Хаотичные выписки из рансимена
1453
«Никогда не было и никогда не будет более страшного события», - писал монах-летописец в монастыре Агарафос[270].
Строения Старого императорского дворца в юго-восточном конце города стояли заброшенными. Последний латинский император, дошедший до крайней бедности, продал бóльшую часть находившихся в городе священных реликвий Людовику Святому. Затем, прежде чем отдать в залог венецианцам своего сына и наследника, он приказал снять с кровли дворца все свинцовые покрытия и расплачиваться ими вместо денег.
В эти последние десятилетия своего существования Константинополь был осознанно греческим городом
Все больше и больше греков подпадало под власть турок, и их единственной связью с Константинополем оставалась только церковь. И если константинопольская патриархия подчинится Западу, последуют ли за нею церковные общины, оказавшиеся под турками, которые, безусловно, этого не одобрят? Будут ли готовы присоединиться к унии православные церкви стран Кавказа, Дуная, а также России?
Единство греческой нации легче было бы сохранить народу, объединенному под господством мусульман, нежели его части, присоединенной к окраине Западного мира. Фраза, приписываемая последнему первому министру Византии Луке Нотарасу: «Лучше тюрбан султана, чем шапка кардинала», на самом деле не была такой шокирующей, какой кажется сначала[41].
Некоторые из оставшихся акритов, в большинстве своем армян, оказались без всякой связи со столицей, и они поспешили укрыться в уединенных крепостях. Турецкие князьки усилили набеги, а затем, встретив лишь незначительное сопротивление, стали оседать в тех районах, куда им удалось проникнуть, и осваивать их вместе со своими приверженцами и другими тюркскими племенами, прослышавшими про эти богатые земли, которые некому было защищать[50].
В 1305 г. каталонцы, которых император Андроник II привлек в свою армию в качестве наемников, нанесли Осману поражение при Левке. Однако вскоре они сами восстали против императора и вовлекли империю в десятилетнюю гражданскую войну. В результате за эти годы многие турецкие воины, нанимаемые то императором, то каталонцами, неоднократно переправлялись через Дарданеллы туда и обратно, а Осман сумел упрочить свою власть над территорией, простиравшейся вплоть до Мраморного моря.
в то время как сторонники Иоанна V завербовали наемников в Манисе и Айдыне, Иоанн Кантакузин добился в 1344 г. поддержки Орхана, отдав ему в жены свою дочь Феодору; взамен султан послал сражаться на его стороне во Фракию 6 тыс. солдат. Завоевав трон, Кантакузин продолжал использовать оттоманские войска в войнах против сербов. Когда же эти войны закончились, многие из турок уже осели во Фракии[62].
Многие христиане предпочитали его правление императорскому, поскольку налоги султана не были такими разорительными.
Тимур - последний шанс
Историки, которые обвиняют христиан в том, что они упустили ниспосланную свыше возможность, забывают, что к этому времени сотни тысяч турок уже прочно осели в Европе. Было бы довольно трудно подчинить их и почти совсем невозможно изгнать оттуда.
Франдзис, который как раз в это время находился в Константинополе в связи со смертью сына, был послан императрицей к султану Мураду с сообщением о предстоящем вступлении на престол Константина, на что тот любезно дал согласие.
В городе все еще имелись значительные богатства, и, по мнению некоторых итальянцев, кое-кто из греков мог бы пожертвовать в этот фонд и больше. На самом же деле не хватало не столько денег, сколько людей, вооружения и продовольствия. А за деньги приобрести все это было уже невозможно[150].
Венецианцы решили защищать город
Подойдя уже совсем вплотную, турецкие моряки стали бросать на корабли христиан пылающие головни, в то время как другие пытались перерезать якорные канаты, а третьи - взять корабли на абордаж с помощью крюков и лестниц. Однако большого успеха они не добились. Ядра их пушек
летали недостаточно высоко, чтобы повредить высокие христианские галеры. Мегадука Лука Нотарас был послан со своим резервом на подмогу обороняющимся. Все действия последних были хорошо организованы. Передавая из рук в руки ведра с водой, христианские матросы потушили огонь. Их стрелы и копья, посылаемые с более высоких палуб и мачт, были значительно эффективнее турецких, а метательные снаряды наносили туркам значительный ущерб. Воодушевленный успехом и руководимый более искусными капитанами, чем у турок, христианский флот перешел в контратаку, стремясь окружить подошедшие наиболее близко к цепи корабли противника. Спасая корабли, Балтоглу прекратил атаку и ушел на свою стоянку к Двойным Колоннам[185].
Бой продолжался четыре часа; затем у турок прозвучал сигнал отбоя, вернувший их на прежние позиции. Венецианец Барбаро, описавший этот бой в своем дневнике, подсчитал, что нападающие потеряли около двухсот человек, христиане же ни одного
День клонился к закату. Толпы людей стекались к собору св. Софии. За последние пять месяцев ни один строгий ревнитель православия не переступил ее порога, не желая слушать святую литургию, оскверненную латинянами и отступниками. Однако в этот вечер все прежние обиды исчезли. Почти все, кто был в городе, за исключением солдат, оставшихся на стенах, собрались на это богослужение-моление о заступничестве. Священники, считавшие смертельным грехом унию с Римом, возносили у алтаря молитвы вместе со своими
собратьями - унионистами. Кардинал стоял рядом с епископами, никогда ранее его не признававшими; весь народ пришел сюда для исповеди и святого причастия, не разбирая, кто служит - православный или католический священник. Вместе с греками здесь были итальянцы и каталонцы. Мозаики с их позолотой, изображавшие Христа и святых, византийских императоров и императриц, мерцали при свете тысячи лампад и свечей; под ними в последний раз торжественно двигались под величественные аккорды литургии фигуры священников в праздничных одеяниях. Это был момент, когда в Константинополе
произошло действительно объединение восточной и западной христианских церквей[227].
В самом углу влахернской стены, недалеко от места ее соединения с двойной стеной Феодосия, находилась наполовину закрытая башней небольшая потайная дверца для вылазок - Керкопорта. Уже многие годы ее не открывали, но старики помнили о ее существовании. Перед началом осады эту дверь вновь открыли, чтобы выходить во вражеский фланг.
Однако сейчас кто-то, возвращаясь после очередной вылазки, забыл закрыть за собой эту дверцу.
С криком «Город наш!» он послал в бой новый отряд янычар во главе с великаном по имени Хасан. Хасан пробился на верх сломанного заграждения, завоевав обещанную награду. Около 30 янычар последовало за ним. Греки бросились в контратаку. Хасан был сбит с ног ударом камня и убит; вместе с ним погибло 17 его товарищей. Однако остальные удерживали занятые позиции на верху заграждения; все новые и новые янычары присоединялись к ним.
Константин повернул своего коня и галопом помчался назад, в долину Ликоса, к брешам, пробитым в заграждении. Рядом с ним были храбрый испанский рыцарь дон Франсиско из Толедо, утверждавший, что он кузен императора, двоюродный брат Константина Феофил Палеолог и верный товарищ по оружию Иоанн Далматас. Они тщетно попытались собрать вокруг себя греков, которых уже слишком мало оставалось в живых. Тогда император с соратниками спешились и вчетвером в течение нескольких минут защищали ворота, через которые перед этим унесли Джустиниани.
Команды двух критских судов забаррикадировались здесь в трех башнях и отказались сдаться.
Слева от них упорно сражался принц Орхан со своими турками, твердо зная, какая участь ожидает их, если они попадут в руки султана; с таким же упорством возле Старого императорского дворца сражались каталонцы, пока все они не были либо захвачены в плен, либо убиты
Критские матросы, засевшие в трех башнях недалеко от входа в залив Золотой Рог, все еще держались, и выбить их оттуда никак не удавалось. К полудню, видя, что они остались совершенно одни, моряки скрепя сердце сдались султанским офицерам под условием сохранения их жизни и имущества. Два их судна стояли вытащенными на берег у башен. Без всяких препятствий со стороны турок, чье восхищение они завоевали, моряки спустили их на воду и отплыли на родину
Войска одно за другим торжественным маршем с развевающимися знаменами проходили через ворота под звуки оркестров. Но как только они оказывались внутри города, все немедленно устремлялись на дикую охоту за добычей. Еще не веря вначале, что сопротивление уже прекратилось, они убивали подряд всех, кого встречали на улицах: мужчин, женщин, детей. Потоки крови стекали по крутым улицам Константинополя с холмов Петры в Золотой Рог. Однако вскоре жажда убийства была утолена, и солдаты занялись более выгодным делом - захватом людей и ценностей.
Священники продолжали читать у алтаря молитвы до тех пор, пока также не были схвачены. Однако в последний момент - по крайней мере многие благочестивые люди в это верили - некоторые из них, захватив с собой священные сосуды, направились к южной стене, которая открылась и сомкнулась за ними; они останутся там за стеной до тех пор, пока это священное здание вновь не превратится в церковь.
По слухам, количество захваченных людей составляло около 50 тыс., из них только 500 солдат. Все остальные христианские воины погибли, за исключением тех немногих, которым удалось спастись на судах. Число убитых, включая мирных жителей, павших жертвами резни, по словам очевидцев, составило около четырех тысяч[252].
Он немедленно освободил большинство знатных дам, снабдив многих из них деньгами, достаточными для того, чтобы они могли выкупить свои семьи, но оставил для своего сераля самых красивых из их юных сыновей и дочерей.
Вожди итальянцев и каталонцев были казнены
Через пять дней после падения города Мехмед устроил пир. Когда он уже достаточно опьянел, кто-то шепнул ему, что у [мегадуки Луки] Нотараса есть сын четырнадцати лет необыкновенной красоты. Султан тут же послал своего евнуха в дом мегадуки с требованием отдать мальчика в его гарем. Нотарас, оба старших сына которого пали в бою, отказался подвергнуть мальчика такой позорной участи. Тогда посланная за ним полиция привела к султану самого Нотараса вместе с сыном и юным зятем, сыном великого доместика Андроника Кантакузина. Когда Нотарас вновь ответил
султану отказом, тот приказал немедленно обезглавить его и обоих юношей. Единственной просьбой Нотараса перед смертью было, чтобы юношей казнили раньше его, дабы вид его смерти не вызвал у них колебаний; после их казни он спокойно обнажил шею и подставил ее палачу.
Франдзис, чья ненависть к мегадуке не смягчилась даже после их общего несчастья, дал в своих записках весьма пристрастное и неправдоподобное описание его смерти. Сам же он пережил почти такую же трагедию. Восемнадцать месяцев он был невольником в доме конюшего султана, прежде чем ему удалось выкупить себя и жену; однако двое его детей, девочка и мальчик, оба крестники императора Константина, были взяты в султанский гарем. Дочь Тамара умерла там еще ребенком; мальчик же был казнен султаном за то, что отказался уступить его постыдной страсти.
Пера, таким образом, по своему статусу была сведена до положения христианского города, который добровольно сдался мусульманам.
Франции получило широкое распространение письмо, будто бы написанное Мехмедом II папе Николаю V; в этом письме султан якобы выражал удивление тем, что итальянцы проявляют к нему враждебность, в то время как они произошли от тех же троянцев, что и турки[292]. Лаоник Халкокондилас (Халкокондил) горько сетовал на то, что в Риме очень многие считали, что греки наказаны за свои бесчинства в Трое[293], и папа Пий II, чье имя Энеа (Эней) должно было создавать ему особый авторитет, принужден был с болью повторять, что тевкры и турки - не одно и то же. Эта легенда была одной из причин, помешавших его усилиям организовать Крестовый поход[294].
Попытка же Сары спасти также земли и своей невестки не увенчались успехом. «Зачем тратить столько усилий, сын мой, - сказала она принимавшему ее султану, - из-за такой ерунды, как Трапезунд?» Тот ответил, что в его руке меч ислама и ему было бы стыдно не тратить усилий во имя веры.
Только папство и небольшое число ученых и романтиков в различных странах Запада были действительно потрясены тем, что великий исторический христианский город оказался в руках неверных.
Андрей приветствовал вторжение Карла в Италию в 1493 г. и поспешил на север страны, чтобы присоединиться к нему. 16 сентября 1494 г. он подписал с Карлом соглашение, по которому великодушно передавал тому все свои права на константинопольский, а также на трапезундский и сербский престолы, оставив за собой только Морейскую деспотию. После того как в мае следующего года Карл утвердился в Неаполе, он пообещал Андрею содержание в 1200 дукатов в год. Сомнительно, чтобы эти деньги выплачивались и после того, как Карл покинул Италию, и уж безусловно их не французский король умер. Вскоре Андрей опять оказался в долгах. В начале 1502 г. он подписал новое соглашение, передававшее все его права испанским монархам Фердинанду и Изабелле; однако денег от них он так и не получил. Когда в июне того же года Андрей умер, его вдова умоляла папу дать ей 104 дуката, чтобы оплатить похороны мужа. У Андрея был сын Константин, красивый, но никчемный юноша, который одно время командовал папской гвардией. Дата смерти Константина неизвестна[313].
В мировом историческом процессе сам 1453 год, как таковой, не столь уж существен. Византийская империя была уже обречена. Утратившая бóльшую часть своей территории, населения и богатства, она все равно должна была погибнуть независимо от того, когда именно турки решились бы нанести окончательный удар.
В течение одиннадцати столетий на Босфоре стоял город, где глубокий ум являлся предметом восхищения, а науку и литературу классического прошлого тщательно изучали и берегли. Без византийских исследователей и переписчиков мы знали бы сейчас не очень много о литературе древней Греции. Это был также город, правители которого в течение многих веков поощряли развитие школы искусства, не имеющей аналогии в истории человечества и явившейся сплавом неизменного греческого здравого смысла и глубокой религиозности, видевшей в произведении искусства воплощение Святого Духа и освящение материального. Кроме того, Константинополь был великим космополитическим городом, где наряду с торговлей процветал свободный обмен идеями и жители считали себя не просто каким-то народом, а наследниками Греции и Рима, просвещенными христианской верой. Всему этому теперь пришел конец.
Филэллины, которые отправились помогать грекам в их войне за независимость, говорили о Фемистокле и Перикле, но никогда не вспоминали о Константине.
Греки постоянно помнили тот ужасный вторник - день, который все истинные греки до сих пор считают отмеченным дурным предзнаменованием; но они чувствовали воодушевление и прилив отваги всегда, когда говорили о последнем христианском императоре, покинутом своими западными союзниками, который твердо стоял в проломе стены, сдерживая натиск неверных до тех пор, пока они своим числом не одолели его и он не пал - вместе с империей, ставшей ему саваном.
«Никогда не было и никогда не будет более страшного события», - писал монах-летописец в монастыре Агарафос[270].
Строения Старого императорского дворца в юго-восточном конце города стояли заброшенными. Последний латинский император, дошедший до крайней бедности, продал бóльшую часть находившихся в городе священных реликвий Людовику Святому. Затем, прежде чем отдать в залог венецианцам своего сына и наследника, он приказал снять с кровли дворца все свинцовые покрытия и расплачиваться ими вместо денег.
В эти последние десятилетия своего существования Константинополь был осознанно греческим городом
Все больше и больше греков подпадало под власть турок, и их единственной связью с Константинополем оставалась только церковь. И если константинопольская патриархия подчинится Западу, последуют ли за нею церковные общины, оказавшиеся под турками, которые, безусловно, этого не одобрят? Будут ли готовы присоединиться к унии православные церкви стран Кавказа, Дуная, а также России?
Единство греческой нации легче было бы сохранить народу, объединенному под господством мусульман, нежели его части, присоединенной к окраине Западного мира. Фраза, приписываемая последнему первому министру Византии Луке Нотарасу: «Лучше тюрбан султана, чем шапка кардинала», на самом деле не была такой шокирующей, какой кажется сначала[41].
Некоторые из оставшихся акритов, в большинстве своем армян, оказались без всякой связи со столицей, и они поспешили укрыться в уединенных крепостях. Турецкие князьки усилили набеги, а затем, встретив лишь незначительное сопротивление, стали оседать в тех районах, куда им удалось проникнуть, и осваивать их вместе со своими приверженцами и другими тюркскими племенами, прослышавшими про эти богатые земли, которые некому было защищать[50].
В 1305 г. каталонцы, которых император Андроник II привлек в свою армию в качестве наемников, нанесли Осману поражение при Левке. Однако вскоре они сами восстали против императора и вовлекли империю в десятилетнюю гражданскую войну. В результате за эти годы многие турецкие воины, нанимаемые то императором, то каталонцами, неоднократно переправлялись через Дарданеллы туда и обратно, а Осман сумел упрочить свою власть над территорией, простиравшейся вплоть до Мраморного моря.
в то время как сторонники Иоанна V завербовали наемников в Манисе и Айдыне, Иоанн Кантакузин добился в 1344 г. поддержки Орхана, отдав ему в жены свою дочь Феодору; взамен султан послал сражаться на его стороне во Фракию 6 тыс. солдат. Завоевав трон, Кантакузин продолжал использовать оттоманские войска в войнах против сербов. Когда же эти войны закончились, многие из турок уже осели во Фракии[62].
Многие христиане предпочитали его правление императорскому, поскольку налоги султана не были такими разорительными.
Тимур - последний шанс
Историки, которые обвиняют христиан в том, что они упустили ниспосланную свыше возможность, забывают, что к этому времени сотни тысяч турок уже прочно осели в Европе. Было бы довольно трудно подчинить их и почти совсем невозможно изгнать оттуда.
Франдзис, который как раз в это время находился в Константинополе в связи со смертью сына, был послан императрицей к султану Мураду с сообщением о предстоящем вступлении на престол Константина, на что тот любезно дал согласие.
В городе все еще имелись значительные богатства, и, по мнению некоторых итальянцев, кое-кто из греков мог бы пожертвовать в этот фонд и больше. На самом же деле не хватало не столько денег, сколько людей, вооружения и продовольствия. А за деньги приобрести все это было уже невозможно[150].
Венецианцы решили защищать город
Подойдя уже совсем вплотную, турецкие моряки стали бросать на корабли христиан пылающие головни, в то время как другие пытались перерезать якорные канаты, а третьи - взять корабли на абордаж с помощью крюков и лестниц. Однако большого успеха они не добились. Ядра их пушек
летали недостаточно высоко, чтобы повредить высокие христианские галеры. Мегадука Лука Нотарас был послан со своим резервом на подмогу обороняющимся. Все действия последних были хорошо организованы. Передавая из рук в руки ведра с водой, христианские матросы потушили огонь. Их стрелы и копья, посылаемые с более высоких палуб и мачт, были значительно эффективнее турецких, а метательные снаряды наносили туркам значительный ущерб. Воодушевленный успехом и руководимый более искусными капитанами, чем у турок, христианский флот перешел в контратаку, стремясь окружить подошедшие наиболее близко к цепи корабли противника. Спасая корабли, Балтоглу прекратил атаку и ушел на свою стоянку к Двойным Колоннам[185].
Бой продолжался четыре часа; затем у турок прозвучал сигнал отбоя, вернувший их на прежние позиции. Венецианец Барбаро, описавший этот бой в своем дневнике, подсчитал, что нападающие потеряли около двухсот человек, христиане же ни одного
День клонился к закату. Толпы людей стекались к собору св. Софии. За последние пять месяцев ни один строгий ревнитель православия не переступил ее порога, не желая слушать святую литургию, оскверненную латинянами и отступниками. Однако в этот вечер все прежние обиды исчезли. Почти все, кто был в городе, за исключением солдат, оставшихся на стенах, собрались на это богослужение-моление о заступничестве. Священники, считавшие смертельным грехом унию с Римом, возносили у алтаря молитвы вместе со своими
собратьями - унионистами. Кардинал стоял рядом с епископами, никогда ранее его не признававшими; весь народ пришел сюда для исповеди и святого причастия, не разбирая, кто служит - православный или католический священник. Вместе с греками здесь были итальянцы и каталонцы. Мозаики с их позолотой, изображавшие Христа и святых, византийских императоров и императриц, мерцали при свете тысячи лампад и свечей; под ними в последний раз торжественно двигались под величественные аккорды литургии фигуры священников в праздничных одеяниях. Это был момент, когда в Константинополе
произошло действительно объединение восточной и западной христианских церквей[227].
В самом углу влахернской стены, недалеко от места ее соединения с двойной стеной Феодосия, находилась наполовину закрытая башней небольшая потайная дверца для вылазок - Керкопорта. Уже многие годы ее не открывали, но старики помнили о ее существовании. Перед началом осады эту дверь вновь открыли, чтобы выходить во вражеский фланг.
Однако сейчас кто-то, возвращаясь после очередной вылазки, забыл закрыть за собой эту дверцу.
С криком «Город наш!» он послал в бой новый отряд янычар во главе с великаном по имени Хасан. Хасан пробился на верх сломанного заграждения, завоевав обещанную награду. Около 30 янычар последовало за ним. Греки бросились в контратаку. Хасан был сбит с ног ударом камня и убит; вместе с ним погибло 17 его товарищей. Однако остальные удерживали занятые позиции на верху заграждения; все новые и новые янычары присоединялись к ним.
Константин повернул своего коня и галопом помчался назад, в долину Ликоса, к брешам, пробитым в заграждении. Рядом с ним были храбрый испанский рыцарь дон Франсиско из Толедо, утверждавший, что он кузен императора, двоюродный брат Константина Феофил Палеолог и верный товарищ по оружию Иоанн Далматас. Они тщетно попытались собрать вокруг себя греков, которых уже слишком мало оставалось в живых. Тогда император с соратниками спешились и вчетвером в течение нескольких минут защищали ворота, через которые перед этим унесли Джустиниани.
Команды двух критских судов забаррикадировались здесь в трех башнях и отказались сдаться.
Слева от них упорно сражался принц Орхан со своими турками, твердо зная, какая участь ожидает их, если они попадут в руки султана; с таким же упорством возле Старого императорского дворца сражались каталонцы, пока все они не были либо захвачены в плен, либо убиты
Критские матросы, засевшие в трех башнях недалеко от входа в залив Золотой Рог, все еще держались, и выбить их оттуда никак не удавалось. К полудню, видя, что они остались совершенно одни, моряки скрепя сердце сдались султанским офицерам под условием сохранения их жизни и имущества. Два их судна стояли вытащенными на берег у башен. Без всяких препятствий со стороны турок, чье восхищение они завоевали, моряки спустили их на воду и отплыли на родину
Войска одно за другим торжественным маршем с развевающимися знаменами проходили через ворота под звуки оркестров. Но как только они оказывались внутри города, все немедленно устремлялись на дикую охоту за добычей. Еще не веря вначале, что сопротивление уже прекратилось, они убивали подряд всех, кого встречали на улицах: мужчин, женщин, детей. Потоки крови стекали по крутым улицам Константинополя с холмов Петры в Золотой Рог. Однако вскоре жажда убийства была утолена, и солдаты занялись более выгодным делом - захватом людей и ценностей.
Священники продолжали читать у алтаря молитвы до тех пор, пока также не были схвачены. Однако в последний момент - по крайней мере многие благочестивые люди в это верили - некоторые из них, захватив с собой священные сосуды, направились к южной стене, которая открылась и сомкнулась за ними; они останутся там за стеной до тех пор, пока это священное здание вновь не превратится в церковь.
По слухам, количество захваченных людей составляло около 50 тыс., из них только 500 солдат. Все остальные христианские воины погибли, за исключением тех немногих, которым удалось спастись на судах. Число убитых, включая мирных жителей, павших жертвами резни, по словам очевидцев, составило около четырех тысяч[252].
Он немедленно освободил большинство знатных дам, снабдив многих из них деньгами, достаточными для того, чтобы они могли выкупить свои семьи, но оставил для своего сераля самых красивых из их юных сыновей и дочерей.
Вожди итальянцев и каталонцев были казнены
Через пять дней после падения города Мехмед устроил пир. Когда он уже достаточно опьянел, кто-то шепнул ему, что у [мегадуки Луки] Нотараса есть сын четырнадцати лет необыкновенной красоты. Султан тут же послал своего евнуха в дом мегадуки с требованием отдать мальчика в его гарем. Нотарас, оба старших сына которого пали в бою, отказался подвергнуть мальчика такой позорной участи. Тогда посланная за ним полиция привела к султану самого Нотараса вместе с сыном и юным зятем, сыном великого доместика Андроника Кантакузина. Когда Нотарас вновь ответил
султану отказом, тот приказал немедленно обезглавить его и обоих юношей. Единственной просьбой Нотараса перед смертью было, чтобы юношей казнили раньше его, дабы вид его смерти не вызвал у них колебаний; после их казни он спокойно обнажил шею и подставил ее палачу.
Франдзис, чья ненависть к мегадуке не смягчилась даже после их общего несчастья, дал в своих записках весьма пристрастное и неправдоподобное описание его смерти. Сам же он пережил почти такую же трагедию. Восемнадцать месяцев он был невольником в доме конюшего султана, прежде чем ему удалось выкупить себя и жену; однако двое его детей, девочка и мальчик, оба крестники императора Константина, были взяты в султанский гарем. Дочь Тамара умерла там еще ребенком; мальчик же был казнен султаном за то, что отказался уступить его постыдной страсти.
Пера, таким образом, по своему статусу была сведена до положения христианского города, который добровольно сдался мусульманам.
Франции получило широкое распространение письмо, будто бы написанное Мехмедом II папе Николаю V; в этом письме султан якобы выражал удивление тем, что итальянцы проявляют к нему враждебность, в то время как они произошли от тех же троянцев, что и турки[292]. Лаоник Халкокондилас (Халкокондил) горько сетовал на то, что в Риме очень многие считали, что греки наказаны за свои бесчинства в Трое[293], и папа Пий II, чье имя Энеа (Эней) должно было создавать ему особый авторитет, принужден был с болью повторять, что тевкры и турки - не одно и то же. Эта легенда была одной из причин, помешавших его усилиям организовать Крестовый поход[294].
Попытка же Сары спасти также земли и своей невестки не увенчались успехом. «Зачем тратить столько усилий, сын мой, - сказала она принимавшему ее султану, - из-за такой ерунды, как Трапезунд?» Тот ответил, что в его руке меч ислама и ему было бы стыдно не тратить усилий во имя веры.
Только папство и небольшое число ученых и романтиков в различных странах Запада были действительно потрясены тем, что великий исторический христианский город оказался в руках неверных.
Андрей приветствовал вторжение Карла в Италию в 1493 г. и поспешил на север страны, чтобы присоединиться к нему. 16 сентября 1494 г. он подписал с Карлом соглашение, по которому великодушно передавал тому все свои права на константинопольский, а также на трапезундский и сербский престолы, оставив за собой только Морейскую деспотию. После того как в мае следующего года Карл утвердился в Неаполе, он пообещал Андрею содержание в 1200 дукатов в год. Сомнительно, чтобы эти деньги выплачивались и после того, как Карл покинул Италию, и уж безусловно их не французский король умер. Вскоре Андрей опять оказался в долгах. В начале 1502 г. он подписал новое соглашение, передававшее все его права испанским монархам Фердинанду и Изабелле; однако денег от них он так и не получил. Когда в июне того же года Андрей умер, его вдова умоляла папу дать ей 104 дуката, чтобы оплатить похороны мужа. У Андрея был сын Константин, красивый, но никчемный юноша, который одно время командовал папской гвардией. Дата смерти Константина неизвестна[313].
В мировом историческом процессе сам 1453 год, как таковой, не столь уж существен. Византийская империя была уже обречена. Утратившая бóльшую часть своей территории, населения и богатства, она все равно должна была погибнуть независимо от того, когда именно турки решились бы нанести окончательный удар.
В течение одиннадцати столетий на Босфоре стоял город, где глубокий ум являлся предметом восхищения, а науку и литературу классического прошлого тщательно изучали и берегли. Без византийских исследователей и переписчиков мы знали бы сейчас не очень много о литературе древней Греции. Это был также город, правители которого в течение многих веков поощряли развитие школы искусства, не имеющей аналогии в истории человечества и явившейся сплавом неизменного греческого здравого смысла и глубокой религиозности, видевшей в произведении искусства воплощение Святого Духа и освящение материального. Кроме того, Константинополь был великим космополитическим городом, где наряду с торговлей процветал свободный обмен идеями и жители считали себя не просто каким-то народом, а наследниками Греции и Рима, просвещенными христианской верой. Всему этому теперь пришел конец.
Филэллины, которые отправились помогать грекам в их войне за независимость, говорили о Фемистокле и Перикле, но никогда не вспоминали о Константине.
Греки постоянно помнили тот ужасный вторник - день, который все истинные греки до сих пор считают отмеченным дурным предзнаменованием; но они чувствовали воодушевление и прилив отваги всегда, когда говорили о последнем христианском императоре, покинутом своими западными союзниками, который твердо стоял в проломе стены, сдерживая натиск неверных до тех пор, пока они своим числом не одолели его и он не пал - вместе с империей, ставшей ему саваном.