"Je demande quelques jours encore..." : 9 Термидора
Всё врут календари... И что делать с ними, когда их два, и они то совпадают, то расходятся? На какой шкале ставить отметки - на той, что тут, у нас, или на той, что была там и тогда?.. Впрочем, в этом году мы, кажется, совпадаем... Но неважно.
Ибо 27 июля. А там и тогда - в Париже 1794 года не было такого дня - 27 июля, тогда было 9 термидора II года свободы...
Под катом - десятая глава книги Альбера Оливье "Сен-Жюст и сила обстоятельств", посвящённая Термидору. Текст настолько большой, что пришлось поделить его на две части - вторая будет вечером.
К выкладываемому тексту, думаю, необходимы два предуведомления.
Первое: у Альбера Оливье (как, впрочем, у всякого) - "свои тараканы". Он склонен ко всяческим "теориям заговоров" и придерживается версии о том, что к Термидору пути Сен-Жюста и Робеспьера окончательно разошлись. Как это отразилось на его толковании событий - смотрите сами.
Второе: сам по себе текст Оливье достаточной непростой и может в принципе быть переведён двумя совершенно разными способами. Но вы, боюсь, этого не заметите :(. По моей вине. Вещи такого объёма и такой сложности не делаются за четыре дня урывками и на коленке. Я это понимаю, но это меня не оправдывает - не время для оправданий. Вся ответственность за творящееся под катом безобразие лежит на мне. Это нередактированный текст, даже и не текст, а то "тесто", из которого после кропотливой работы текст и получается (ну, заодно и узнаете "из какого сора..."). Я переводила его частично "с листа", иногда чуть ли не с закрытыми глазами, ровно в том состоянии, в каком порождают, например, "Брунсвика" вместо герцога Брауншвейгского... Так что там могут быть (и есть) казусы ляпсусы разной степени. За цитаты, которые я успела выловить, - спасибо тем, кто сделал возможным найти их в сети (ну, все поймут ;)). Пока главное - чтобы суть его версии событий прочитывалась...
Альбер Оливье. "Сен-Жюст и сила обстоятельств".
Глава X: "Я прошу ещё несколько дней… (загадка 9 термидора) "
Полдень, Конвент
Поздним утром 27 июля (9 термидора) депутаты Конвента в нервном напряжении, занимали свои места в зале дворца Тюильри. Ждали важного заседания; но в каком смысле важного?
Зрители уже заполняли трибуны. В большинстве своём они испытывали мало симпатий к Робеспьеру
В полдень на трибуну поднимается Сен-Жюст. "Его взгляд пугающ, - описывает Куртуа, - вид мрачен, в голосе слышен страх, наполняющий его душу, который нельзя приписать скромности оратора или робости по причине его молодого возраста… Он явился обвинять правительство в том, что оно покинуло стезю мудрости". Шарль Дюваль пишет, что "его мрачный и суровый вид, его неуверенный голос", присутствие Робеспьера, воспоминания о вчерашнем вечере - всё предвещало важнейший спор, решающее объяснение.
Он произносит свои знаменитые слова: " Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них. Они не исчезнут, пока установления не создадут гарантии, не положат границ власти и не заставят человеческую гордость навсегда склониться под ярмом общественной свободы."
Он не продолжит. Процитированные слова стали знаменитыми, но их точный, несколько тайный смысл, так и останется неизвестен ни потомкам, ни слушателям.
Тальен, болтавший с Дюраном Майяном и Ровером, отходит от них со словами: "Вот Сен-Жюст на трибуне, нужно с этим кончать".
Потом будут утверждать, что, вернувшись на своё место, он закричал: "Я требую слова к порядку заседания, оратор сказал, что не принадлежит ни к какой фракции. Я говорю то же самое. Я принадлежу только себе самому и делу свободы. И поэтому я сейчас выскажу вам правду".
Но этот резкий тон приписал Тальену Дюваль в своём отчёте для "Moniteur". На самом же деле Тальен должен был вмешаться гораздо мягче, по чисто процедурным вопросам. Видимо, следует верить Бареру, описывающему в своих мемуарах, как Тальен жалуется "на то, что Сен-Жюст нападает на членов Комитета в их отсутствие" и "требует, чтобы речь была отложена до тех пор, пока их не предупредят, чтобы они немедленно явились в Конвент".
Председательствующий Колло д'Эрбуа слишком расположен к ним, и желает их присутствия. В Комитет общественного спасения посылают секретаря.
Однако, как признаёт в своих мемуарах Барер, некоторые депутаты советуют дать Сен-Жюсту слово, чтобы он мог закончить речь. Но Тальен не хочет уступать.
Что же до членов Комитета, то они в курсе и без секретаря. В тот момент, когда Сен-Жюст поднимался на трибуну, они получили от него недвусмысленную записку: "Несправедливость закрыла мне сердце; я открою его Национальному Конвенту" Что означало: двое членов Комитета, считая меня сообщником Робеспьера, были слишком "несправедливы", чтобы я ещё раз объяснялся перед ними. Я буду объясняться перед Конвентом.
Едва появившись, Бийо-Варенн, разъярённый, встревоженный тем, что Сен-Жюсту удалось ускользнуть от контроля Комитета, стремится подняться на трибуну. "Он суетился на своем месте, казалось его раздражает медлительность Тальена", - напишет Монжуа. Более осторожный Барер, видя, что большинство депутатов ещё не высказало ясно свое мнение, шепчет ему на ухо: "Займись только Робеспьером, оставь Кутона и Сен-Жюста"
Но Бийо-Варенн слишком напуган, чтобы послушаться, он прерывает Тальена, тоже требуя слова "к порядку дня". Напомнив о вчерашнем грозном заседании Якобинского клуба, где ему досталось - как и Колло д'Эрбуа, - он продолжает: "Я удивляюсь, что Сен-Жюст взошёл на трибуну после всего, что было вчера. Он обещал обоим Комитетам дать им посмотреть свою речь, прежде чем огласить её в Конвенте, и даже снять её совсем, если она будет опасной".
И тут, как и предыдущий оратор, Бийо-Варенн обрушивается на Робеспьера. Он не только отвечает на речь, произнесённую тем накануне, но нападает на Анрио, сообщая Конвенту, что "командущий Национальной гвардией был разоблачён Комитетом общественного спасения как сообщник Эбера и подлый заговорщик". И, высказывая всё беспорядочно, он доходит до того, что начинает хвалиться тем, что это он, Бийо-Варенн, был инициатором ареста Дантона и упрекать Робеспьера в том, что тот сначала этому противился!
Подвергшийся таким нападкам Робеспьер тщетно пытается подняться на трибуну. Атмосфера накаляется. И неважно, достоверна или нет знаменитая фраза "Председатель убийц, последний раз я требую слова!". Ставшему центром дебатов Робеспьеру препятствует не только то, что ему преграждают путь, не только звонок председателя, но и выкрики депутатов Конвена, которых слабость делает ещё более агрессивными.
Раздаются крики "Долой тирана!". Загнанный Робеспьер, бросив последний взгляд на левую, на ту гору, где было его место, обращается к правой, к болоту, с криком : "Я обращаюсь к вам, а не этим подлецам". Но правая, сперва колебавшаяся, теперь примкнула к оппозиции.
И тогда, рассказывает Шарль Дюваль, "он повернулся на мгновение к Сен-Жюсту", и увидел, что тот застыл на месте, не желая вступать в схватку.
Это, наверное, один из самых патетических моментов, повлекших за собой важнейшие последствия. Отчего Сен-Жюст остаётся стоять неподвижно, прислоняясь к деревянной трибуне, скрестив руки, не говоря ни слова, не шевельнувшись? По словам Куртуа, на лице его сменяли друг друга румянец и бледность - как это было уже с ним в Комитете, добавляет Эли Лакост.
Это вагосимпатическое, как сказали бы медики, явление, вызванное борьбой гнева, отчаяния и надежды, свидетельствует о том, что, в глубине души он считал, что всё ещё не сказал своего последнего слова. Но он слишком хорошо понимал, как малы его шансы, и потому сдерживался и ждал подходящего момента. Аплодисменты, которыми встречали его предыдущую речь во флореале, возможно, ещё звучали в его ушах. Но, разумеется, он уже понял за несколько лет всю хрупкость и непостоянство общественного мнения.
В речи, текст которой он по-прежнему держит в руках, он написал: "Молва - это пустой звук. Прислушаемся к прошедшим векам: мы не услышим более ничего; и те, кто когда-нибудь будет бродить среди наших погребальных урн, также не услышат ничего. Нужно творить добро, чего бы это ни стоило, предпочитая имя мертвого героя имени живого труса".
Однако остальной текст его речи не выражает жестокого отчаяния. Напротив, видно, что Сен-Жюст спокойно, энергично намеревался разрешить конфликт, поставивший под угрозу существование правительства. И в этом, несомненно, и кроется истинная причина его молчания. Желая стать арбитром в конфликте, разделившим сторонников Робеспьера и Бийо-Варенна, он не хочет принять ни одну, ни другую сторону. Вот в чём истинный смысл слов "я не принадлежу ни к какой фракции…"
Повторим - он несомненно хочет быть судьёй, но не адвокатом и не сообщником ни одной из присутствующих сторон.
И потом, он слишком презирает этот вой депутатов Конвента, чтобы присоединить к ним свой голос.
15 часов
Завязавшаяся в полдень парламентская битва была тремя часами позже проиграна для Сен-Жюста.
Оказавшийся на трибуне Бийо-Варенн, поддержанный Тальеном и Дельма, ставит сначала на голосование вопрос об аресте Анрио, начальника его штаба и Дюма, председателя революционного трибунала, который особенно резко выступил накануне вечером у якобинцев. Без четверти час предложения приняты. Потом слово, без труда, в обход Робеспьера, получает Барер, чтобы представить свой доклад о Национальной гвардии и утвердить приготовленный ночью вместе с Сен-Жюстом декрет, изменяющий её организацию. И, как и желали некоторые, на место Анрио назначается Гемар, командующий кавалерией.
Итак, Робеспьер обезоружен, и парламентское неистовство нарастает. Все его попытки получить слово наталкиваются на крики и брань. Но когда один неизвестный депутат от департамента Аверон - интеллектуал: профессор и литератор - Луше требует ареста Робеспьера, Конвент на мгновенье замирает в нерешительности. Однако "аплодисменты, сперва отдельные, вскоре становятся единодушными", как заверяет протокол заседания. И Луше может продолжать : "Я поддерживаю своё предложение, ставьте вопрос об аресте на голосование!" Крики "на голосование! На голосование!" - вторят ему.
И однако все притормаживается ещё раз, когда Робеспьер-младший воскликнул: "Я так же виновен, как и мой брат, я разделяю его добродетели и хочу разделить его судьбу. Я требую, чтобы обвинительный декрет был издан и против меня". Несколько депутатов "выглядят взволнованными", однако "большинство равнодушно соглашается", пишет "Moniteur". Впрочем, когда Максимильен Робеспьер хочет вступиться за брата, озлобление вспыхивает с новой силой, и Конвент принимает декрет единодушно.
Когда триумфальные крики стихают, Луше возвращается к делу: "Мы считаем, что принято постановление об аресте обоих Робеспьеров, Сен-Жюста и Кутона". Не дожидаясь реакции большинства, Леба заявляет, что не желает разделять "позор этого декрета". И тут вмешивается Эли Лакост, чтобы поставить на голосование вопрос об аресте Робеспьера-младшего. А Фрерон подхватывает, напоминая о Сен-Жюсте и Кутоне. Он не говорит ничего о первом, но настаивает на Кутоне, представляя его "тигром, жаждущим крови представителей нации". Эли Лакост, поддерживая это предложение, заявляет, что существует триумвират, и бездоказательно обвиняет Сен-Жюста в том, о чём сам Сен-Жюст и доложил Комитету, - во внутреннем расколе правительства и стремление заключить мир с внешним врагом. (Он не знает, что Сен-Жюст как раз об этом и должен был говорить в своей речи). По его предложению Конвент декретирует арест Кутона, Сен-Жюста и Леба.
Согласно Монжуа, "услышав эти сокрушительные слова, Сен-Жюст побледнел и потерял сознание". Эти сведения, вероятно, ложны или, скорее всего, сильно преувеличены, но можно понять всю тяжесть удара для Сен-Жюста. Он хотел подняться над схваткой, не без личных амбиций, разумеется, но также и с тем, чтобы продолжить начатое дело и спасти жизнь бывшего друга: желая бороться со всеми фракциями, он не назвал себя сторонником Робеспьера, но не кривя душой пытаться спасти его, объявив себя его противником, он тоже не мог. Прежде всего он заботился о действенности, затем о морали, и это обрекало его на молчание.
По требованию Колло д'Эрбуа, поддержанному Конвентом, ему пришлось передать текст своей речи в президиум. И "почти машинально", как утверждает Шарль Дюваль, протягивает он листки одному из секретарей Конвента.
Парламентская битва была проиграна, и теперь всё зависело он правосудия или народа и парижского гарнизона.
В Коммуне
В ратуше, где располагается Коммуна, заседание Генерального совета, по свидетельству привратника Бошара, после полудня проходило довольно спокойно. Однако около трёх часов из Конвента стали поступать тревожные новости. Мэр Леско-Флёрио, бывший художник, довольно невозмутимый, совершенно не красноречивый, и Пейян, молодой сторонник Робеспьера, отправились к командующему Национальной Гвардией Анрио, только что смещённому Конвентом. При участии многих должностных лиц принято решение поднять по тревоге секции, объявить общий сбор и ударить в набат.
Во все секции отправляют приказ мобилизовать по четыреста человек от каждой и направить их "немедленно к зданию Коммуны".
Почти одновременно Конвент сообщает в секции, что они должны явиться принести ему присягу.
По всем признакам Анрио, человек грубый, с профилем утомлённой обезьянки, оказался далеко не на высоте своей должности и происходящих событий. Довольно энергичный, он был избран на свой пост секциями годом раньше. Но хотя пьянство и вызывало у него чередующиеся приступы безволия и необузданной жестокости, этот его недостаток, возможно, сыграл роль менее важную, чем принято считать. Ибо Анрио был достаточно хитроумен. И если он был предан Робеспьеру, спасшему его во время процесса эбертистов, то при этом он обладал обезъяньей осторожностью и ловкостью: жизнь научила его тому, что государственные почести легко могут смениться смертным приговором.
И потому Анрио не идёт на решительные действия в ответ на принятый против него Конвентом декрет. Он заключает в тюрьму на улице Буле агентов Комитета общей безопасности Герона, пришедшего со своими людьми арестовать его, и Гемара, командующего конной жандармерией, прибывшего занять его место, но не приговаривает их к смерти. И причина такой снисходительности, возможно, кроется не только в том, что он пьян.
В Тюильри
Тем временем возбуждение нарастает - в Коммуне узнают об аресте Робеспьера, Сен-Жюста, Леба и Кутона. Тут же Пейян, с одной стороны, Анрио и его люди - с другой решают отправится поднять город, который ничего не знает о происходящем и по-прежнему вполне спокоен.
Пейяна быстро арестовывают, но во время своего буйного проезда по городу Анрио и его люди встречают конвой, везущий их друга в тюрьму: хорошо вооружённым всадника ничего не стоит вернуть ему свободу. Но в остальном их призывы к восстанию, их жестокость по отношению к некоторым прохожим вместо того, чтобы поднять народ, побуждает торговцев закрывать лавки.
О сути конфликта в некоторых кварталах не знают абсолютно ничего, и первые удары в набат, около четырёх часов, первые передвижения Национальной Гвардии там связывают с демонстрацией рабочих перед ратушей в знак протеста против "максимума заработной платы".
После того как Конвент отменил четырёхчасовое заседание, Комитет общественного спасения, чья участь была ещё неясна, отправил человека в Коммуну с просьбой освободить Гемара. Но в ответ Генеральный совет арестовал доставившего приказ.
Со своей стороны один из адъютантов Анрио, Дешамп, - который проявит себя совсем с другой стороны через несколько часов - демонстрирует свою решительность достаточно явно, арестовывая у Нового моста агента комитета общей безопасности Савена.
Примерно без четверти пять Анрио с командующим штаба и небольшим отрядом достигает места назначения: особняка де Бриона у Тюильри, занимаемого Комитетом общей безопасности. Они прибыли, чтобы отбить у охраны Робеспьера, Сен-Жюста и остальных. Расталкивая ошеломлённых жандармов, они выбивают ногами двери комитета: никого из тех, кто им нужен, там нет. Сбитые с толку, они тут же выходят, держа за горло одного из членов Комитета (несомненно Амара) и требуя у него указать, где находятся узники. Но, пользуясь беспорядком, другой член Комитета, Рюль, забравшись на стол, отдаёт приказ жандармам наставить свои сабли на Анрио и его людей. Прибывает подкрепление, и командира жандармов быстро арестовывают, а затем связывают специально купленной для этого верёвкой.
Но все эти беспорядочные провокационные действия Анрио, возможно, не столь необдуманны, как принято считать. В своём сочинении жандарм Меда - более известный как Мерда, - бывший свидетелем этой сцены, сообщает деталь, которую не мог придумать и о которой у него не было никаких причин вспоминать. По его свидетельству, когда Анрио был арестован, Амар "пришёл и обругал его; изумлённый Анрио растерянно ответил: "Но, Амар, не понимаю, в чём ты меня упрекаешь, я сделал всё так, как вы мне сказали". - "Заткнись, урод, - резко ответил Амар. - Проследите, граждане, чтобы его отвели в камеру"".
В то же время один депутат, Робен, наблюдавший за происходившим из окна ресторана "Бержер", где он обедал со своим коллегой Куртуа, вмешался и заставил отвести Анрио в Комитет Общественного Спасения, чтобы его немедленно казнили. Вот как он рассказывает об этом:
- Что по-твоему мы должны делать? - спросил Бийо-Варенн.
- Если вы немедленно не казните этого предателя, может случится так, что это чудовище и его сторонники, которые за ним последуют, уничтожат вас сегодня вместе со всем Конвентом.
- Но что по-твоему мы должны делать? - спросил Барер. - Ты хочешь, чтобы выбрали комиссию, которая бы судила его военным судом?
- Это немного слишком, - ответил Бийо.
- Мы не его сообщники, и не будем вести себя подобным образом.
Поскольку скромный депутат Робен решил удалиться на этой жёсткой реплике, Барер бежит за ним на лестницу и просит его отвести Анрио назад в Комитет общей безопасности, уверяя его, что они сейчас же займутся делом Анрио.
В общем, поскольку обеим сторонам, и Комитетам и Коммуне, исход дела был неясен и ситуация сложилась рискованная, все остерегались принимать смелые решения.
Последний обед
Возвращённый в особняк де Бриона Анрио должен был на сей раз встретить там обоих Робеспьеров, Сен-Жюста, Леба и Кутона.
Но в последний раз они обедали не вместе, поскольку охранник, Шевильон, увидев, что Анрио делает знаки "обоим Робеспьерам", счёл, что разумнее будет отвести последних в секретариат.
Так что Альбер Матьез, кажется, строит безосновательную гипотезу, когда пишет: "Можно представить себе размышления, которыми обменивались пятеро депутатов во время обеда в Комитете, перед отправкой в тюрьму. Они должны были выработать общую стратегию поведения. Провал Анрио, кажется, не оставлял ни малейшей надежды на освобождение при помощи силы. Им было нетрудно решиться на сопротивление пассивное и в рамках закона, которое, по их мнению, имело то преимущество, что давало их сторонникам время подготовиться к ответным действиям".
Есть основания считать, что всё было совсем иначе. Они не только не обедали в одной комнате, но и охранник, воспрепятствовавший обмену знаками, должен был тем более запретить разговоры. Кроме того, после обеда, в фиакрах, по дороге в тюрьмы, каждый в свою, Робеспьер, Сен-Жюст, Леба и Кутон могли слышать набат, звучавший как последняя надежда…
Они должны были размышлять в одиночестве, поглощая каплуна, жареного барашка и бургундское вино - трапезу, предоставленную им новыми правителями.
Половина девятого
Почему члены Комитета оставили Анрио и его офицеров, в то время как бывших депутатов отправили в тюрьмы? Странный поступок, учитывая, что Комитет должен был знать, что Коммуна собирала войска и могла предпринять повторную атаку на них. Тем более, что у них были осведомители, державшие их в курсе дела.
В половине шестого освобождённый Пейян и Флёрио-Леско открывают экстренное заседание. Чтобы получить в своё распоряжение твёрдо проробеспьеристски настроенных генералов, Коммуна направила в соответствующие тюрьмы приказ об освобождении маркиза де Лавалетта, бывшего в 1793 году генералом в Северной армии, и генерала Буланже. А заодно и Вилата, присяжного революционного трибунала, считавшегося шпионом Робеспьера. С другой стороны, профессор Панис составил воззвание с призывом к парижанам подняться на защиту Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона, Леба и Робеспьера-младшего против Амара, Коло д'Эрбуа, Бурдона с Уазы Барера и Дюбарана. И, наконец, около шести часов судье Кофиналю и Луве было поручено возглавить новую атаку на комитет общей безопасности и освободить особо важных заключённых.
Войска прибыли к особняку де Бриона около восьми, то есть через час после того, как важные приговорённые отправились по тюрьмам.
Новая колонна, возглавляемая Кофиналем, гораздо более многочисленная по сравнению с предыдущей, включала, в частности, отряд из четырёхсот человек из секции Друзей Отечества, приведённых командиром Тьерри по приказу Анрио, переданному шестым легионом, и более шести артиллерийских расчётов, не считая полусотни конных жандармов. Быстро пройдя по узкому проходу, отделявшему особняк де Бриона от павильона Марсана, они овладели помещением Комитета общей безопасности, освободили Анрио и его адъютантов, разоружили их охрану и связали её командира.
Будучи полным хозяином положения, Анрио мог направить свои войска на Конвент, собравшийся в семь часов на новое заседание, и навязать ему свою волю, как сделал он годом ранее, 31 мая. Но все свидетельства показывают, что он без малейших колебаний решил отвести свои войска назад к зданию Коммуны.
Почему? Долгое время это отступление объясняли приказом, полученным из Коммуны. Но, как убедительно показал Сен-Клер Девиль, это невозможно, ибо приказ, подписанный Артюром и Луве, призывающий Анрио явиться в Исполнительный Комитет, должен был быть подписан позже, поскольку в тот момент Исполнительный Комитет ещё не был организован.
Анрио не только не решился атаковать Конвент, обращаясь к прохожим на улицах, он также говорил совсем иначе, чем прежде. Один из свидетелей, Дюлак, расскажет, что Анрио "довольно ловко наплёл, что его оклеветали и что он только что оправдался перед Комитетом; так, что все те, кто собирался его оплёвывать, начали его восхвалять и проклинать его врагов". А Дюлак добавляет, что он настолько воодушевил войска, что "лишь несколько отрядов" осталось охранять Конвент.
И, наконец, довольно занятно, что временно председательствовавший в Конвенте Бреар, которому сообщил о сложившейся ситуации секретарь, не стал сообщать ничего депутатам, более того, он просто отослал секретаря, поручив ему наблюдать за происходящим и держать его в курсе событий. Любой, вступивший в сговор с Анрио, не мог бы поступить лучше.
Однако тревогу поднял появившийся депутат от Вандеи Эме Гупийо де Монтегю; только что обруганный в особняке де Бриона Кофиналем, он требует его ареста, а также ареста Флёрио-Леско и Пейяна.
От имени Комитета отвечает Барер. Он заверяет, что Пейян уже четыре часа как арестован (но мы видели, как он был освобождён), а что касается Анрио, то Бийо, кажется, уклоняется от ответа на его счёт. Однако вскоре вернувшийся на своё председательское место Коло д'Эрбуа изрекает: "Граждане, наступил момент, когда каждый должен умереть на своём посту. Изменники с оружием в руках окружили Комитет общей безопасности и захватили его".
Следует задаться вопросом, уж не комедия ли это. Поскольку вернейший свидетель, парламентский редактор "Jounal de Perlet" отмечает - его статья появится на следующий день - "в Конвенте суматоха, повсюду раздаются крики "К оружию! Бежим! Жить свободными или умереть!"". Другая газета, "Feuille de la Republique", приводит те же подробности. Но в своём появившемся через год докладе Куртуа представит совершенно другую версию, уверяя, что после слов Колло д'Эрбуа депутаты остались сидеть "со спокойствием, достойным римских сенаторов".
Эта лживая поправка имеет причины. Ибо как объяснить, что депутаты и зрители, ринувшиеся к Комитету общей безопасности, не имели никаких столкновений с Анрио и его солдатами, если те были ещё там? Похоже на то, что Коло д'Эрбуа поднял тревогу тотчас после отхода войск Коммуны, уверенный в том, что не произойдёт никаких стычек и кровопролития.
Поведение Колло д'Эрбуа, как и замещавшего его в председательском кресле, и его реакция на освобождение Анрио выглядят совершенно закономерными, если в течение двухчасового заключения командующие национальной гвардией встречались с членами Комитета. Теперь становится понятно, почему они не были отправлены в тюрьму, как Робеспьер, Сен-Жюст и другие, и не были казнены, как того требовал Робен. Члены комитета вполне могли "обработать" Анрио и главу его штаба при помощи угроз и обещаний, чтобы получить от них информацию, а заодно и заставить их вести себя спокойно. Далее мы увидим, что этой версии есть подтверждения. А пока отметим, что члены Комитета около восьми вечера знали о том, что Робеспьер находится не в тюрьме, а в мэрии, и что Кофиналь собирает против них войска: две серьёзные причины, чтобы попытаться выиграть время и втянуть Анрио в свою игру…
Если вернуться к протоколу заседания Конвента, мы увидим, что вскоре после бурного выхода тот же самый Эме Гупийо возвращается и сообщает, "что Анрио вырвался, и его увели с торжеством". Услышав эту новость, "Конвент содрогается от ужаса".
Прибавив к этому сообщение об освобождении Робеспьера, Эли Лакост от имени Комитета общей безопасности требует объявить вне закона членов муниципалитета, не подчинившихся декрету Конвента. Но об Анрио - ни слова. и только когда следующий оратор сообщает, "что Анрио находится на площади Национального дворца и отдаёт там приказы", весь Конвент реагирует объявлением вне закона, хотя председательствующий этого не предлагал.
Наконец, Конвент отказывается доверить командование парижским гарнизоном кадровым офицерам и поручает его депутатам, в частности Баррасу. Он должен взять на себя вместе с Жюйо командование первой колонной, а вторую поведут Леонар Бурдон и Камбулас. Обе колонны должны встретится на Гревской площади, окружив ратушу.
Иллюстрация несколько "преждевременная" надо полагать, что изображает на уже 10 термидора... (отчасти специально для тех, кто интересовался происхождением девушки с плюмажем на юзерпике)
William Henry Fisk(1827-1884). ""Awaiting News of the Arrest of Robespierre in 1794" (1866)
...Продолжение в 20.00
Ибо 27 июля. А там и тогда - в Париже 1794 года не было такого дня - 27 июля, тогда было 9 термидора II года свободы...
Под катом - десятая глава книги Альбера Оливье "Сен-Жюст и сила обстоятельств", посвящённая Термидору. Текст настолько большой, что пришлось поделить его на две части - вторая будет вечером.
К выкладываемому тексту, думаю, необходимы два предуведомления.
Первое: у Альбера Оливье (как, впрочем, у всякого) - "свои тараканы". Он склонен ко всяческим "теориям заговоров" и придерживается версии о том, что к Термидору пути Сен-Жюста и Робеспьера окончательно разошлись. Как это отразилось на его толковании событий - смотрите сами.
Второе: сам по себе текст Оливье достаточной непростой и может в принципе быть переведён двумя совершенно разными способами. Но вы, боюсь, этого не заметите :(. По моей вине. Вещи такого объёма и такой сложности не делаются за четыре дня урывками и на коленке. Я это понимаю, но это меня не оправдывает - не время для оправданий. Вся ответственность за творящееся под катом безобразие лежит на мне. Это нередактированный текст, даже и не текст, а то "тесто", из которого после кропотливой работы текст и получается (ну, заодно и узнаете "из какого сора..."). Я переводила его частично "с листа", иногда чуть ли не с закрытыми глазами, ровно в том состоянии, в каком порождают, например, "Брунсвика" вместо герцога Брауншвейгского... Так что там могут быть (и есть) казусы ляпсусы разной степени. За цитаты, которые я успела выловить, - спасибо тем, кто сделал возможным найти их в сети (ну, все поймут ;)). Пока главное - чтобы суть его версии событий прочитывалась...
Альбер Оливье. "Сен-Жюст и сила обстоятельств".
Глава X: "Я прошу ещё несколько дней… (загадка 9 термидора) "
Полдень, Конвент
Поздним утром 27 июля (9 термидора) депутаты Конвента в нервном напряжении, занимали свои места в зале дворца Тюильри. Ждали важного заседания; но в каком смысле важного?
Зрители уже заполняли трибуны. В большинстве своём они испытывали мало симпатий к Робеспьеру
В полдень на трибуну поднимается Сен-Жюст. "Его взгляд пугающ, - описывает Куртуа, - вид мрачен, в голосе слышен страх, наполняющий его душу, который нельзя приписать скромности оратора или робости по причине его молодого возраста… Он явился обвинять правительство в том, что оно покинуло стезю мудрости". Шарль Дюваль пишет, что "его мрачный и суровый вид, его неуверенный голос", присутствие Робеспьера, воспоминания о вчерашнем вечере - всё предвещало важнейший спор, решающее объяснение.
Он произносит свои знаменитые слова: " Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них. Они не исчезнут, пока установления не создадут гарантии, не положат границ власти и не заставят человеческую гордость навсегда склониться под ярмом общественной свободы."
Он не продолжит. Процитированные слова стали знаменитыми, но их точный, несколько тайный смысл, так и останется неизвестен ни потомкам, ни слушателям.
Тальен, болтавший с Дюраном Майяном и Ровером, отходит от них со словами: "Вот Сен-Жюст на трибуне, нужно с этим кончать".
Потом будут утверждать, что, вернувшись на своё место, он закричал: "Я требую слова к порядку заседания, оратор сказал, что не принадлежит ни к какой фракции. Я говорю то же самое. Я принадлежу только себе самому и делу свободы. И поэтому я сейчас выскажу вам правду".
Но этот резкий тон приписал Тальену Дюваль в своём отчёте для "Moniteur". На самом же деле Тальен должен был вмешаться гораздо мягче, по чисто процедурным вопросам. Видимо, следует верить Бареру, описывающему в своих мемуарах, как Тальен жалуется "на то, что Сен-Жюст нападает на членов Комитета в их отсутствие" и "требует, чтобы речь была отложена до тех пор, пока их не предупредят, чтобы они немедленно явились в Конвент".
Председательствующий Колло д'Эрбуа слишком расположен к ним, и желает их присутствия. В Комитет общественного спасения посылают секретаря.
Однако, как признаёт в своих мемуарах Барер, некоторые депутаты советуют дать Сен-Жюсту слово, чтобы он мог закончить речь. Но Тальен не хочет уступать.
Что же до членов Комитета, то они в курсе и без секретаря. В тот момент, когда Сен-Жюст поднимался на трибуну, они получили от него недвусмысленную записку: "Несправедливость закрыла мне сердце; я открою его Национальному Конвенту" Что означало: двое членов Комитета, считая меня сообщником Робеспьера, были слишком "несправедливы", чтобы я ещё раз объяснялся перед ними. Я буду объясняться перед Конвентом.
Едва появившись, Бийо-Варенн, разъярённый, встревоженный тем, что Сен-Жюсту удалось ускользнуть от контроля Комитета, стремится подняться на трибуну. "Он суетился на своем месте, казалось его раздражает медлительность Тальена", - напишет Монжуа. Более осторожный Барер, видя, что большинство депутатов ещё не высказало ясно свое мнение, шепчет ему на ухо: "Займись только Робеспьером, оставь Кутона и Сен-Жюста"
Но Бийо-Варенн слишком напуган, чтобы послушаться, он прерывает Тальена, тоже требуя слова "к порядку дня". Напомнив о вчерашнем грозном заседании Якобинского клуба, где ему досталось - как и Колло д'Эрбуа, - он продолжает: "Я удивляюсь, что Сен-Жюст взошёл на трибуну после всего, что было вчера. Он обещал обоим Комитетам дать им посмотреть свою речь, прежде чем огласить её в Конвенте, и даже снять её совсем, если она будет опасной".
И тут, как и предыдущий оратор, Бийо-Варенн обрушивается на Робеспьера. Он не только отвечает на речь, произнесённую тем накануне, но нападает на Анрио, сообщая Конвенту, что "командущий Национальной гвардией был разоблачён Комитетом общественного спасения как сообщник Эбера и подлый заговорщик". И, высказывая всё беспорядочно, он доходит до того, что начинает хвалиться тем, что это он, Бийо-Варенн, был инициатором ареста Дантона и упрекать Робеспьера в том, что тот сначала этому противился!
Подвергшийся таким нападкам Робеспьер тщетно пытается подняться на трибуну. Атмосфера накаляется. И неважно, достоверна или нет знаменитая фраза "Председатель убийц, последний раз я требую слова!". Ставшему центром дебатов Робеспьеру препятствует не только то, что ему преграждают путь, не только звонок председателя, но и выкрики депутатов Конвена, которых слабость делает ещё более агрессивными.
Раздаются крики "Долой тирана!". Загнанный Робеспьер, бросив последний взгляд на левую, на ту гору, где было его место, обращается к правой, к болоту, с криком : "Я обращаюсь к вам, а не этим подлецам". Но правая, сперва колебавшаяся, теперь примкнула к оппозиции.
И тогда, рассказывает Шарль Дюваль, "он повернулся на мгновение к Сен-Жюсту", и увидел, что тот застыл на месте, не желая вступать в схватку.
Это, наверное, один из самых патетических моментов, повлекших за собой важнейшие последствия. Отчего Сен-Жюст остаётся стоять неподвижно, прислоняясь к деревянной трибуне, скрестив руки, не говоря ни слова, не шевельнувшись? По словам Куртуа, на лице его сменяли друг друга румянец и бледность - как это было уже с ним в Комитете, добавляет Эли Лакост.
Это вагосимпатическое, как сказали бы медики, явление, вызванное борьбой гнева, отчаяния и надежды, свидетельствует о том, что, в глубине души он считал, что всё ещё не сказал своего последнего слова. Но он слишком хорошо понимал, как малы его шансы, и потому сдерживался и ждал подходящего момента. Аплодисменты, которыми встречали его предыдущую речь во флореале, возможно, ещё звучали в его ушах. Но, разумеется, он уже понял за несколько лет всю хрупкость и непостоянство общественного мнения.
В речи, текст которой он по-прежнему держит в руках, он написал: "Молва - это пустой звук. Прислушаемся к прошедшим векам: мы не услышим более ничего; и те, кто когда-нибудь будет бродить среди наших погребальных урн, также не услышат ничего. Нужно творить добро, чего бы это ни стоило, предпочитая имя мертвого героя имени живого труса".
Однако остальной текст его речи не выражает жестокого отчаяния. Напротив, видно, что Сен-Жюст спокойно, энергично намеревался разрешить конфликт, поставивший под угрозу существование правительства. И в этом, несомненно, и кроется истинная причина его молчания. Желая стать арбитром в конфликте, разделившим сторонников Робеспьера и Бийо-Варенна, он не хочет принять ни одну, ни другую сторону. Вот в чём истинный смысл слов "я не принадлежу ни к какой фракции…"
Повторим - он несомненно хочет быть судьёй, но не адвокатом и не сообщником ни одной из присутствующих сторон.
И потом, он слишком презирает этот вой депутатов Конвента, чтобы присоединить к ним свой голос.
15 часов
Завязавшаяся в полдень парламентская битва была тремя часами позже проиграна для Сен-Жюста.
Оказавшийся на трибуне Бийо-Варенн, поддержанный Тальеном и Дельма, ставит сначала на голосование вопрос об аресте Анрио, начальника его штаба и Дюма, председателя революционного трибунала, который особенно резко выступил накануне вечером у якобинцев. Без четверти час предложения приняты. Потом слово, без труда, в обход Робеспьера, получает Барер, чтобы представить свой доклад о Национальной гвардии и утвердить приготовленный ночью вместе с Сен-Жюстом декрет, изменяющий её организацию. И, как и желали некоторые, на место Анрио назначается Гемар, командующий кавалерией.
Итак, Робеспьер обезоружен, и парламентское неистовство нарастает. Все его попытки получить слово наталкиваются на крики и брань. Но когда один неизвестный депутат от департамента Аверон - интеллектуал: профессор и литератор - Луше требует ареста Робеспьера, Конвент на мгновенье замирает в нерешительности. Однако "аплодисменты, сперва отдельные, вскоре становятся единодушными", как заверяет протокол заседания. И Луше может продолжать : "Я поддерживаю своё предложение, ставьте вопрос об аресте на голосование!" Крики "на голосование! На голосование!" - вторят ему.
И однако все притормаживается ещё раз, когда Робеспьер-младший воскликнул: "Я так же виновен, как и мой брат, я разделяю его добродетели и хочу разделить его судьбу. Я требую, чтобы обвинительный декрет был издан и против меня". Несколько депутатов "выглядят взволнованными", однако "большинство равнодушно соглашается", пишет "Moniteur". Впрочем, когда Максимильен Робеспьер хочет вступиться за брата, озлобление вспыхивает с новой силой, и Конвент принимает декрет единодушно.
Когда триумфальные крики стихают, Луше возвращается к делу: "Мы считаем, что принято постановление об аресте обоих Робеспьеров, Сен-Жюста и Кутона". Не дожидаясь реакции большинства, Леба заявляет, что не желает разделять "позор этого декрета". И тут вмешивается Эли Лакост, чтобы поставить на голосование вопрос об аресте Робеспьера-младшего. А Фрерон подхватывает, напоминая о Сен-Жюсте и Кутоне. Он не говорит ничего о первом, но настаивает на Кутоне, представляя его "тигром, жаждущим крови представителей нации". Эли Лакост, поддерживая это предложение, заявляет, что существует триумвират, и бездоказательно обвиняет Сен-Жюста в том, о чём сам Сен-Жюст и доложил Комитету, - во внутреннем расколе правительства и стремление заключить мир с внешним врагом. (Он не знает, что Сен-Жюст как раз об этом и должен был говорить в своей речи). По его предложению Конвент декретирует арест Кутона, Сен-Жюста и Леба.
Согласно Монжуа, "услышав эти сокрушительные слова, Сен-Жюст побледнел и потерял сознание". Эти сведения, вероятно, ложны или, скорее всего, сильно преувеличены, но можно понять всю тяжесть удара для Сен-Жюста. Он хотел подняться над схваткой, не без личных амбиций, разумеется, но также и с тем, чтобы продолжить начатое дело и спасти жизнь бывшего друга: желая бороться со всеми фракциями, он не назвал себя сторонником Робеспьера, но не кривя душой пытаться спасти его, объявив себя его противником, он тоже не мог. Прежде всего он заботился о действенности, затем о морали, и это обрекало его на молчание.
По требованию Колло д'Эрбуа, поддержанному Конвентом, ему пришлось передать текст своей речи в президиум. И "почти машинально", как утверждает Шарль Дюваль, протягивает он листки одному из секретарей Конвента.
Парламентская битва была проиграна, и теперь всё зависело он правосудия или народа и парижского гарнизона.
В Коммуне
В ратуше, где располагается Коммуна, заседание Генерального совета, по свидетельству привратника Бошара, после полудня проходило довольно спокойно. Однако около трёх часов из Конвента стали поступать тревожные новости. Мэр Леско-Флёрио, бывший художник, довольно невозмутимый, совершенно не красноречивый, и Пейян, молодой сторонник Робеспьера, отправились к командующему Национальной Гвардией Анрио, только что смещённому Конвентом. При участии многих должностных лиц принято решение поднять по тревоге секции, объявить общий сбор и ударить в набат.
Во все секции отправляют приказ мобилизовать по четыреста человек от каждой и направить их "немедленно к зданию Коммуны".
Почти одновременно Конвент сообщает в секции, что они должны явиться принести ему присягу.
По всем признакам Анрио, человек грубый, с профилем утомлённой обезьянки, оказался далеко не на высоте своей должности и происходящих событий. Довольно энергичный, он был избран на свой пост секциями годом раньше. Но хотя пьянство и вызывало у него чередующиеся приступы безволия и необузданной жестокости, этот его недостаток, возможно, сыграл роль менее важную, чем принято считать. Ибо Анрио был достаточно хитроумен. И если он был предан Робеспьеру, спасшему его во время процесса эбертистов, то при этом он обладал обезъяньей осторожностью и ловкостью: жизнь научила его тому, что государственные почести легко могут смениться смертным приговором.
И потому Анрио не идёт на решительные действия в ответ на принятый против него Конвентом декрет. Он заключает в тюрьму на улице Буле агентов Комитета общей безопасности Герона, пришедшего со своими людьми арестовать его, и Гемара, командующего конной жандармерией, прибывшего занять его место, но не приговаривает их к смерти. И причина такой снисходительности, возможно, кроется не только в том, что он пьян.
В Тюильри
Тем временем возбуждение нарастает - в Коммуне узнают об аресте Робеспьера, Сен-Жюста, Леба и Кутона. Тут же Пейян, с одной стороны, Анрио и его люди - с другой решают отправится поднять город, который ничего не знает о происходящем и по-прежнему вполне спокоен.
Пейяна быстро арестовывают, но во время своего буйного проезда по городу Анрио и его люди встречают конвой, везущий их друга в тюрьму: хорошо вооружённым всадника ничего не стоит вернуть ему свободу. Но в остальном их призывы к восстанию, их жестокость по отношению к некоторым прохожим вместо того, чтобы поднять народ, побуждает торговцев закрывать лавки.
О сути конфликта в некоторых кварталах не знают абсолютно ничего, и первые удары в набат, около четырёх часов, первые передвижения Национальной Гвардии там связывают с демонстрацией рабочих перед ратушей в знак протеста против "максимума заработной платы".
После того как Конвент отменил четырёхчасовое заседание, Комитет общественного спасения, чья участь была ещё неясна, отправил человека в Коммуну с просьбой освободить Гемара. Но в ответ Генеральный совет арестовал доставившего приказ.
Со своей стороны один из адъютантов Анрио, Дешамп, - который проявит себя совсем с другой стороны через несколько часов - демонстрирует свою решительность достаточно явно, арестовывая у Нового моста агента комитета общей безопасности Савена.
Примерно без четверти пять Анрио с командующим штаба и небольшим отрядом достигает места назначения: особняка де Бриона у Тюильри, занимаемого Комитетом общей безопасности. Они прибыли, чтобы отбить у охраны Робеспьера, Сен-Жюста и остальных. Расталкивая ошеломлённых жандармов, они выбивают ногами двери комитета: никого из тех, кто им нужен, там нет. Сбитые с толку, они тут же выходят, держа за горло одного из членов Комитета (несомненно Амара) и требуя у него указать, где находятся узники. Но, пользуясь беспорядком, другой член Комитета, Рюль, забравшись на стол, отдаёт приказ жандармам наставить свои сабли на Анрио и его людей. Прибывает подкрепление, и командира жандармов быстро арестовывают, а затем связывают специально купленной для этого верёвкой.
Но все эти беспорядочные провокационные действия Анрио, возможно, не столь необдуманны, как принято считать. В своём сочинении жандарм Меда - более известный как Мерда, - бывший свидетелем этой сцены, сообщает деталь, которую не мог придумать и о которой у него не было никаких причин вспоминать. По его свидетельству, когда Анрио был арестован, Амар "пришёл и обругал его; изумлённый Анрио растерянно ответил: "Но, Амар, не понимаю, в чём ты меня упрекаешь, я сделал всё так, как вы мне сказали". - "Заткнись, урод, - резко ответил Амар. - Проследите, граждане, чтобы его отвели в камеру"".
В то же время один депутат, Робен, наблюдавший за происходившим из окна ресторана "Бержер", где он обедал со своим коллегой Куртуа, вмешался и заставил отвести Анрио в Комитет Общественного Спасения, чтобы его немедленно казнили. Вот как он рассказывает об этом:
- Что по-твоему мы должны делать? - спросил Бийо-Варенн.
- Если вы немедленно не казните этого предателя, может случится так, что это чудовище и его сторонники, которые за ним последуют, уничтожат вас сегодня вместе со всем Конвентом.
- Но что по-твоему мы должны делать? - спросил Барер. - Ты хочешь, чтобы выбрали комиссию, которая бы судила его военным судом?
- Это немного слишком, - ответил Бийо.
- Мы не его сообщники, и не будем вести себя подобным образом.
Поскольку скромный депутат Робен решил удалиться на этой жёсткой реплике, Барер бежит за ним на лестницу и просит его отвести Анрио назад в Комитет общей безопасности, уверяя его, что они сейчас же займутся делом Анрио.
В общем, поскольку обеим сторонам, и Комитетам и Коммуне, исход дела был неясен и ситуация сложилась рискованная, все остерегались принимать смелые решения.
Последний обед
Возвращённый в особняк де Бриона Анрио должен был на сей раз встретить там обоих Робеспьеров, Сен-Жюста, Леба и Кутона.
Но в последний раз они обедали не вместе, поскольку охранник, Шевильон, увидев, что Анрио делает знаки "обоим Робеспьерам", счёл, что разумнее будет отвести последних в секретариат.
Так что Альбер Матьез, кажется, строит безосновательную гипотезу, когда пишет: "Можно представить себе размышления, которыми обменивались пятеро депутатов во время обеда в Комитете, перед отправкой в тюрьму. Они должны были выработать общую стратегию поведения. Провал Анрио, кажется, не оставлял ни малейшей надежды на освобождение при помощи силы. Им было нетрудно решиться на сопротивление пассивное и в рамках закона, которое, по их мнению, имело то преимущество, что давало их сторонникам время подготовиться к ответным действиям".
Есть основания считать, что всё было совсем иначе. Они не только не обедали в одной комнате, но и охранник, воспрепятствовавший обмену знаками, должен был тем более запретить разговоры. Кроме того, после обеда, в фиакрах, по дороге в тюрьмы, каждый в свою, Робеспьер, Сен-Жюст, Леба и Кутон могли слышать набат, звучавший как последняя надежда…
Они должны были размышлять в одиночестве, поглощая каплуна, жареного барашка и бургундское вино - трапезу, предоставленную им новыми правителями.
Половина девятого
Почему члены Комитета оставили Анрио и его офицеров, в то время как бывших депутатов отправили в тюрьмы? Странный поступок, учитывая, что Комитет должен был знать, что Коммуна собирала войска и могла предпринять повторную атаку на них. Тем более, что у них были осведомители, державшие их в курсе дела.
В половине шестого освобождённый Пейян и Флёрио-Леско открывают экстренное заседание. Чтобы получить в своё распоряжение твёрдо проробеспьеристски настроенных генералов, Коммуна направила в соответствующие тюрьмы приказ об освобождении маркиза де Лавалетта, бывшего в 1793 году генералом в Северной армии, и генерала Буланже. А заодно и Вилата, присяжного революционного трибунала, считавшегося шпионом Робеспьера. С другой стороны, профессор Панис составил воззвание с призывом к парижанам подняться на защиту Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона, Леба и Робеспьера-младшего против Амара, Коло д'Эрбуа, Бурдона с Уазы Барера и Дюбарана. И, наконец, около шести часов судье Кофиналю и Луве было поручено возглавить новую атаку на комитет общей безопасности и освободить особо важных заключённых.
Войска прибыли к особняку де Бриона около восьми, то есть через час после того, как важные приговорённые отправились по тюрьмам.
Новая колонна, возглавляемая Кофиналем, гораздо более многочисленная по сравнению с предыдущей, включала, в частности, отряд из четырёхсот человек из секции Друзей Отечества, приведённых командиром Тьерри по приказу Анрио, переданному шестым легионом, и более шести артиллерийских расчётов, не считая полусотни конных жандармов. Быстро пройдя по узкому проходу, отделявшему особняк де Бриона от павильона Марсана, они овладели помещением Комитета общей безопасности, освободили Анрио и его адъютантов, разоружили их охрану и связали её командира.
Будучи полным хозяином положения, Анрио мог направить свои войска на Конвент, собравшийся в семь часов на новое заседание, и навязать ему свою волю, как сделал он годом ранее, 31 мая. Но все свидетельства показывают, что он без малейших колебаний решил отвести свои войска назад к зданию Коммуны.
Почему? Долгое время это отступление объясняли приказом, полученным из Коммуны. Но, как убедительно показал Сен-Клер Девиль, это невозможно, ибо приказ, подписанный Артюром и Луве, призывающий Анрио явиться в Исполнительный Комитет, должен был быть подписан позже, поскольку в тот момент Исполнительный Комитет ещё не был организован.
Анрио не только не решился атаковать Конвент, обращаясь к прохожим на улицах, он также говорил совсем иначе, чем прежде. Один из свидетелей, Дюлак, расскажет, что Анрио "довольно ловко наплёл, что его оклеветали и что он только что оправдался перед Комитетом; так, что все те, кто собирался его оплёвывать, начали его восхвалять и проклинать его врагов". А Дюлак добавляет, что он настолько воодушевил войска, что "лишь несколько отрядов" осталось охранять Конвент.
И, наконец, довольно занятно, что временно председательствовавший в Конвенте Бреар, которому сообщил о сложившейся ситуации секретарь, не стал сообщать ничего депутатам, более того, он просто отослал секретаря, поручив ему наблюдать за происходящим и держать его в курсе событий. Любой, вступивший в сговор с Анрио, не мог бы поступить лучше.
Однако тревогу поднял появившийся депутат от Вандеи Эме Гупийо де Монтегю; только что обруганный в особняке де Бриона Кофиналем, он требует его ареста, а также ареста Флёрио-Леско и Пейяна.
От имени Комитета отвечает Барер. Он заверяет, что Пейян уже четыре часа как арестован (но мы видели, как он был освобождён), а что касается Анрио, то Бийо, кажется, уклоняется от ответа на его счёт. Однако вскоре вернувшийся на своё председательское место Коло д'Эрбуа изрекает: "Граждане, наступил момент, когда каждый должен умереть на своём посту. Изменники с оружием в руках окружили Комитет общей безопасности и захватили его".
Следует задаться вопросом, уж не комедия ли это. Поскольку вернейший свидетель, парламентский редактор "Jounal de Perlet" отмечает - его статья появится на следующий день - "в Конвенте суматоха, повсюду раздаются крики "К оружию! Бежим! Жить свободными или умереть!"". Другая газета, "Feuille de la Republique", приводит те же подробности. Но в своём появившемся через год докладе Куртуа представит совершенно другую версию, уверяя, что после слов Колло д'Эрбуа депутаты остались сидеть "со спокойствием, достойным римских сенаторов".
Эта лживая поправка имеет причины. Ибо как объяснить, что депутаты и зрители, ринувшиеся к Комитету общей безопасности, не имели никаких столкновений с Анрио и его солдатами, если те были ещё там? Похоже на то, что Коло д'Эрбуа поднял тревогу тотчас после отхода войск Коммуны, уверенный в том, что не произойдёт никаких стычек и кровопролития.
Поведение Колло д'Эрбуа, как и замещавшего его в председательском кресле, и его реакция на освобождение Анрио выглядят совершенно закономерными, если в течение двухчасового заключения командующие национальной гвардией встречались с членами Комитета. Теперь становится понятно, почему они не были отправлены в тюрьму, как Робеспьер, Сен-Жюст и другие, и не были казнены, как того требовал Робен. Члены комитета вполне могли "обработать" Анрио и главу его штаба при помощи угроз и обещаний, чтобы получить от них информацию, а заодно и заставить их вести себя спокойно. Далее мы увидим, что этой версии есть подтверждения. А пока отметим, что члены Комитета около восьми вечера знали о том, что Робеспьер находится не в тюрьме, а в мэрии, и что Кофиналь собирает против них войска: две серьёзные причины, чтобы попытаться выиграть время и втянуть Анрио в свою игру…
Если вернуться к протоколу заседания Конвента, мы увидим, что вскоре после бурного выхода тот же самый Эме Гупийо возвращается и сообщает, "что Анрио вырвался, и его увели с торжеством". Услышав эту новость, "Конвент содрогается от ужаса".
Прибавив к этому сообщение об освобождении Робеспьера, Эли Лакост от имени Комитета общей безопасности требует объявить вне закона членов муниципалитета, не подчинившихся декрету Конвента. Но об Анрио - ни слова. и только когда следующий оратор сообщает, "что Анрио находится на площади Национального дворца и отдаёт там приказы", весь Конвент реагирует объявлением вне закона, хотя председательствующий этого не предлагал.
Наконец, Конвент отказывается доверить командование парижским гарнизоном кадровым офицерам и поручает его депутатам, в частности Баррасу. Он должен взять на себя вместе с Жюйо командование первой колонной, а вторую поведут Леонар Бурдон и Камбулас. Обе колонны должны встретится на Гревской площади, окружив ратушу.
Иллюстрация несколько "преждевременная" надо полагать, что изображает на уже 10 термидора... (отчасти специально для тех, кто интересовался происхождением девушки с плюмажем на юзерпике)
William Henry Fisk(1827-1884). ""Awaiting News of the Arrest of Robespierre in 1794" (1866)
...Продолжение в 20.00