. Навеки, навеки.
И время пугливо метнулось прочь рваной тенью, рассыпавшись жгучими искрами собственного несовершенства, утратив власть над нами.
Я смотрю на расплескавшееся кружево твоих волос, на раскрывшийся бутон истерзанных лаской губ - впитывая, впечатывая в душу каждый штрих. И невесомо касаюсь ладонью затихающего трепета твоего сердца - спи, спи...
Я сдерживаю дыхание, вдыхая и выдыхая как можно реже - чтобы не спугнуть сонный покой той, что подарили мне боги. Я растягиваю ночь, истончая её до белёсых нитей, чтобы превратить в вечность, остановив время.
Чтобы не видеть неизбежно наплывающего рассвета, не слышать его крадущихся шагов там, за пологом шатра,
не слышать лающего шёпота ждущих приказа врагов и
треска распарываемого острым кинжалом холста.
А потом мир взорвался сиянием
и тьмой.
III.
Когда пленницу привезли во дворец халифа ал-Мансура, гарем наполнился плачем.
И главная управительница гарема Айриш-ханум, око сердца халифа, на обязанности которой лежал выбор жен и наложниц, пришла к властителю, поклонилась до земли и сказала:
- С тех пор, как я вижу женщин, я не видела ни одной безобразнее этой. Несчастная так некрасива, что всех жён и рабынь твоих охватило сострадание, и они скорбят о её безобразии. Следует прогнать её прочь, о мой повелитель!
Халиф страшно разгневался:
- Слава о красоте этой женщины облетела полмира и достигла моего дворца. Прикажи привести её. Верно говорят мудрецы, что при выборе жён надо смотреть своими глазами.
Новую наложницу выкупали в семи бассейнах, умастили благовониями и привели пред очи правителя.
И онемел премудрый ал-Мансур от невыразимой прелести её чар. Прикрыл рукой глаза от сияния кожи, от блеска медвяных волос. Забилось сердце повелителя, как пойманная в сети куропатка. Перехватило дыхание от неведомой прежде тоски...
А придя в себя, приказал он наказать плетьми Айриш-ханум, отнял наряды у всего гарема и подарил красавице.
Но прекрасная наложница осталась равнодушной. Лишь бесстрашно бросила в лицо халифу, с трудом разлепив искусанные в кровь губы:
- Жизнь кончена. Лишь смерти жду я теперь.
И на рассвете следующего дня слуги ал-Мансура нашли вместо пленницы безжизненную статую.
А в уголках её застывших навечно глаз скапливались тягучие слезы и жемчужинками скатывались на мраморный пол...
С тех пор радость оставила дворец повелителя.
Те, кто заглядывали в глаза халифа, видели - как смотрят в дом сквозь окна - что пусто в душе ал-Мансура, как пусто бывает в душе, отмеченной тоскою.
IV.
На исходе августа в году 761 из Багдада прислали французскому королю подарок, который долго ещё в Европе казался чудом искусства. Это были водяные золоченые часы, в виде фигуры прекрасной женщины, издававшие бой через каждый час: в медный таз, стоящий у подножия фигуры, падали жемчужины по количеству часов. А в полдень из двенадцати дверей выезжали двенадцать маленьких рыцарей.
Придворные дамы громко восхищались тонким мастерством исполнения и втайне завидовали красоте вылитой из золота женщины.
Слава об этих часах, носящих название "клепсидра", дошла до нас сквозь время - из восторженной записи советника короля.