круги
Их окружали не форёйские камни, снятые Нюквистом для Бергмана, не вагнерианские скалы Брунгильды; в их снах гостили не античные цари, не призраки убитых королей; но все же жизнь их была трагедией.
Они переехали в августе. Блестящий внедорожник припарковался в световом колодце. За рулем сидела Бланш. Когда они вытаскивали зеркало, в нем на секунду отразилась покатость крыши: черепица была выложена не полностью, в одном месте зиял квадрат. Морис выбежал вслед за матерью; последним, кряхтя, в парадную вошел Николас. Дверь за ним закрылась.
Какое-то время было тихо. Бесшумно ступая по асфальту, из одного укрытия в другое кралась кошка. Муравьи переползали с кленов на пионы, возвращались обратно. Тень облака плыла по асфальту, в мареве зыбко рябя. Недостроенным карточным домиком было воскресное утро. Он ухнул минуту спустя. Заверещала салатовая тойота, с крыльца ювелирной лавки спорхнула стайка воробьев, с неба грянул хаос звуков. В окне первого этажа показалось лицо Николаса. Сигнализация утихла. Вороны продолжали каркать.
Морис разбегался, скользил по блестящему паркету. Николас громко спросил Бланш, куда поставить фотографию, ничего не услышал, крикнул еще. "Сама", - ответила Бланш, входя. Морис, подбежав, стал дергать мать за юбку. Пощекотав его привычно, она забралась на стул. Счастливый Морис выбежал в коридор, чтобы принести горшок с желтеющим плющом. Снимок в салатовой рамке был поставлен на среднюю полку шкафа. В квартире появилась первая мелкая деталь.
Они переехали в декабре. Поезд, шипя, прибывал на станцию. Николас выносил чемоданы, они тонули в снегу. Анна надела рюкзак, за который он ругал ее всю дорогу. Четверть часа на холодном перроне они прождали мужа ее сестры. Телефоны разрядились; они, подозвав носильщика, отправились в здание станции. Двери поезда закрылись.
Первый месяц они провели в квартире сестры на окраине. Вечер накануне рождества Анна проплакала, сморкаясь в туалетную бумагу. Николас уговаривал: насморк не навредит ребенку; она была уверена: он родится с отклонениями. Они звали его дядя Чарли. Николасу все время казалось, что живот Анны немного вырос. За праздники она не выпила ни капли спиртного. Вечерами они танцевали - тихо, чтобы не спугнуть.
Хозяев квартиры, снятой в январе, они с дядей Чарли не знакомили. Из дома Николас искал хорошую работу; по утрам писал книгу. Анне было все равно, чем заниматься, она устроилась в ювелирную лавку подмастерьем. Стихи выходили посредственные: она ждала, когда созреет главное произведение. В конце зимы отключили отопление, спать на полу стало холодно, они купили кровать. Она стала первым их приобретением в новом городе.
Морис уснул на руках у Бланш. Она стерла слезы с его щек, переложила на подушку, отстранила руку Николаса, встала с кровати. Кухня была заставлена пакетами с продуктами, их предстояло разобрать. Николас вошел с мистером Набоковым под мышкой, спросил, нужна ли помощь. Бланш протянула нож, миску с овощами. Николас положил книгу на подоконник. Нож, упав на блестящий паркет, зазвенел. "Надо было ставить двери", - ответил он на укоризненный взгляд.
Гости, придя, разбудили ребенка. Стирая слезы с его щек, Бланш следила за сковородой, стоявшей на плите. Николас уже что-то объяснял, не зная толком, какие материалы использовали строители. Это были ее друзья, это была ее квартира, это был ее Морис, которого они принялись таскать, единственной его собственностью был Rav-4, но никто не задал вопроса о двигателе. Вместо вина Николас подливал себе коньяк.
Окна располагались на уровне земли. Квартира пустовала много лет. Хрупкие стены хранили следы: по узкому коридору носили раковины, холодильник, мебель, зеркала. Дверные проемы оставались пустыми. С паркета пришлось слой за слоем снимать мещанскую охру; наполовину отремонтированная квартира, блестящие ручки кухонных ящиков, салатовые стены, кафель, всё, всё покрылось марсианской пылью. В прихожей набралась куча гнилых досок, другого мусора; под присмотром Бланш его неделю вывозил за город Николас. В последнюю очередь была куплена кровать в спальню.
На этой кровати, пока Анна училась наносить гравировку на кольца, он нашел в своей жизни порядок. Николас никогда не жил один. Проходил за годом год; менялись папы римские, только неизвестный папа оставался таким же далеким; возникали республики, банкротились корпорации; цунами смывали города, все больше нефти вытекало в океаны; памятник на центральной площади в его родном городе снесли, на его место встал арт-объект; он сменил четыре прописки, десяток банковских счетов, больше работ, чем причесок; одно оставалось неизменным, сквозь эту дымку проявляясь, одеваясь в кость: ему всегда была нужна женщина. Одна следовала за другой, все были персонажами, как назвал бы их Гессе, мнимоцельными, мнимоедиными, аватарами одной, описать которую - нельзя, как встретить.
Смотря из настоящего, легко вскрыть структуру прошлого: так физик, бросая в воду камень, знает, как получаются круги. Память концентрична; путешествуя от окраины к центру, понимаешь: меняются только обстоятельства - люди вовлечены в глобальный танец, где все схожи, притянуты друг к другу. Не все связывалось в нить, но это было не ошибкой, а невнимательностью к мелочам. Разум способен на все: требовался сдвиг во времени, смещение акцентов, чтобы разрозненные части выстроились в целое. Теория была неоспорима.
Анна была предварением Бланш: не слабым подражанием, не бледной копией - предвестием, предчувствием, этапом превращения. Она предшествовала ей в том смысле, в каком Дюбюк предшествовала Руо, тогда как обе были Бовари. В том же смысле Анне предшествовала Кейт.
Они переехали в марте. Спали холода, они больше не спали на родительской кровати, ее сменил надувной матрас. Родители Кейт вернулись из путешествия, обеды вдвое увеличились в размерах. Вечерами они запирались в комнате, где писали киносценарии. Давно он не писал в соавторстве. Мирились они реже, чем ссорились.
С ними жила кошка - они учили ее не чихать от сигаретного дыма. Николас смотрел на курящую Кейт, вспоминая, какой она была, когда он впервые снял ее на видео. В тот день святого Валентина они впервые поругались. Кейт была старше. Она сказала, что знает, чем все кончится. Он только начинал работать в кино, но как это было похоже на плохой сценарий! Ему пришлось глушить в себе то, что обычно называется голосом разума, а представляет собой непоколебимую уверенность в плохом конце. "Не пророчь провал", - сказал он, наконец; разлив шампанское в бокалы, пообещал сказку.
Говорили помногу. Он не чувствовал себя младше, Кейт не была похожа на мудрую женщину. Ее мать, закабалившая отца, воевала с характером дочери, точа опоры его незаметно, безостановочно. Друзья предупреждали Николаса: дети - рано ли, поздно - превращаются в родителей. Он впервые жил с девушкой не вдвоем; он мог сравнивать; та часть, которой Кейт была похожа на него, еще не умирала. Он берег силы: спасать; Кейт говорила: каждый спасается сам; она не тонула. В тот год он стал задыхаться.
Друзья Бланш не курили. У Николаса в этом городе друзей не было. Он достал пачку индийских папирос. Нужно было что-то сказать. Он предложил посмотреть машину. Несколько человек вышли с ним, ни у кого не оказалось спичек. В машине не было прикуривателя. Разговор, заводясь, пробуксовывал. Николас извинился: он поднимется выше по улице, спросит зажигалку, современные плиты, они такие, спички в доме больше не нужны. Неловкий жест: вот ключи, можно заглянуть в салон. Казалось, никто не заинтересовался.
Вместо того чтобы подняться, он решил пройти вниз. Свернул за угол. Единственный прохожий оказался некурящим. Николас свернул еще раз, идти теперь приходилось в гору. На улице не было деревьев. В витрине банка, лишенной подсветки, отражалась ограда детсада, обвитая желтеющим плющом. Он вспомнил, как бродил по другому городу в наушниках, пейзаж был сер, как серой, спутанной была прическа рано буженной подруги, как город был без блеска, без салатовости, без лета. Дверь в мини-отель была открыта, Николас вошел внутрь. Табачный лист папиросы, крошась, опадал.
Внутри никого не оказалось. На стойке администратора не было звонка, зато оказалась зажигалка. Поозиравшись, Николас отправился во внутренний двор отеля. Коридор вел мимо номеров, в одном мужчина с бритыми ногами раскладывал пасьянс. А может, это был не мужчина? Оказавшись на воздухе снова, он закурил. Николас бросил, встретив Бланш: ребенок; к тому же ей не нравилась его одышка. Николас курил, встретив Бланш: таким она его увидела. Бланш была старше, но это был ее Морис, ее квартира на окраине, он только предоставил ей машину для перевозки вещей. Из угла двора сверкнуло салатовым. На крыльце ювелирной лавки воробьи клевали муравьев. Двор оказался сквозным. Николас курил. Раздался звук мотора. Блестящий внедорожник сверкнул еще; выехав на дорогу, скрылся. Только сейчас Николас заметил кровь у парадной.
Система счастья допустила сбой. Анна плакала после ультразвука, он держал ее за руку, но сделать ничего не мог. Он был готов платить за новые обследования; она знала: поздно. Это была простуда, которая все застудила, или это был рюкзак, который все надорвал - ждать оставалось одного: крови. Она пришла - февральским вечером, в один из выходных. Слез больше не было, одна холодная покорность. Эта холодность осталась во взгляде, в словах, когда она вернулась домой из больницы. Домой… Теперь они проводили там все меньше времени.
Сначала Анна уехала на месяц сдавать экзамены. Ничем так не проверяются отношения, как расстоянием. Это был не тот сдвиг, которого стоило ждать. Она впервые отказалась от него, все решив по телефону. Он ехал за ней: экспрессом - чтобы вернуть; остался рядом на неделю, к телу не допущенный. Второй раз был, когда она уехала к родителям; он опять с опозданием последовал. Через пару месяцев Анна, вещи собрав, съехала. Встречались вечерами, проходя пропущенный этап в отношениях; люди, не знакомые ему, водили ее на выставки, в кино; он написал два лучших рассказа. Потом ему удалось ее вернуть.
Первые дни проходили в робости. Они подступали друг к другу кошками, подкрадывались изо дня в день лазутчиками. Потом набросились. Они познавали друг друга заново, узнавая. Николас взял отпуск, Анна уволилась. Они не ссорились - почти не разговаривали; на улицу выходили за вином. Они просматривали ретроспективы великих режиссеров, пребывая в настоящем целиком, не думая о будущем. Анна уговаривала Николаса не возвращаться на работу. Когда он все-таки вернулся, носила ему обеды. Анна стала рисовать - впервые с тех пор, как развелась с мужем. А потом Николас влюбился в другую.
Кейт уговаривала Николаса купить цветы. Они ехали на годовщину рождения к ее лучшей подруге. От крайней станции метро нужно было добираться на автобусе. На остановке седая ведьма продавала ромашки. Николас торговался. В автобусе Кейт села у окна. У Николаса был давно откладываемый Гессе, у нее - бульварное чтиво. Воздух накалялся, кондиционеры не работали. Водитель жал на газ, проскакивая светофоры. Автобус трясло. В такой обстановке не читалось. Книга лежала раскрытой на предисловии на его коленях, когда на перекрестке в них на полном ходу врезался внедорожник.
Люди толпились вокруг. Кейт лежала на асфальте в куче стекла. На ее лбу наливалась кровью большая шишка. Он наклонился, позвал ее по имени. Кейт, приоткрыв глаза, завыла. Николас чувствовал, как по его лицу текут слезы. Гессе лежал на дороге, страницы были в крови. Только тогда он понял, что из него торчит битое стекло. Подъехала машина "скорой помощи". Ему сказали собрать вещи. Он бросил в сумку кошельки, телефоны, книги. Цветы остались лежать на сиденье. Садясь в машину, Николас видел, как пожарные заливают пеной горящий внедорожник. Он был сиреневого цвета.
Их отвезли в центральную больницу. Николас добился отдельной палаты. Съемки фильма, им администрируемые, подошли к концу; он был с ней сутками. Телевизор смотреть запрещалось, они слушали чемпионат по радио, болея только за команды, которые побеждали. Однажды он нашел во дворе больницы крупную купюру. На эти деньги он купил ей книг, чтобы читать вечерами вслух. Окна палаты выходили в парк, оттуда пахло краской, по выходным до поздней ночи не успокаивались гуляющие. Кейт не хотелось слушать книги, ей хотелось решать кроссворды. Голова кружилась каждый день. Лучшая подруга не навестила: муж не выпускал ее из дома.
Они переехали в ноябре. Встретили зиму, потом Кристина сделала аборт. Ублюдок, не сдержавшийся, был русским, его звали Владимир; Николас находил особую несправедливость в том, что имя великого писателя носит моральный урод. Наркоман, бьющий женщин. Хотя первые анализы были хорошие. Сам Николас его не встретил никогда.
Город, в который они переехали, любили режиссеры исторических фильмов, ролевики, диггеры. Здесь были: подземелья, катакомбы, островная крепость. Николас устроился журналистом в местную газету. Здесь никогда ничего не происходило, но это давало возможность исследовать город. На границе с лесом жила седая ведьма. Она выгуливала колли: Джули, Джун. В старом доме на окраине, который сняли они с Кристиной, не было воды, ходить за ней приходилось в родник. Рядом с домом из земли торчали гранитные глыбы. Иногда ему казалось, что трещины на стеклах появляются от холода.
Здесь Николас написал свое знаменитое исследование о сталинской архитектуре. Это был единственный в его жизни месяц без интернета. Литературы, найденной в доме, хватило бы на дюжину научных работ, но первого января у него умерла бабушка; вещи собрав, Николас вылетел. Больше он не виделся с Кристиной.
В квартире все было по-прежнему; не было Бланш с ребенком. Морис, играя, разбил нос, кровь не останавливалась, его повезли в больницу. Только сейчас Николас обнаружил, что держит в пальцах потухшую папиросу. Он бросил ее из окна, сделал пару ингаляций. Колотилось сердце. Он сел за стол, выпил свой коньяк. Гости молчали. Прошло полчаса, они засобирались. К возвращению Бланш не осталось ни одного. На дверце машины зияла царапина. Николас изъян заметил из окна. Бланш о нем смолчала.
"Как много она скрывает?" - думал Николас. Однажды он попросил ее не рассказывать о прошлом. Может, о настоящем она тоже молчит? Есть ли у нее любовник? Какие отношения у Бланш с отцом ребенка? Знаком ли с ним Морис? Как она называет Николаса, оставаясь с сыном? Спала ли она с кем-то из сегодняшних гостей? Что ее друзья думают о нем? Как давно он не писал?
Морис опять уснул. В носу была вата, он дышал ртом. Бланш ругалась шепотом: за уход посреди вечера, за неубранную кухню. В голове у Николаса шумело. Вдобавок, Бланш нашла окурок, обыскала его карманы, вытряхнула пачку в урну. Николас пытался вспомнить, как пахнет Бланш в постели, но не мог. Успокоившись, она ушла в детскую. Он остался за столом с букетом пошлых роз. Рядом с недопитой бутылкой коньяка лежала зажигалка. Он не знал, что рядом с их новым домом есть отель. Николас сходил за бумагой, достал ручку из пиджака. Принялся писать.
Ее звали Софи. Она была преподавателем танцев. После очередного ужина они отправились гулять по городу; Софи научила его сальсе перед входом в латинский клуб, закрытый по случаю выборов; за вечер он не вспомнил про одышку. Николас представлял себя персонажем романа - потерянным, не ищущим выход, запутавшимся, уверенным в себе - между собакой и степным волком.
Женщины чуют соперниц не только за много миль - за много дней. В ту неделю чувства вернулись к Анне с новой силой. Когда Николас открылся, она была готова простить. Разговор состоялся слишком поздно: Николас оттягивал его, Анна ли делала все, чтобы он не думал об этом - наконец, она делала все, - к тому моменту между ними все было кончено. Поскольку решение было односторонним, Анна возненавидела его. Уйдя, оставила в квартире пакет с обрезанными волосами.
Сослуживцы поддерживали Николаса. Женщины-коллеги предпочли не разговаривать. Софи была противоположностью Анны: спортивная, подтянутая, с острыми чертами лица, с тонкими губами. У нее были длинные волосы. Ей пришлось уехать на месяц. В одну из пятниц он, не позвонив, приехал к ней. Субботу они провели в загородном доме ее родителей. Он начал писать пьесу. Она слушала, куря. Настало воскресенье. Он не поцеловал ее. Когда она вернулась, ему пришло предложение о работе в другом городе. Мыслями он уже был там. Никакой возможности просить Софи уехать с ним не было. Прощальный ужин вышел недолгим. Он снова менял обстановку.
Лето они провели за городом, в санатории, который прописал знакомый врач. По утрам, пока Кейт спала, Николас выходил в лес; бродил, пока не рассеивался туман. Туман пах костром. Горели торфяные болота.
Кейт избегала прикосновений. В комнату залетали стрекозы, сойки. Однажды они нашли в кровати лягушонка. Кейт смотрела по телевизору старые фильмы до середины, у нее болела голова. Дети шумели под окнами до позднего вечера. Николас купил видеокамеру. Каждый день снимал простую жизнь предметов: мяча, поливочного шланга, бильярдного стола в холле санатория. Когда закончились кассеты, стал записывать поверх старых. Вечерами они играли в карты.
Ее родители не приняли Николаса, когда они вернулись. Винили за случившееся, приревновали ли за летние каникулы - ему пришлось искать новую квартиру; он переехал на окраину. В родительскую стала приходить подруга: она ушла от мужа. Вдвоем с подругой Кейт решила исповедовать буддизм. Николас виделся с ней реже, когда виделся - спорили до хрипоты. В октябре умерла мать. Он писал Кейт письма, она не отвечала. Через месяц после первого письма пришел ответ: "Я это я. Мы слишком разные". Она не стала буддисткой.
Слова лились без остановки. Темп задавала ручка: ему нравилось держать ее в пальцах, ему нравился его почерк. Давно он не писал. Перо едва касалось бумаги: между ними установилось то молчаливое согласие, которое возникает между людьми, в любви сдружившимися.
Он писал о коридоре. О нескольких комнатах, в каждой из которых была своя жизнь. Он не знал, что такое жизнь; Бланш такие вопросы не обсуждала; все, чего он хотел, это писать о том, что видел, хоть он не видел этого. Он придумал прошлое мужчине с бритыми ногами - тот был серфингистом, готовился татуировать голени. В соседнем номере жила девушка - системный администратор, они могли бы стать хорошей парой, если бы не баскетбольный тренер из номера напротив. Рядом поселились двое подростков: прибыли на концерт. Еще там жили: турист из Австралии; биржевой брокер, приехавший навестить родную тетю; такой же, как Николас, горе-писатель, сбежавший от семьи за впечатлениями; две подружки, поступающие в университет; командированная управляющая отдела продаж из австрийской компании; многие, многие другие; отель занимал сначала две страницы, потом четыре, потом, когда коньяк иссяк, - десять, потом все мысли Николаса. В конце концов, эти постояльцы могли быть связаны между собой, пусть даже незримыми нитями, пусть сами об этом никогда не узнают - он, он все знал. Это было чудесно.
Проснулся Морис. Бланш отложила книгу Николаса, спросила, не болит ли нос. Спросонья он забормотал, сползая с кровати; опустив голову, пошел на кухню. Мать отправилась за ним. Николас лежал на столе, изо рта текла струйка слюны, расплываясь пятном на бумаге, мешаясь с чернилами. Морис выпил стакан воды, проснулся, захихикал. Бланш улыбалась, палец приложив к губам. Они смеялись, пока Морис не вспомнил о разбитом носе. Тогда он заплакал. Николас проснулся. Вместе они вернулись в детскую. На подоконнике остался лежать американский роман Набокова.
Софи снилась ему в самолете в последний раз. На новом месте знакомства завязывались плохо; он получил должность, которую прочили одному из лучших работников; к нему отнеслись настороженно. В городе, куда он переехал, говорили на двух языках; кроме родного, он не знал ни одного; часто Николас испытывал трудности.
Он стал помногу курить. Прибавилось ответственности, убавилось друзей. Скоро он снял большую квартиру в центре города. На работу ездил на велосипеде. Зима здесь кончилась до его приезда.
В тот день он повздорил с начальником; вечер пятницы был испорчен. Николас курил на улице, не представляя, чем заняться не в ближайшие даже часы - на выходных. Из-за угла показалась Бланш. У нее было мальчишеское лицо, большие глаза с длинными ресницами. Она спросила дорогу в клуб. Они разговорились. Ему понравилась ее манера изъясняться: коротко, емко. Она говорила на языке, который он понимал. Николас решил, что знает, как проведет этот вечер.
В этот вечер они вспоминали, как встретились. Морис задавал вопросы: выспавшийся за день, он хотел участвовать в разговоре. Николас ни за что не подумал бы, что у нее есть ребенок: родившие женщины, думал он, не выглядят так хорошо. Бланш была уверена, что он старше; весь ее опыт говорил об этом. Опыт не был большим. Она нарушила порядок, в который выстраивались женщины Николаса: должна была быть полненькой, с короткими волосами, актрисой или музыкантшей. Она работала учительницей истории в декретном отпуске. Не смотрела ни одного фильма Бергмана. Он не знал, почему кошек нельзя кормить сырыми яйцами; для Бланш, выросшей за городом, это было дико. Она говорила на двух языках, не замечая переходов. Он часто переспрашивал. Она хотела внедорожник. Николас не хотел получать права. Они могли бы тянуть с женитьбой годами. В эту ночь они заснули, обнявшись.
Но, несмотря на такие вечера, несмотря на такие ночи, жизнь их была трагедией. Они были не так молоды, чтобы страдать из-за ежедневной боли, которую причиняют друг другу люди, добровольно на это пошедшие; они были не так счастливы, как бывают друзья друзей в рассказах за чашкой чая. Их жизнь текла размеренно, хоть не была похожа ни на жизни ее друзей, ни на жизни его персонажей, ни на не известные им обоим жизни новых соседей, которые придут знакомиться наутро, перед работой, чтобы не задерживаться надолго. Бланш не считала, что не знает, что такое жизнь; она никогда не обсуждала такие вопросы. Со временем Николас перестал их задавать. Известную долю счастья вносил Морис; известную же долю времени, которую в других обстоятельствах они потратили бы на выяснение отношений, он же отнимал. Нельзя сказать, что они отличались от миллионов других пар настолько, что к ним оказались бы неприменимы общие для всех черты. Но все-таки их жизнь была трагедией в том смысле, что оба знали о ней, чем она кончится - по крайней мере, что она кончится, - тем не менее, не рвали сами нить. Казалось бы, что может быть логичнее, справедливее, смелее? С такой уверенностью в неблагополучном исходе как не прервать неуклонное скольжение ко дну неизвестности, как не ввергнуть вновь себя в пучину бытия, в которой - ни оракулов, ни судей?.. Но они продолжали держаться, держать друг друга - не из желания причинить кому-то боль, не в силу привычки: они шли добровольно на эшафот судьбы, известной им. Это не было безвольным путешествием на костер истории, это не было истерическим отказом от счастья ради самоутверждения. Они не испытывали ни отчаяния, ни эйфории. Это было намеренно, изо дня в день взращиваемое чувство ответственности за поддержание той предрешенности, что каждому была ясна. Это был незаглушаемый голос, непоколебимая уверенность, придававшие сил. Николас ясно видел: это были в сотый раз те же, клонированные, грабли, - и снова наступал на них; Бланш вновь ныряла в реку, в которую входила много раз.
Посреди ночи Морис проснулся. Включил свет в кухне, сел за стол. Чтобы разобрать папин почерк, приходилось напрягаться. Некоторые слова он видел впервые, оставалось только догадываться, что они значат. Встречались какие-то имена, которых он не знал. Этот язык Морис понимал хуже, чем тот, которому учили в школе. На дюжине страниц были упомянуты люди, не знакомые ни ему, ни маме, ни папе - это чувствовалось, - не знакомые никому, кроме друг друга. Их ждали какие-то работы, родственники, возлюбленные, дети, деньги, алкоголь. Они вроде бы не жили, а были сняты трехмегапиксельной камерой на телефон, остановлены в потоке времени, хотя этого выражения Морис не знал, но примерно так отвлеченно думал. Но, несмотря на то, что они были, в общем, неживыми - скорее даже более мертвыми, чем мистер Набоков с подоконника, о котором Морис знал только то, что брать его нельзя, - казалось, что когда-то, когда они оживут, застонут, зашевелятся, как винтики, колеса, шестеренки, когда они выйдут из своего оцепенения, в которое их ввергла папина рука, а может, даже сейчас, когда он дочитывает последнюю строчку, все они будут счастливы.
Они переехали в августе. Блестящий внедорожник припарковался в световом колодце. За рулем сидела Бланш. Когда они вытаскивали зеркало, в нем на секунду отразилась покатость крыши: черепица была выложена не полностью, в одном месте зиял квадрат. Морис выбежал вслед за матерью; последним, кряхтя, в парадную вошел Николас. Дверь за ним закрылась.
Какое-то время было тихо. Бесшумно ступая по асфальту, из одного укрытия в другое кралась кошка. Муравьи переползали с кленов на пионы, возвращались обратно. Тень облака плыла по асфальту, в мареве зыбко рябя. Недостроенным карточным домиком было воскресное утро. Он ухнул минуту спустя. Заверещала салатовая тойота, с крыльца ювелирной лавки спорхнула стайка воробьев, с неба грянул хаос звуков. В окне первого этажа показалось лицо Николаса. Сигнализация утихла. Вороны продолжали каркать.
Морис разбегался, скользил по блестящему паркету. Николас громко спросил Бланш, куда поставить фотографию, ничего не услышал, крикнул еще. "Сама", - ответила Бланш, входя. Морис, подбежав, стал дергать мать за юбку. Пощекотав его привычно, она забралась на стул. Счастливый Морис выбежал в коридор, чтобы принести горшок с желтеющим плющом. Снимок в салатовой рамке был поставлен на среднюю полку шкафа. В квартире появилась первая мелкая деталь.
Они переехали в декабре. Поезд, шипя, прибывал на станцию. Николас выносил чемоданы, они тонули в снегу. Анна надела рюкзак, за который он ругал ее всю дорогу. Четверть часа на холодном перроне они прождали мужа ее сестры. Телефоны разрядились; они, подозвав носильщика, отправились в здание станции. Двери поезда закрылись.
Первый месяц они провели в квартире сестры на окраине. Вечер накануне рождества Анна проплакала, сморкаясь в туалетную бумагу. Николас уговаривал: насморк не навредит ребенку; она была уверена: он родится с отклонениями. Они звали его дядя Чарли. Николасу все время казалось, что живот Анны немного вырос. За праздники она не выпила ни капли спиртного. Вечерами они танцевали - тихо, чтобы не спугнуть.
Хозяев квартиры, снятой в январе, они с дядей Чарли не знакомили. Из дома Николас искал хорошую работу; по утрам писал книгу. Анне было все равно, чем заниматься, она устроилась в ювелирную лавку подмастерьем. Стихи выходили посредственные: она ждала, когда созреет главное произведение. В конце зимы отключили отопление, спать на полу стало холодно, они купили кровать. Она стала первым их приобретением в новом городе.
Морис уснул на руках у Бланш. Она стерла слезы с его щек, переложила на подушку, отстранила руку Николаса, встала с кровати. Кухня была заставлена пакетами с продуктами, их предстояло разобрать. Николас вошел с мистером Набоковым под мышкой, спросил, нужна ли помощь. Бланш протянула нож, миску с овощами. Николас положил книгу на подоконник. Нож, упав на блестящий паркет, зазвенел. "Надо было ставить двери", - ответил он на укоризненный взгляд.
Гости, придя, разбудили ребенка. Стирая слезы с его щек, Бланш следила за сковородой, стоявшей на плите. Николас уже что-то объяснял, не зная толком, какие материалы использовали строители. Это были ее друзья, это была ее квартира, это был ее Морис, которого они принялись таскать, единственной его собственностью был Rav-4, но никто не задал вопроса о двигателе. Вместо вина Николас подливал себе коньяк.
Окна располагались на уровне земли. Квартира пустовала много лет. Хрупкие стены хранили следы: по узкому коридору носили раковины, холодильник, мебель, зеркала. Дверные проемы оставались пустыми. С паркета пришлось слой за слоем снимать мещанскую охру; наполовину отремонтированная квартира, блестящие ручки кухонных ящиков, салатовые стены, кафель, всё, всё покрылось марсианской пылью. В прихожей набралась куча гнилых досок, другого мусора; под присмотром Бланш его неделю вывозил за город Николас. В последнюю очередь была куплена кровать в спальню.
На этой кровати, пока Анна училась наносить гравировку на кольца, он нашел в своей жизни порядок. Николас никогда не жил один. Проходил за годом год; менялись папы римские, только неизвестный папа оставался таким же далеким; возникали республики, банкротились корпорации; цунами смывали города, все больше нефти вытекало в океаны; памятник на центральной площади в его родном городе снесли, на его место встал арт-объект; он сменил четыре прописки, десяток банковских счетов, больше работ, чем причесок; одно оставалось неизменным, сквозь эту дымку проявляясь, одеваясь в кость: ему всегда была нужна женщина. Одна следовала за другой, все были персонажами, как назвал бы их Гессе, мнимоцельными, мнимоедиными, аватарами одной, описать которую - нельзя, как встретить.
Смотря из настоящего, легко вскрыть структуру прошлого: так физик, бросая в воду камень, знает, как получаются круги. Память концентрична; путешествуя от окраины к центру, понимаешь: меняются только обстоятельства - люди вовлечены в глобальный танец, где все схожи, притянуты друг к другу. Не все связывалось в нить, но это было не ошибкой, а невнимательностью к мелочам. Разум способен на все: требовался сдвиг во времени, смещение акцентов, чтобы разрозненные части выстроились в целое. Теория была неоспорима.
Анна была предварением Бланш: не слабым подражанием, не бледной копией - предвестием, предчувствием, этапом превращения. Она предшествовала ей в том смысле, в каком Дюбюк предшествовала Руо, тогда как обе были Бовари. В том же смысле Анне предшествовала Кейт.
Они переехали в марте. Спали холода, они больше не спали на родительской кровати, ее сменил надувной матрас. Родители Кейт вернулись из путешествия, обеды вдвое увеличились в размерах. Вечерами они запирались в комнате, где писали киносценарии. Давно он не писал в соавторстве. Мирились они реже, чем ссорились.
С ними жила кошка - они учили ее не чихать от сигаретного дыма. Николас смотрел на курящую Кейт, вспоминая, какой она была, когда он впервые снял ее на видео. В тот день святого Валентина они впервые поругались. Кейт была старше. Она сказала, что знает, чем все кончится. Он только начинал работать в кино, но как это было похоже на плохой сценарий! Ему пришлось глушить в себе то, что обычно называется голосом разума, а представляет собой непоколебимую уверенность в плохом конце. "Не пророчь провал", - сказал он, наконец; разлив шампанское в бокалы, пообещал сказку.
Говорили помногу. Он не чувствовал себя младше, Кейт не была похожа на мудрую женщину. Ее мать, закабалившая отца, воевала с характером дочери, точа опоры его незаметно, безостановочно. Друзья предупреждали Николаса: дети - рано ли, поздно - превращаются в родителей. Он впервые жил с девушкой не вдвоем; он мог сравнивать; та часть, которой Кейт была похожа на него, еще не умирала. Он берег силы: спасать; Кейт говорила: каждый спасается сам; она не тонула. В тот год он стал задыхаться.
Друзья Бланш не курили. У Николаса в этом городе друзей не было. Он достал пачку индийских папирос. Нужно было что-то сказать. Он предложил посмотреть машину. Несколько человек вышли с ним, ни у кого не оказалось спичек. В машине не было прикуривателя. Разговор, заводясь, пробуксовывал. Николас извинился: он поднимется выше по улице, спросит зажигалку, современные плиты, они такие, спички в доме больше не нужны. Неловкий жест: вот ключи, можно заглянуть в салон. Казалось, никто не заинтересовался.
Вместо того чтобы подняться, он решил пройти вниз. Свернул за угол. Единственный прохожий оказался некурящим. Николас свернул еще раз, идти теперь приходилось в гору. На улице не было деревьев. В витрине банка, лишенной подсветки, отражалась ограда детсада, обвитая желтеющим плющом. Он вспомнил, как бродил по другому городу в наушниках, пейзаж был сер, как серой, спутанной была прическа рано буженной подруги, как город был без блеска, без салатовости, без лета. Дверь в мини-отель была открыта, Николас вошел внутрь. Табачный лист папиросы, крошась, опадал.
Внутри никого не оказалось. На стойке администратора не было звонка, зато оказалась зажигалка. Поозиравшись, Николас отправился во внутренний двор отеля. Коридор вел мимо номеров, в одном мужчина с бритыми ногами раскладывал пасьянс. А может, это был не мужчина? Оказавшись на воздухе снова, он закурил. Николас бросил, встретив Бланш: ребенок; к тому же ей не нравилась его одышка. Николас курил, встретив Бланш: таким она его увидела. Бланш была старше, но это был ее Морис, ее квартира на окраине, он только предоставил ей машину для перевозки вещей. Из угла двора сверкнуло салатовым. На крыльце ювелирной лавки воробьи клевали муравьев. Двор оказался сквозным. Николас курил. Раздался звук мотора. Блестящий внедорожник сверкнул еще; выехав на дорогу, скрылся. Только сейчас Николас заметил кровь у парадной.
Система счастья допустила сбой. Анна плакала после ультразвука, он держал ее за руку, но сделать ничего не мог. Он был готов платить за новые обследования; она знала: поздно. Это была простуда, которая все застудила, или это был рюкзак, который все надорвал - ждать оставалось одного: крови. Она пришла - февральским вечером, в один из выходных. Слез больше не было, одна холодная покорность. Эта холодность осталась во взгляде, в словах, когда она вернулась домой из больницы. Домой… Теперь они проводили там все меньше времени.
Сначала Анна уехала на месяц сдавать экзамены. Ничем так не проверяются отношения, как расстоянием. Это был не тот сдвиг, которого стоило ждать. Она впервые отказалась от него, все решив по телефону. Он ехал за ней: экспрессом - чтобы вернуть; остался рядом на неделю, к телу не допущенный. Второй раз был, когда она уехала к родителям; он опять с опозданием последовал. Через пару месяцев Анна, вещи собрав, съехала. Встречались вечерами, проходя пропущенный этап в отношениях; люди, не знакомые ему, водили ее на выставки, в кино; он написал два лучших рассказа. Потом ему удалось ее вернуть.
Первые дни проходили в робости. Они подступали друг к другу кошками, подкрадывались изо дня в день лазутчиками. Потом набросились. Они познавали друг друга заново, узнавая. Николас взял отпуск, Анна уволилась. Они не ссорились - почти не разговаривали; на улицу выходили за вином. Они просматривали ретроспективы великих режиссеров, пребывая в настоящем целиком, не думая о будущем. Анна уговаривала Николаса не возвращаться на работу. Когда он все-таки вернулся, носила ему обеды. Анна стала рисовать - впервые с тех пор, как развелась с мужем. А потом Николас влюбился в другую.
Кейт уговаривала Николаса купить цветы. Они ехали на годовщину рождения к ее лучшей подруге. От крайней станции метро нужно было добираться на автобусе. На остановке седая ведьма продавала ромашки. Николас торговался. В автобусе Кейт села у окна. У Николаса был давно откладываемый Гессе, у нее - бульварное чтиво. Воздух накалялся, кондиционеры не работали. Водитель жал на газ, проскакивая светофоры. Автобус трясло. В такой обстановке не читалось. Книга лежала раскрытой на предисловии на его коленях, когда на перекрестке в них на полном ходу врезался внедорожник.
Люди толпились вокруг. Кейт лежала на асфальте в куче стекла. На ее лбу наливалась кровью большая шишка. Он наклонился, позвал ее по имени. Кейт, приоткрыв глаза, завыла. Николас чувствовал, как по его лицу текут слезы. Гессе лежал на дороге, страницы были в крови. Только тогда он понял, что из него торчит битое стекло. Подъехала машина "скорой помощи". Ему сказали собрать вещи. Он бросил в сумку кошельки, телефоны, книги. Цветы остались лежать на сиденье. Садясь в машину, Николас видел, как пожарные заливают пеной горящий внедорожник. Он был сиреневого цвета.
Их отвезли в центральную больницу. Николас добился отдельной палаты. Съемки фильма, им администрируемые, подошли к концу; он был с ней сутками. Телевизор смотреть запрещалось, они слушали чемпионат по радио, болея только за команды, которые побеждали. Однажды он нашел во дворе больницы крупную купюру. На эти деньги он купил ей книг, чтобы читать вечерами вслух. Окна палаты выходили в парк, оттуда пахло краской, по выходным до поздней ночи не успокаивались гуляющие. Кейт не хотелось слушать книги, ей хотелось решать кроссворды. Голова кружилась каждый день. Лучшая подруга не навестила: муж не выпускал ее из дома.
Они переехали в ноябре. Встретили зиму, потом Кристина сделала аборт. Ублюдок, не сдержавшийся, был русским, его звали Владимир; Николас находил особую несправедливость в том, что имя великого писателя носит моральный урод. Наркоман, бьющий женщин. Хотя первые анализы были хорошие. Сам Николас его не встретил никогда.
Город, в который они переехали, любили режиссеры исторических фильмов, ролевики, диггеры. Здесь были: подземелья, катакомбы, островная крепость. Николас устроился журналистом в местную газету. Здесь никогда ничего не происходило, но это давало возможность исследовать город. На границе с лесом жила седая ведьма. Она выгуливала колли: Джули, Джун. В старом доме на окраине, который сняли они с Кристиной, не было воды, ходить за ней приходилось в родник. Рядом с домом из земли торчали гранитные глыбы. Иногда ему казалось, что трещины на стеклах появляются от холода.
Здесь Николас написал свое знаменитое исследование о сталинской архитектуре. Это был единственный в его жизни месяц без интернета. Литературы, найденной в доме, хватило бы на дюжину научных работ, но первого января у него умерла бабушка; вещи собрав, Николас вылетел. Больше он не виделся с Кристиной.
В квартире все было по-прежнему; не было Бланш с ребенком. Морис, играя, разбил нос, кровь не останавливалась, его повезли в больницу. Только сейчас Николас обнаружил, что держит в пальцах потухшую папиросу. Он бросил ее из окна, сделал пару ингаляций. Колотилось сердце. Он сел за стол, выпил свой коньяк. Гости молчали. Прошло полчаса, они засобирались. К возвращению Бланш не осталось ни одного. На дверце машины зияла царапина. Николас изъян заметил из окна. Бланш о нем смолчала.
"Как много она скрывает?" - думал Николас. Однажды он попросил ее не рассказывать о прошлом. Может, о настоящем она тоже молчит? Есть ли у нее любовник? Какие отношения у Бланш с отцом ребенка? Знаком ли с ним Морис? Как она называет Николаса, оставаясь с сыном? Спала ли она с кем-то из сегодняшних гостей? Что ее друзья думают о нем? Как давно он не писал?
Морис опять уснул. В носу была вата, он дышал ртом. Бланш ругалась шепотом: за уход посреди вечера, за неубранную кухню. В голове у Николаса шумело. Вдобавок, Бланш нашла окурок, обыскала его карманы, вытряхнула пачку в урну. Николас пытался вспомнить, как пахнет Бланш в постели, но не мог. Успокоившись, она ушла в детскую. Он остался за столом с букетом пошлых роз. Рядом с недопитой бутылкой коньяка лежала зажигалка. Он не знал, что рядом с их новым домом есть отель. Николас сходил за бумагой, достал ручку из пиджака. Принялся писать.
Ее звали Софи. Она была преподавателем танцев. После очередного ужина они отправились гулять по городу; Софи научила его сальсе перед входом в латинский клуб, закрытый по случаю выборов; за вечер он не вспомнил про одышку. Николас представлял себя персонажем романа - потерянным, не ищущим выход, запутавшимся, уверенным в себе - между собакой и степным волком.
Женщины чуют соперниц не только за много миль - за много дней. В ту неделю чувства вернулись к Анне с новой силой. Когда Николас открылся, она была готова простить. Разговор состоялся слишком поздно: Николас оттягивал его, Анна ли делала все, чтобы он не думал об этом - наконец, она делала все, - к тому моменту между ними все было кончено. Поскольку решение было односторонним, Анна возненавидела его. Уйдя, оставила в квартире пакет с обрезанными волосами.
Сослуживцы поддерживали Николаса. Женщины-коллеги предпочли не разговаривать. Софи была противоположностью Анны: спортивная, подтянутая, с острыми чертами лица, с тонкими губами. У нее были длинные волосы. Ей пришлось уехать на месяц. В одну из пятниц он, не позвонив, приехал к ней. Субботу они провели в загородном доме ее родителей. Он начал писать пьесу. Она слушала, куря. Настало воскресенье. Он не поцеловал ее. Когда она вернулась, ему пришло предложение о работе в другом городе. Мыслями он уже был там. Никакой возможности просить Софи уехать с ним не было. Прощальный ужин вышел недолгим. Он снова менял обстановку.
Лето они провели за городом, в санатории, который прописал знакомый врач. По утрам, пока Кейт спала, Николас выходил в лес; бродил, пока не рассеивался туман. Туман пах костром. Горели торфяные болота.
Кейт избегала прикосновений. В комнату залетали стрекозы, сойки. Однажды они нашли в кровати лягушонка. Кейт смотрела по телевизору старые фильмы до середины, у нее болела голова. Дети шумели под окнами до позднего вечера. Николас купил видеокамеру. Каждый день снимал простую жизнь предметов: мяча, поливочного шланга, бильярдного стола в холле санатория. Когда закончились кассеты, стал записывать поверх старых. Вечерами они играли в карты.
Ее родители не приняли Николаса, когда они вернулись. Винили за случившееся, приревновали ли за летние каникулы - ему пришлось искать новую квартиру; он переехал на окраину. В родительскую стала приходить подруга: она ушла от мужа. Вдвоем с подругой Кейт решила исповедовать буддизм. Николас виделся с ней реже, когда виделся - спорили до хрипоты. В октябре умерла мать. Он писал Кейт письма, она не отвечала. Через месяц после первого письма пришел ответ: "Я это я. Мы слишком разные". Она не стала буддисткой.
Слова лились без остановки. Темп задавала ручка: ему нравилось держать ее в пальцах, ему нравился его почерк. Давно он не писал. Перо едва касалось бумаги: между ними установилось то молчаливое согласие, которое возникает между людьми, в любви сдружившимися.
Он писал о коридоре. О нескольких комнатах, в каждой из которых была своя жизнь. Он не знал, что такое жизнь; Бланш такие вопросы не обсуждала; все, чего он хотел, это писать о том, что видел, хоть он не видел этого. Он придумал прошлое мужчине с бритыми ногами - тот был серфингистом, готовился татуировать голени. В соседнем номере жила девушка - системный администратор, они могли бы стать хорошей парой, если бы не баскетбольный тренер из номера напротив. Рядом поселились двое подростков: прибыли на концерт. Еще там жили: турист из Австралии; биржевой брокер, приехавший навестить родную тетю; такой же, как Николас, горе-писатель, сбежавший от семьи за впечатлениями; две подружки, поступающие в университет; командированная управляющая отдела продаж из австрийской компании; многие, многие другие; отель занимал сначала две страницы, потом четыре, потом, когда коньяк иссяк, - десять, потом все мысли Николаса. В конце концов, эти постояльцы могли быть связаны между собой, пусть даже незримыми нитями, пусть сами об этом никогда не узнают - он, он все знал. Это было чудесно.
Проснулся Морис. Бланш отложила книгу Николаса, спросила, не болит ли нос. Спросонья он забормотал, сползая с кровати; опустив голову, пошел на кухню. Мать отправилась за ним. Николас лежал на столе, изо рта текла струйка слюны, расплываясь пятном на бумаге, мешаясь с чернилами. Морис выпил стакан воды, проснулся, захихикал. Бланш улыбалась, палец приложив к губам. Они смеялись, пока Морис не вспомнил о разбитом носе. Тогда он заплакал. Николас проснулся. Вместе они вернулись в детскую. На подоконнике остался лежать американский роман Набокова.
Софи снилась ему в самолете в последний раз. На новом месте знакомства завязывались плохо; он получил должность, которую прочили одному из лучших работников; к нему отнеслись настороженно. В городе, куда он переехал, говорили на двух языках; кроме родного, он не знал ни одного; часто Николас испытывал трудности.
Он стал помногу курить. Прибавилось ответственности, убавилось друзей. Скоро он снял большую квартиру в центре города. На работу ездил на велосипеде. Зима здесь кончилась до его приезда.
В тот день он повздорил с начальником; вечер пятницы был испорчен. Николас курил на улице, не представляя, чем заняться не в ближайшие даже часы - на выходных. Из-за угла показалась Бланш. У нее было мальчишеское лицо, большие глаза с длинными ресницами. Она спросила дорогу в клуб. Они разговорились. Ему понравилась ее манера изъясняться: коротко, емко. Она говорила на языке, который он понимал. Николас решил, что знает, как проведет этот вечер.
В этот вечер они вспоминали, как встретились. Морис задавал вопросы: выспавшийся за день, он хотел участвовать в разговоре. Николас ни за что не подумал бы, что у нее есть ребенок: родившие женщины, думал он, не выглядят так хорошо. Бланш была уверена, что он старше; весь ее опыт говорил об этом. Опыт не был большим. Она нарушила порядок, в который выстраивались женщины Николаса: должна была быть полненькой, с короткими волосами, актрисой или музыкантшей. Она работала учительницей истории в декретном отпуске. Не смотрела ни одного фильма Бергмана. Он не знал, почему кошек нельзя кормить сырыми яйцами; для Бланш, выросшей за городом, это было дико. Она говорила на двух языках, не замечая переходов. Он часто переспрашивал. Она хотела внедорожник. Николас не хотел получать права. Они могли бы тянуть с женитьбой годами. В эту ночь они заснули, обнявшись.
Но, несмотря на такие вечера, несмотря на такие ночи, жизнь их была трагедией. Они были не так молоды, чтобы страдать из-за ежедневной боли, которую причиняют друг другу люди, добровольно на это пошедшие; они были не так счастливы, как бывают друзья друзей в рассказах за чашкой чая. Их жизнь текла размеренно, хоть не была похожа ни на жизни ее друзей, ни на жизни его персонажей, ни на не известные им обоим жизни новых соседей, которые придут знакомиться наутро, перед работой, чтобы не задерживаться надолго. Бланш не считала, что не знает, что такое жизнь; она никогда не обсуждала такие вопросы. Со временем Николас перестал их задавать. Известную долю счастья вносил Морис; известную же долю времени, которую в других обстоятельствах они потратили бы на выяснение отношений, он же отнимал. Нельзя сказать, что они отличались от миллионов других пар настолько, что к ним оказались бы неприменимы общие для всех черты. Но все-таки их жизнь была трагедией в том смысле, что оба знали о ней, чем она кончится - по крайней мере, что она кончится, - тем не менее, не рвали сами нить. Казалось бы, что может быть логичнее, справедливее, смелее? С такой уверенностью в неблагополучном исходе как не прервать неуклонное скольжение ко дну неизвестности, как не ввергнуть вновь себя в пучину бытия, в которой - ни оракулов, ни судей?.. Но они продолжали держаться, держать друг друга - не из желания причинить кому-то боль, не в силу привычки: они шли добровольно на эшафот судьбы, известной им. Это не было безвольным путешествием на костер истории, это не было истерическим отказом от счастья ради самоутверждения. Они не испытывали ни отчаяния, ни эйфории. Это было намеренно, изо дня в день взращиваемое чувство ответственности за поддержание той предрешенности, что каждому была ясна. Это был незаглушаемый голос, непоколебимая уверенность, придававшие сил. Николас ясно видел: это были в сотый раз те же, клонированные, грабли, - и снова наступал на них; Бланш вновь ныряла в реку, в которую входила много раз.
Посреди ночи Морис проснулся. Включил свет в кухне, сел за стол. Чтобы разобрать папин почерк, приходилось напрягаться. Некоторые слова он видел впервые, оставалось только догадываться, что они значат. Встречались какие-то имена, которых он не знал. Этот язык Морис понимал хуже, чем тот, которому учили в школе. На дюжине страниц были упомянуты люди, не знакомые ни ему, ни маме, ни папе - это чувствовалось, - не знакомые никому, кроме друг друга. Их ждали какие-то работы, родственники, возлюбленные, дети, деньги, алкоголь. Они вроде бы не жили, а были сняты трехмегапиксельной камерой на телефон, остановлены в потоке времени, хотя этого выражения Морис не знал, но примерно так отвлеченно думал. Но, несмотря на то, что они были, в общем, неживыми - скорее даже более мертвыми, чем мистер Набоков с подоконника, о котором Морис знал только то, что брать его нельзя, - казалось, что когда-то, когда они оживут, застонут, зашевелятся, как винтики, колеса, шестеренки, когда они выйдут из своего оцепенения, в которое их ввергла папина рука, а может, даже сейчас, когда он дочитывает последнюю строчку, все они будут счастливы.