9 термидора: вечер и ночь
Вторая часть Оливье. Местами просто страшно. Мне всегда страшно читать эти более-менее подробные описания, ибо время начинает жить, дышать, и ты словно не знаешь, что будет дальше...
Ночь в коммуне
Всё это время члены Коммуны не бездействовали. Они взялись освободить важных узников. Но, если судить по протоколу той ночи, освободить стремились прежде всего Робеспьера и Кутона, говоря, что они находятся в мэрии, в главном полицейском управлении, словно отказ принять их в тюрьму свидетельствовал в их пользу. Сначала решают, что генерал Жио, который заменяет Анрио, пока того нет, "направится за Кутоном в мэрию", потом, чуть позже, "генеральный совет поручает гражданам жандармам отправится в мэрию за народными представителями Робеспьером и Кутоном". Но о прочих речь не идёт. А одинаковый ответ Робеспьера и Кутона, когда за ними пришли, чтобы отвести в Коммуну, будет понятнее, если считать, что они приняли решение вместе. Кутон ответит, что "он находится в тюрьме в соответствии с декретом Конвента и выйдет из неё только в соответствии с декретом".
Разумеется, узники, менее цеплявшиеся за букву закона, явились в ратушу без колебаний. Первым около девяти часов прибывает Робеспьер-младший: он произносит перед генеральным советом речь, "в которой заявляет, что он был арестован не Национальным Конвентом, а трусами, которые в течение пяти лет составляют заговоры". Он вовсе не хочет выглядеть противником парламентского режима. Затем появляется Леба, пришедший из тюрьмы пешком. Его встречают радостными возгласами и аплодисментами. Теперь в "Исполнительный Комитет для спасения Республики" входят сторонники Робеспьера.
Однако поскольку один из присутствующих "сообщает, что Дюма и Сен-Жюст всё ещё под арестом, патриотам поручается немедленно пойти и освободить их".
Но сначала нужно убедить Робеспьера присоединиться к Коммуне. Мэр Флёрио-Леско полагает, что следует "отправить депутацию сказать ему, что он не принадлежит себе, но должен отдать себя целиком родине и народу". Выбрали шесть человек; депутацию должен возглавить Ланье. Чтобы ободрить и убедить Робеспьера, ему отправляют следующую записку: "Исполнительный комитет, назначенный Советом, нуждается в твоих советах, отправляйся немедленно. Вот имена членов Комитета: Шатле, Кофиналь, Леребур, Гренар, Легран, Дебуассе, Артур, Пейян, Луве".
По пути, на набережной, депутация встречает Анрио, Кофиналя и их людей, возвращающихся из Тюильри. Обяснив друг другу, в чём дело, они решают вместе идти добывать Робеспьера. Люди Анрио вошли в ратушу под новым лозунгом: законного освобождения. "Всё в порядке, - кричали они, Робеспьер освобождён; Анрио на свободе и по-прежнему командир".
Однако при виде этих новых посетителей первая мысль Робеспьера была настаивать на своём отказе присоединиться к Коммуне. Его решение кажется настолько бесповоротным, что Ланье возвращается в Коммуну вместе с Кофиналем. Сконфуженный неудачей своего посольства, Ланье решает переложить на Кофиналя - который, прежде всего как судья, должен владеть ораторским искусством - представить отчёт с объяснениями. Но краткое вступительное слово Ланье, видимо, было настолько неловким, настолько путаным, что секретарь растерялся: излагая его, он пишет в отчёте: "Гражданин ланье, посланный к Робеспьеру, который поручил Коффиналю… сообщает, что Робеспьер поручил Кофиналю убедить Совет оставить его в руках администра…". Внезапно фраза, которая даётся ему с таким трудом, брошена, причина тому - неожиданное прибытие Анрио и Робеспьера. Секретарь может вычеркнуть её и приступить к другим делам.
Немало историков задавались вопросом, что могло побудить Робеспьера изменить решение. Но если Анрио, как мы считаем, вёл переговоры с некоторыми членами Комитетов, он мог ознакомить с их содержанием Робеспьера, объяснить ему, что речь идёт не о том, чтобы сражаться, а о том, чтобы просто твёрдо держать оборону, и что договориться всё ещё возможно.
Наконец, Робеспьера мог удерживать ещё один мотив: не встретит ли он в Коммуне тех, кому не может больше доверять? Ему назвали в первую очередь имена друзей, сторонников, но может ли он сотрудничать с Сен-Жюстом? Во всяком случае, из осторожности, желая прощупать почву и явно себя не скомпрометировать, он поостерёгся входить в главные ворота вместе с Анрио и предпочёл войти по маленькой лестнице, ведущей в штаб, с улицы Мартруа.
Кофиналь, которому не нужно было больше произносить свою объяснительную речь, незамедлительно восполнил пробел приветствием триумфальному прибытию Анрио. Напомнив о легендарном освобождении последнего, он противопоставил его, "храбреца, которому всё по плечу" "трусам из Комитета общей безопасности, которых даже не было на месте" и которые прославились лишь как "злодеи, бывшие платные шпионы врагов народа и коалиция тиранов".
В общем, он высказал обвинения в адрес Комитета общей безопасности, но не в адрес Комитета общественного спасения. Возможно, это разделение не случайно. Кофиналь мог поговорить с Анрио после визита в Тюильри.
В рабочих комнатах Робеспьер встречается со своим братом, Леба и Дюма, но Сен-жюста пока нет. Кажется, он придёт в ратушу, тоже незаметно, часом позже - то есть около одиннадцати.
Мне не известно, чем руководствовался Барер, сообщавший сорока восемью часами позже в докладе Конвенту: ""Сен-Жюст был назначен главой исполнительного комитета, Леба ответственным за исполнение поручений., оба Робеспьера и Кутон составили совет". Ни в одном тексте нет ссылки на подобный приказ. А распределение ролей тем более странно в устах термидорианца, что тогда стремились представить главным диктатором Робеспьера, а Сен-Жюста и Кутона - его мелкими последователями.
Но в рассказах свидетелей есть кое-что удивительное и смущающее: никто не рассказывает, что Робеспьер и Сен-Жюст работали вместе или хотя бы находились в одном зале. Вопреки легенде, они предприняли только два совместных действия: подписание письма, написанного Робеспьером-младшим Кутону с призывом явиться в Коммуну и, около двух часов ночи, и совместное, вчетвером - Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст и Леба - торжественное появление в большом зале Генерального Совета, имевшее, несомненно, целью поднять дух сторонников и подтвердить их союз.
Последуем за одним из самых надёжных свидетелей, Гюго, который сделает своё заявление спустя несколько часов, ещё не зная, чем всё закончилось. Прибыв в Коммуну около одиннадцати, он узнаёт сразу и об аресте, и об освобождении Робеспьера и остальных. Ему показывают их через приоткрытую дверь зала, но войти он не может. Кроме того, он знает их не так хорошо, чтобы опознать. Деятельность производит впечатление бурной, по крайней мере говорят много; несколькими минутами раньше Исполнительный Комитет решает взять двенадцать помощников, чтобы следить за исполнением принимаемых мер. Затем Гюго слышит, как зачитывают постановление, согласно которому "Гемар, командующий легионом, объявляется незаконно вступившим в командование и будет казнён немедленно перед лицом народа". Протокол заседания отмечает просто, что Генеральный Совет принял постановление, в соответствии с которым "Анрио предложено наказать Гемара и одного из его адъютантов".
Кто мог поставить в порядок дня вопрос о Гемаре, арестованном несколькими часами ранее? И кто знал его лучше Сен-Жюста, который должен был помнить ещё о визите полковника в Комитет прошлой ночью? Ни в одном документе нет ответа на этот вопрос, но есть веское предположение, что Сен-Жюст поспособствовал склонению чаши весов в эту сторону.
Введя Гюго в суть дела, ему велели спуститься в штаб, чтобы получить распоряжения Анрио. Там Гюго и его товарищ Легран получают командование защитой заставы Шарантон. Какой-то молодой человек, улыбаясь, наблюдает за тем, как отдаётся этот приказ, сопровождаемый устными инструкциями.
Под конец он представляется: "Это я правитель Франции, новый Кромвель…"
Это Сен-Жюст.
Почему такая ирония? В Конвенте правителем представляли скорее Робеспьера, нежели его. И если кто и говорил часто о Кромвеле, так это Робеспьер. Не повздорил ли Сен-Жюст только что с бывшим вдохновителем Комитета общественного спасения и не потому ли отчасти ему и пришлось спуститься в кабинет Анрио, оставив прочих самостоятельно определять, какие необходимо принять меры? Ведь Робеспьеру и Кутону, желавшим остаться в рамках закона, публичная казнь Гемара должна была показаться мерой жестокой и неуместной (впрочем, как мы увидим, Гемар останется в живых, благодаря явному соучастию Анрио).
Улыбка Сен-Жюста, таким образом, не безразличие, а глубокое отчаяние.
Сменив тон, не желая, очевидно, испортить настрой бойца, Сен-Жюст обнимает Гюго и говорит ему серьёзным тоном: "Вот последний удар вражеской фракции, но скоро покров будет сорван, и он сорван уже".
Все остальные свидетели подтверждают это уединение Сен-Жюста. Покидая Коммуну около полуночи, Камю отмечает лишь присутствие обоих Робеспьеров, Леба и Дюма. Около часа ночи Лонгвиль-Клементьер, агент Комитета общей безопасности, узаннный и отведённый в зал Равенства,, встречает там Кофиналя, Анрио, Леба и обоих Робеспьеров. О присутствии Сен-Жюста не сообщает ни тот, ни другой.
То же самое - в половине второго, когда в Коммуну прибывает Кутон. В этом три свидетельства - жандармов Мюрона и Жавуа и агента Комитета общественного спасения Дюлака - совпадают. Жандарм приносит Кутона в большой зал, где оба Робеспьера заседают рядом с Леско-Флёрио и Пейяном. После объятий Кутон говорит:
- Нужно немедленно написать обращение к войскам.
- От чьего имени? - спрашивает в ответ Робеспьер.
- От имени Конвента, разве он не там, где мы? Остальные - не более чем шайка мятежников, наши войска рассеят их и покончат с ними.
Кажется, после краткого раздумья Робеспьер, склонившись к брату, говорит:
- По моему мнению, следует написать от имени французского народа.
Затем, взяв жандарма Мюрона за руку, Робеспьер засвидетельствовал ему свои добрые чувства к жандармерии и попросил его выйти на площадь, чтобы привести народ "в соответствующее состояние духа".
Для Альбера Матьеза это предложение демонстрирует, что "Робеспьер-старший не только не возражал, но и содействовал мятежу". Несомненно. Но если бы подобное воззвание - которое Кутон, по словам Мюрона, писал на коленях - действительно было составлено и передано в секции, Куртуа бы непременно опубликовал его в одном из своих докладов: оно было бы прекрасным обвинением против Робеспьера. Однако этот текст не был найден ни термидорианцами, ни историками в Национальных архивах.
Но тогда возникает вопрос, почему и кем этот манифест был задержан? Сен-Жюст - как будет утверждать Барер - или Робеспьер руководил передвижениями войска?
Многие причины позволяют думать, что Сен-Жюст имел в этом вопросе гораздо большее влияние.
Прежде всего, покидая большой зал, коридоры и кабинеты второго этажа, чтобы спустится в комнату командующего штабом Анрио, Сен-Жюст показывает, что заинтересован в том, что делают войска. А там, когда появляется Гюго, он, возможно, ожидает, когда уйдут случайные люди, чтобы расспросить, даже ободрить командующего Национальной гвардией, которого уже срочно вызывал Исполнительный Комитет.
Кроме того, в миссиях в Северную и Рейнскую армию и Сен-Жюст и Леба получили опыт, которого не хватало Робеспьеру, Кутону и членам Коммуны. Тех молодых выпускников военной школы, которых двумя днями ранее Кутон критиковал в Якобинском клубе, Леба хотел привлечь на свою сторону, отправив их командиру Лабретешу записку с призывом не вставать под знамёна предателей. Но он, разумеется, не знал, что Комитеты уже сместили Лабретеша и привлекли военных на свою сторону.
И, наконец, немногочисленные приказы, отданные войскам Исполнительным комитетом, несколько противоречивы для того, чтобы быть эффективными. Так, самый важный из них предусматривает, что "главнокомандующий войсками поведёт народ против заговорщиков, притесняющих патриотов, и освободит Национальный Конвент от гнёта заговорщиков".
Такой приказ более соответствует поведению Сен-Жюста, чем Робеспьера и Кутона. Разве он не считает, что следует встать над всеми фракциями и против их всех? И напротив, задумав написать от своего имени призыв к войскам, Робеспьер и Кутон пожелали бы придать ему более личный характер. Сен-Жюст считал, что нужно как можно меньше говорить о себе, чтобы тебя послушались; а тем двоим нужно было выставить вперёд себя и сделать ставку на свою популярность.
Это расхождение объясняет, почему на знаменитом воззвании, подписанном главными членами Исполнительного комитета, Робеспьер ограничился тем, что написал только две первые буквы своей фамилии.
Ибо хотя Матьез и разрушил полностью легенду, согласно которой Робеспьера прервал выстрел, великий историк не смог ничем объяснить это Ро, написанное ровно, оставленное незачёркнутым. Если бы речь шла всё же о сознательном сокращении, подпись содержала бы, скорее всего, три буквы, и во всяком случае, если речь шла о том, что он передумал подписывать, посчитав за лучшее не оставлять своего имени под этим призывом, он легко мог зачеркнуть эти две буквы. Все заставляет считать, что Робеспьер прервал подпись, потому что ему намекнули, что лучше не вмешиваться. А кто мог иметь право сказать такое, если не Сен-Жюст? [Тем более, что секция Пик, которой было адресовано воззвание, была и его секцией тоже.] Более того, можно предполагать, что воззвание написано около одиннадцати часов, то есть в момент, когда Сен-Жюст появился в Коммуне.
Два документа, кроме того, отражают противоречия, существовавшие в Коммуне относительно политической позиции: два проекта прокламации, составленных и подписанных Пейяном, предусматривающих аресты некоторых членов Конвента. Первый список содержит имена Коло д'Эрбуа, Барера, Амара и Леонара Бурдона, тогда как во втором обвиняются Тальен, Панис, Карно, Дюбуа-Гранше (sic), Вадье, Жавок, Дюбарран, Фушет (sic), Гране, Бейль.
Отмечалось, что имя Барера было вычеркнуто из второго списка. Возможно, это было сделано из-за вмешательства Робеспьера, как утверждает Матьез. Но то, что ни один список не содержит имени Бийо-Варенна, тогда как речь Сен-Жюста была направлена в основном против него, показывает, что текст постановления был составлен вопреки его мнению или в его отсутствие. Кроме того, протокол Коммуны не сообщает ни об этом постановлении, ни об утверждённых арестах, можно полагать, что проект был отложен. Чтобы оставаться последовательным, Сен-Жюст должен был быть выступить против этих мер, в то время как Робеспьер мог их поддержать.
Вкратце, отношения Сен-Жюста и Робеспьера могли развиваться так: прибыв в Коммуну первым, Робеспьер лично хотел обратится к народу, к общественному мнению, против членов Конвента, но Сен-Жюст, появившись, указал - и, возможно, он был не одинок - на нежелательные последствия этого: поскольку предписания этого документа сомнительны, противники смогут легко задержать его передачу в секции. И потом, уместно ли публично выступать против Конвента, представляющего нацию? Не следует ли сперва позаботиться о том, чтобы собрать войска? И что стало с Гемаром, которого Комитеты назначили командующим? Вызывают Анрио, чтобы он дал объяснения на этот счёт. Возможно, он не является. Но решение о казни Гемара было принято. И Сен-Жюст, не желая вступать в прения, но пытаясь контролировать военные действия Анрио, спускается в кабинет последнего.
Поскольку спор, несомненно, оставил по себе неприятный след, пятеро главных приговорённых показываются вместе в зале равенства, где заседает Генеральный Совет. Это происходит между половиной второго и двумя часами ночи.
Таким образом, видимость соблюдена. Но уже слишком поздно. Изнутри их союз, разъеденный распрями и интригами, разрушен.
После полуночи возвращавшиеся из Коммуны приносят в свои секции "добрые вести". Они сообщают об освобождении Робеспьера и остальных. И, как отмечает протокол заседания секции Нераздельности, кажется, что ситуацию удалось выправить после "ареста командующего конной жандармерией", то есть Гемара. Присутствовавший при появлении в ратуше Кутона (то есть около половины второго) Дюлак, выйдя на Гревскую площадь, находит её "заполненной народом", которого ещё больше, чем было, когда он пришёл.
Конечно, некоторые солдаты вернулись домой, устав ждать приказов и распоряжений (некоторые находятся там уже больше семи часов), некоторые секции даже увели все свои войска. Но кавалеристы и артиллеристы - вот две решающие силы. Несколькими днями позже Кофиналь в тюрьме будет поносить Анрио, который не смог распорядится семнадцатью артиллерийскими батареями, бывшими в его распоряжении…
Что же до кавалерии и жандармерии, то их намерения изменятся из-за освобождения Гемара - важный факт, ускользнувший, неизвестно почему, от внимания историков.
В самом деле, вместо того чтобы, в соответствии с приказом, публично казнить Гемара, Анрио велит посадить его в экипаж и якобы отправить в тюрьму. А сопровождать его назначает командующего своим штабом Дешампа, который вел себе решительно до ареста вместе с Анрио в Комитете общей безопасности.
Этот выбор и его последствия, несомненно, не случайны. Другой член штаба, Ульрих, после 9 термидора расскажет, чтобы защититься, как было дело. Он будет настойчиво утверждать, что Дешамп "проезжая по улица Антуан, выпустил из фиакра, с ведома Анрио, национального агента, сказав, что он был арестован незаконно". И хотя в другом своём заявлении Ульрих воздерживается от упоминаний Анрио (было небезопасно представлять его союзником термидорианцев), имени Гемара он тоже избегает (из тех же соображений, но в противоположном смысле). Более того, Ульрих хвалился тем, что лично передал Мартену, ещё одному командиру эскадрона конной жандармерии, пароль войск, верных Коммуне.
Эти два предательства склонили чашу весов.
Ульрих, как и Мартен и Гемар, был из секции Гравилье. А Леонар Бурдон, назначенным приказом Конвента вместе с Баррасом командовать штурмом Коммуны, жил в той же секции. Проехав по другим секциям, чтобы поднять их, он вернулся в секцию Гравилье около одиннадцати часов. Неудивительно, что именно в этой секции сформировался мощный авангард, отправившийся от своего штаба (нынешнего Консерватория искусств и наук) по улице Сен-Мартен. Однако Леонар Бурдон отнюдь не сорвиголова, он останавливает свои войска в Сен-Мерри, чтобы подготовиться, прежде чем пойти в атаку. Оттуда он выезжает с авангадом: он стремился, скорее, не к жестокой стычке, а к тому, чтобы прощупать почву и сообщить усталым солдатам перед Коммуной о приближающейся огромной военной силе (что быстро обеспечило полное опустошение Гревской площади), а с другой стороны - запустить в ратушу нескольких решительных и безжалостных убийц, чтобы посеять там смятение. В числе последних был и молодой Меда.
Дождя на Гревской площади не было, свидетельст об этом более чем достаточно. И трудно представить себе, чтобы площадь пустовала долго - в таком случае многие члены Коммуны захотели бы (и смогли бы) сбежать из ратуши. Желающих было столько, что привратника Бошара заставили вывесить фонари на фасаде ратуши, чтобы осветить площадь.
Леонар Бурдон, обойдя со своим авангардом Коммуну сзади, встречает на набережной Дюлака и его отряд секции Арси. Они решают объединиться, чтобы идти на штурм. Замечают вышедшего на минуту Анрио, растерянного, с непокрытой головой, и его адъютантов: Гревская площадь опустела. Дюлак расскажет, что он предложил Леонару Бурдону начать наступление, но тот отверг предложение, сказав, что следует быть осторожным - те, кто в ратуше, будут стоять "насмерть", Дюлак посчитал это неуклюжей отговоркой не желавшего подвергаться риску Бурдона.
На самом деле Леонар Бурдон полагает, что надо слега переполошить Коммуну изнутри. И, как мы увидим, есть все основания полагать, что он, сменив свой шарф и головной убор члена конвента на простой мундир жандарма, отправляется вместе с Меда и ещё несколькими в ратушу с бокового входа.
В узком тёмном коридоре, ведущем в небольшой зал, где заседает Робеспьер, завязывается первая схватка. Меда скажет потом, что "его ударили по голове и левой руке", но он сумел вырваться из драки, сославшись на то, что выполняет некий "секретный приказ". Как бы то ни было, когда дверь открылась, раздались два выстрела.
Кто стрелял? В кого?
Если мы попытаемся сопоставить, наложить друг на друга самые достоверные свидетельства (полученные почти непосредственно после тех трагических часов) и сочинение Меда, нам придётся пересмотреть традиционные выводы.
В самом деле, обычно считают, опираясь на свидетельство привратника Бошара, записанное Куртуа, что первый выстрел был выстрелом Леба в себя самого. Но никто из свидетелей больше не упоминает о смерти Леба в тот момент и в той комнате, где указывает Бошар.
В своём свидетельстве он рассказывает, что обеспокоенный сообщением охраны о выстреле на втором этаже, он быстро поднялся по маленькой лестнице. Дверь в зал равенства открыта: на пороге он, по его утверждению, видит труп Леба. И, внезапно, по его словам, раздаётся второй выстрел: пули пролетают в нескольких миллиметрах от него. Но речь шла о пулях, прошедших сквозь щёки Робеспьера, хотевшего покончить с собой. А затем Робеспьер спешит к двери и толкает сторожа, "выходя из зала".
Не очень нормально со стороны человека, желающего умереть, реагировать так бурно, так нервно. Самоубийство, даже неудачное, сопровождается подавленным состянием. И наоборот, всё объясняется, если Робеспьер, в которого стреляли, хотел избежать второго выстрела…
Этот поспешный выход подтверждается свидетелями, присутствовавшими в большом зале. После первого выстрела они увидели, как мэр Леско-Флёрио вышел и быстро вернулся, "бледный и дрожащий", а потом, сразу после второго выстрела, они видят "гражданина, раненого выстрелом в шею". И повсюду раздаются крики, что Робеспьер застрелился. Муниципальные советники уводят его в другую комнату…
Конечно, Меда взял ответственность за выстрел на себя. Но в секции Пантеона Леонар Бурдон похвалялся тем же самым подвигом. Согласно устным свидетельствам, собранным ночью Вилатом в тюрьме Форс, а потом Ламартином для "Истории жирондистов", чтобы показать Меда Робеспьера, Бурдон взял жандарма за руку, в которой был пистолет, и раздался выстрел…
Протокол медицинского освидетельствования Робеспьера вполне подтверждает эту версию. В своём отчёте Верже-младший и Маниг обращают внимание на отёк, "особенно с левой стороны", "кровоподтёк под глазом с той же стороны" и раневой канал, "идущий снаружи внутрь, слева направо, сверху вниз", в общем, пуля скорее влетела в рот, чем вылетела из него. Таким образом, сложно поверить в то, что Робеспьер сам выстрелил себе в рот. Он должен был быть левшой, чтобы приставить ствол к треугольной мышце с этой стороны. И, наконец, как замечает Жерар Вальтер, сложно представить, что Робеспьера "при виде приближающегося к нему девятнадцатилетнего юнца охватил такой ужас, что он не нашёл ничего лучшего, чем пустить себе пулю в рот".
Не только сама гипотеза неудавшегося самоубийства представляется слабой, но и то, что скажет Бурдон в Конвенте несколькими часами позже, представляя Меда, даёт основания считать, что он причастен к выстрелу жандарма.
В самом деле, в "Moniteur", опубликовавшей отчёт о ночном заседании Конвента, читаем:
"Среди шумных аплодисментов в зал входит Леонар Бурдон в сопровождении одного из жандармов, Бурдон просит разрешения ввести его вместе с собой на трибуну. Эта просьба исполняется.
Леонар Бурдон: Этот храбрый жандарм, всюду следовавший за мною, убил двух заговорщиков. (шумные аплодисменты.) …Наше появление открыло глаза многим гражданам: трусы обратились в бегство. Мы нашли Робеспьера вооружённого кинжалом, который был вырван у него этим храбрым жандармом. Он сразил также Кутона, у которого тоже был кинжал; Сен-Жюст и Леба схвачены, Дюма и несколько остальных заговорщиков заключены в одной из комнат Коммуны, которая строго охраняется".
Леонар Бурдон был не настолько великодушен и бескорыстен, чтобы это объясняло его поведение - желание представить Меда как убийцу Робеспьера и Кутона. Возможно, предъявляя этого неизвестного юношу, он умывал руки, снимая с себя ответственность за убийство или не оправданную стрельбу. Не будем забывать, что то был век Монтескье и Руссо, чьи читатели оставались достаточно чувствительны на сей счёт.
Кроме того, хотя Бурдон, похоже, считает Робеспьера и Кутона убитыми, он не знает о смерти Леба. И это совершенно не согласуется с рассказом привратника Бошара, но соответствует рассказу Меда: "Я догнал беглеца на лестнице, это был Кутон, которого пытались спасти. Сквозняк задул мой светильник, и я выстрелил наугад, я промахнулся, но ранил в ногу того, кто его нёс". В своём свидетельстве художник Ларош, который был с Кутоном на лестнице, объяснил, что оставил того, после того, как в него выстрелили, после чего его схватили за ноги и вытащили на набережную, чтобы бросить в Сену. Следовательно, те, кто отправился из Коммуны в Конвент, могли считать Робеспьера и Кутона погибшими.
Где были Сен-Жюст и Леба во время этой первой схватки? Ни Бурдон, ни Меда не упоминают о том, что встретили их.
Свидетели сообщают только об одной бурной реакции - реакции человека, которого называли "Конфетка": Робеспьера-младшего. Согласно рассказу Анрие и Дюмона, увидев, что его брат тяжело ранен, Робеспьер-младший "впал в такую ярость, что десять человек с трудом могли сдержать его". Чего он хотел? Догнать нападавших, выбраться из ратуши? Несомненно. Потому что аккуратно снял обувь прежде чем выйти из окна второго этажа и некоторое время шёл по каменному карнизу (что подтверждают все, видевшие эту сцену с площади), что позволяет думать, будто он тоже не собирался немедленно положить конец своему существованию. Твёрдо решившись на самоубийство, он бросился бы в окно, не снимая туфель, не идя по карнизу…
Что до препятствия, с которым он столкнулся, - оно объясняется стремлением Леско-Флёрио сдержать беспорядок, не сеять смятение среди тех, кто оставался в Коммуне. Как мы видели, мэр вышел из большого зала вскоре после первого выстрела, и, хотя он вернулся "бледным и дрожащим", не хотел вызывать сильную тревогу у присутствующих. Есть все основания полагать, что он составил и подписал, после двух выстрелов, следующий приказ:
"Незамедлительно 40 вооружённых граждан отправятся вниз, к входу в штаб, с артиллерийским расчётом и будут препятствовать кому бы то ни было входить и выходить, кроме офицеров штаба. 20 жандармов отправятся на четвёртый этаж, в тот же коридор, с тем же заданием".
Поспешно составленная последняя фраза не вполне понятна. Речь идёт, несомненно, о коридоре четвёртого этажа, подобном тому, в котором произошли первые стычки. Однако распоряжения были отданы Леско-Флёрио слишком поздно, Леонар Бурдон успел найти выход. Теперь, на площади, он присоединился к Дюлаку и его войскам.
Внутри Коммуны, следом за припадком ярости Робеспьера-младшего, то, что собранные войска разошлись, а Бурдон, Меда смогли без труда проникнуть в ратушу, вызвала припадок буйной ярости у Кофиналя. Что делал Анрио с семнадцатью артиллерийскими батареи, бывшими в его распоряжении? Не предательство ли его бездействие? Кофиналь бросается на Анрио и осыпает его проклятиями. Командир Национальной гвардии пытается сбежать на верхний этаж. Кофиналь преследует его по лестнице, догоняет и, будучи высокого роста и превосходя Анрио физической силой, хватает его и выкидывает в окно.
Анрио падает туда, где во дворе свален мусор, который смягчает удар, но не сильно; когда двенадцать часов спустя его обнаружат и повезут на гильотину, он будет просто жалок. Зрители увидят его "в одной рубашке и жилете… всего в крови и грязи". По сведениям Монжуа "его окровавленные волосы и руки, и этот глаз, державшийся на волоске, являли картину столь отвратительную и ужасную, что на него не смели смотреть долго". Однако помощник палача не дрогнув вырвал ему этот выпадавший глаз, прежде чем положить его голову под нож гильотины. Время террора и жестокости отнюдь не закончилось.
Что до Робеспьера-младшего, то он, пройдя по карнизу фасада ратуши, обратился к тем, кто находимся на площади. Что именно он сказал? Рукописный отчёт Анрие и Дюмона содержит в этом - и только в этом - месте поправки, которые делают достоверность свидетельства сомнительной. Действительно ли он просил, "взывая к памяти своего брата… чтобы ему оказали милость, позволив соединиться с ним"? определённо одно: только услышав, как представитель зачитал вслух приказ об объявлении вне закона, он бросается с карниза вниз головой и падает у подножия главной лестницы. В результате падения он получил серьёзные травмы, но не погиб. У него будет ещё возможность сказать несколько слов, в госпитале, где окажется он этой ночью.
Он упал в нескольких шагах от Бурдона и Дюлака, ожидавших перед главными воротами решительного момента. Для друга Тальена, Дюлака, этот момент настал.
В сопровождении нескольких стрелков Дюлак поднимается по лестнице, не встречая ни малейшего сопротивления. В большом зале Генерального совета, где ещё заседают несколько членов совета, вице-председатель Шарлемань так изумлён их неожиданным появлением, что роняет звонок. После чего Дюлак требует, чтобы его отвели в зал равенства, где находит раненого Робеспьера и Дюма - бывшего вице-председателя революционного трибунала, - который спрятался под столом и держит в руке флакон с мелиссовой водой, чтобы не потерять сознание в столь напряжённой ситуации.
Разумеется, Дюма не только сдаётся без боя, он ещё и берётся отвести Дюлака в другую комнату, в ту, где Сен-Жюст дежурит у изголовья своего мёртвого друга Леба.
Как можно заметить, в противовес стойкой легенде, Сен-Жюст не присоединился к Робеспьеру в конце битвы. Он оставался со своим единственным настоящим другом, смерть которого, как мы видели, должна была наступить гораздо позже первого выстрела, прозвучавшего в Коммуне.
было ли это самоубийство? Обычно считают так. Конечно, отчаявшийся Леба четырьмя или пятью днями ранее, прогуливаясь в саду Марбёф, сказал жене: ""Если бы это не было преступлением, я застрелил бы тебя и убил себя; по крайней мере, мы бы умерли вместе… Но нет; у нас есть это несчастное дитя". А ранним вечером находившаяся перед тюрьмой Форс Элизабета смогла дойти с мужем от тюрьмы до ратуши. И его слова, адресованные ей, не оставляли никакой надежды: "По дороге он уговаривал меня вернуться домой, давал множество мелких наставлений про сына, просил не учить его ненависти к убийцам отца: "Вскорми его своим молоком, - сказал он мне, - внуши ему любовь к родине; прощай, моя Элизабета, прощай!"" Всё это вполне соответствует самоубийству в римском духе. И всё же в эпоху, когда свидетельствам о смерти уже придавали большое значение, странно труп Леба лежал около семи утра, а соответствующий документ ещё не был составлен. И листок, подписанный могильщиками, содержит лишь сведения о том, что Леба "умер в Париже, в ратуше", со ссылкой на отчёт комиссара полиции секции Ломбар, который, разумеется, невозможно отыскать. С другой стороны, Серейес, выяснив обстоятельства, написал, что Леба был застрелен в схватке, без всяких подробностей.
В любом случае, это был конец. Сен-Жюст, бесстрастный, сдался без единого слова. Со связанными руками он последует, рядом с Дюма, за жандармами, несшими Робеспьера на носилках. Кутона и Огюстена Робеспьера забрали, чтобы "привести их в состоянии, в котором их можно подвергнуть казни", как жестоко выразится один из исполнителей. В помещении Комитета Сен-Жюст, очень бледный, склонится над Робеспьером, страдающим и сплёвывающим кровь, посмотрит на него проникновенно, но ничего не скажет. Впрочем, скоро их разведут. Робеспьеру окажут кое-какую помощь, хирург перевяжет ему голову. В приёмной Комитета общественного спасения, сидя на подоконнике, бросив взгляд на доску с текстом конституции, освещённую первыми - а для него последними - горячими лучами июльского утра, Сен-Жюст тихо произнесёт:
- А ведь это сделал я.
Больше он не скажет ничего.
Утро 10 термидора
Я не знаю точно, кто автор этой картины - на этот вопрос пока никто из моих знакомых не смог ответить. Но я подозреваю, что, возможно, на этой фотографии из дома Сен-Жюста в Блёранкуре - копия картины "Утро 10 Термидора" Шарля-Огюста Дюрана, находящейся в Музее Французской революции в Визиле. (Если вы знаете, что это не так или, наоборот, истинно так - скажите, пожалуйста!)
Ночь в коммуне
Всё это время члены Коммуны не бездействовали. Они взялись освободить важных узников. Но, если судить по протоколу той ночи, освободить стремились прежде всего Робеспьера и Кутона, говоря, что они находятся в мэрии, в главном полицейском управлении, словно отказ принять их в тюрьму свидетельствовал в их пользу. Сначала решают, что генерал Жио, который заменяет Анрио, пока того нет, "направится за Кутоном в мэрию", потом, чуть позже, "генеральный совет поручает гражданам жандармам отправится в мэрию за народными представителями Робеспьером и Кутоном". Но о прочих речь не идёт. А одинаковый ответ Робеспьера и Кутона, когда за ними пришли, чтобы отвести в Коммуну, будет понятнее, если считать, что они приняли решение вместе. Кутон ответит, что "он находится в тюрьме в соответствии с декретом Конвента и выйдет из неё только в соответствии с декретом".
Разумеется, узники, менее цеплявшиеся за букву закона, явились в ратушу без колебаний. Первым около девяти часов прибывает Робеспьер-младший: он произносит перед генеральным советом речь, "в которой заявляет, что он был арестован не Национальным Конвентом, а трусами, которые в течение пяти лет составляют заговоры". Он вовсе не хочет выглядеть противником парламентского режима. Затем появляется Леба, пришедший из тюрьмы пешком. Его встречают радостными возгласами и аплодисментами. Теперь в "Исполнительный Комитет для спасения Республики" входят сторонники Робеспьера.
Однако поскольку один из присутствующих "сообщает, что Дюма и Сен-Жюст всё ещё под арестом, патриотам поручается немедленно пойти и освободить их".
Но сначала нужно убедить Робеспьера присоединиться к Коммуне. Мэр Флёрио-Леско полагает, что следует "отправить депутацию сказать ему, что он не принадлежит себе, но должен отдать себя целиком родине и народу". Выбрали шесть человек; депутацию должен возглавить Ланье. Чтобы ободрить и убедить Робеспьера, ему отправляют следующую записку: "Исполнительный комитет, назначенный Советом, нуждается в твоих советах, отправляйся немедленно. Вот имена членов Комитета: Шатле, Кофиналь, Леребур, Гренар, Легран, Дебуассе, Артур, Пейян, Луве".
По пути, на набережной, депутация встречает Анрио, Кофиналя и их людей, возвращающихся из Тюильри. Обяснив друг другу, в чём дело, они решают вместе идти добывать Робеспьера. Люди Анрио вошли в ратушу под новым лозунгом: законного освобождения. "Всё в порядке, - кричали они, Робеспьер освобождён; Анрио на свободе и по-прежнему командир".
Однако при виде этих новых посетителей первая мысль Робеспьера была настаивать на своём отказе присоединиться к Коммуне. Его решение кажется настолько бесповоротным, что Ланье возвращается в Коммуну вместе с Кофиналем. Сконфуженный неудачей своего посольства, Ланье решает переложить на Кофиналя - который, прежде всего как судья, должен владеть ораторским искусством - представить отчёт с объяснениями. Но краткое вступительное слово Ланье, видимо, было настолько неловким, настолько путаным, что секретарь растерялся: излагая его, он пишет в отчёте: "Гражданин ланье, посланный к Робеспьеру, который поручил Коффиналю… сообщает, что Робеспьер поручил Кофиналю убедить Совет оставить его в руках администра…". Внезапно фраза, которая даётся ему с таким трудом, брошена, причина тому - неожиданное прибытие Анрио и Робеспьера. Секретарь может вычеркнуть её и приступить к другим делам.
Немало историков задавались вопросом, что могло побудить Робеспьера изменить решение. Но если Анрио, как мы считаем, вёл переговоры с некоторыми членами Комитетов, он мог ознакомить с их содержанием Робеспьера, объяснить ему, что речь идёт не о том, чтобы сражаться, а о том, чтобы просто твёрдо держать оборону, и что договориться всё ещё возможно.
Наконец, Робеспьера мог удерживать ещё один мотив: не встретит ли он в Коммуне тех, кому не может больше доверять? Ему назвали в первую очередь имена друзей, сторонников, но может ли он сотрудничать с Сен-Жюстом? Во всяком случае, из осторожности, желая прощупать почву и явно себя не скомпрометировать, он поостерёгся входить в главные ворота вместе с Анрио и предпочёл войти по маленькой лестнице, ведущей в штаб, с улицы Мартруа.
Кофиналь, которому не нужно было больше произносить свою объяснительную речь, незамедлительно восполнил пробел приветствием триумфальному прибытию Анрио. Напомнив о легендарном освобождении последнего, он противопоставил его, "храбреца, которому всё по плечу" "трусам из Комитета общей безопасности, которых даже не было на месте" и которые прославились лишь как "злодеи, бывшие платные шпионы врагов народа и коалиция тиранов".
В общем, он высказал обвинения в адрес Комитета общей безопасности, но не в адрес Комитета общественного спасения. Возможно, это разделение не случайно. Кофиналь мог поговорить с Анрио после визита в Тюильри.
В рабочих комнатах Робеспьер встречается со своим братом, Леба и Дюма, но Сен-жюста пока нет. Кажется, он придёт в ратушу, тоже незаметно, часом позже - то есть около одиннадцати.
Мне не известно, чем руководствовался Барер, сообщавший сорока восемью часами позже в докладе Конвенту: ""Сен-Жюст был назначен главой исполнительного комитета, Леба ответственным за исполнение поручений., оба Робеспьера и Кутон составили совет". Ни в одном тексте нет ссылки на подобный приказ. А распределение ролей тем более странно в устах термидорианца, что тогда стремились представить главным диктатором Робеспьера, а Сен-Жюста и Кутона - его мелкими последователями.
Но в рассказах свидетелей есть кое-что удивительное и смущающее: никто не рассказывает, что Робеспьер и Сен-Жюст работали вместе или хотя бы находились в одном зале. Вопреки легенде, они предприняли только два совместных действия: подписание письма, написанного Робеспьером-младшим Кутону с призывом явиться в Коммуну и, около двух часов ночи, и совместное, вчетвером - Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст и Леба - торжественное появление в большом зале Генерального Совета, имевшее, несомненно, целью поднять дух сторонников и подтвердить их союз.
Последуем за одним из самых надёжных свидетелей, Гюго, который сделает своё заявление спустя несколько часов, ещё не зная, чем всё закончилось. Прибыв в Коммуну около одиннадцати, он узнаёт сразу и об аресте, и об освобождении Робеспьера и остальных. Ему показывают их через приоткрытую дверь зала, но войти он не может. Кроме того, он знает их не так хорошо, чтобы опознать. Деятельность производит впечатление бурной, по крайней мере говорят много; несколькими минутами раньше Исполнительный Комитет решает взять двенадцать помощников, чтобы следить за исполнением принимаемых мер. Затем Гюго слышит, как зачитывают постановление, согласно которому "Гемар, командующий легионом, объявляется незаконно вступившим в командование и будет казнён немедленно перед лицом народа". Протокол заседания отмечает просто, что Генеральный Совет принял постановление, в соответствии с которым "Анрио предложено наказать Гемара и одного из его адъютантов".
Кто мог поставить в порядок дня вопрос о Гемаре, арестованном несколькими часами ранее? И кто знал его лучше Сен-Жюста, который должен был помнить ещё о визите полковника в Комитет прошлой ночью? Ни в одном документе нет ответа на этот вопрос, но есть веское предположение, что Сен-Жюст поспособствовал склонению чаши весов в эту сторону.
Введя Гюго в суть дела, ему велели спуститься в штаб, чтобы получить распоряжения Анрио. Там Гюго и его товарищ Легран получают командование защитой заставы Шарантон. Какой-то молодой человек, улыбаясь, наблюдает за тем, как отдаётся этот приказ, сопровождаемый устными инструкциями.
Под конец он представляется: "Это я правитель Франции, новый Кромвель…"
Это Сен-Жюст.
Почему такая ирония? В Конвенте правителем представляли скорее Робеспьера, нежели его. И если кто и говорил часто о Кромвеле, так это Робеспьер. Не повздорил ли Сен-Жюст только что с бывшим вдохновителем Комитета общественного спасения и не потому ли отчасти ему и пришлось спуститься в кабинет Анрио, оставив прочих самостоятельно определять, какие необходимо принять меры? Ведь Робеспьеру и Кутону, желавшим остаться в рамках закона, публичная казнь Гемара должна была показаться мерой жестокой и неуместной (впрочем, как мы увидим, Гемар останется в живых, благодаря явному соучастию Анрио).
Улыбка Сен-Жюста, таким образом, не безразличие, а глубокое отчаяние.
Сменив тон, не желая, очевидно, испортить настрой бойца, Сен-Жюст обнимает Гюго и говорит ему серьёзным тоном: "Вот последний удар вражеской фракции, но скоро покров будет сорван, и он сорван уже".
Все остальные свидетели подтверждают это уединение Сен-Жюста. Покидая Коммуну около полуночи, Камю отмечает лишь присутствие обоих Робеспьеров, Леба и Дюма. Около часа ночи Лонгвиль-Клементьер, агент Комитета общей безопасности, узаннный и отведённый в зал Равенства,, встречает там Кофиналя, Анрио, Леба и обоих Робеспьеров. О присутствии Сен-Жюста не сообщает ни тот, ни другой.
То же самое - в половине второго, когда в Коммуну прибывает Кутон. В этом три свидетельства - жандармов Мюрона и Жавуа и агента Комитета общественного спасения Дюлака - совпадают. Жандарм приносит Кутона в большой зал, где оба Робеспьера заседают рядом с Леско-Флёрио и Пейяном. После объятий Кутон говорит:
- Нужно немедленно написать обращение к войскам.
- От чьего имени? - спрашивает в ответ Робеспьер.
- От имени Конвента, разве он не там, где мы? Остальные - не более чем шайка мятежников, наши войска рассеят их и покончат с ними.
Кажется, после краткого раздумья Робеспьер, склонившись к брату, говорит:
- По моему мнению, следует написать от имени французского народа.
Затем, взяв жандарма Мюрона за руку, Робеспьер засвидетельствовал ему свои добрые чувства к жандармерии и попросил его выйти на площадь, чтобы привести народ "в соответствующее состояние духа".
Для Альбера Матьеза это предложение демонстрирует, что "Робеспьер-старший не только не возражал, но и содействовал мятежу". Несомненно. Но если бы подобное воззвание - которое Кутон, по словам Мюрона, писал на коленях - действительно было составлено и передано в секции, Куртуа бы непременно опубликовал его в одном из своих докладов: оно было бы прекрасным обвинением против Робеспьера. Однако этот текст не был найден ни термидорианцами, ни историками в Национальных архивах.
Но тогда возникает вопрос, почему и кем этот манифест был задержан? Сен-Жюст - как будет утверждать Барер - или Робеспьер руководил передвижениями войска?
Многие причины позволяют думать, что Сен-Жюст имел в этом вопросе гораздо большее влияние.
Прежде всего, покидая большой зал, коридоры и кабинеты второго этажа, чтобы спустится в комнату командующего штабом Анрио, Сен-Жюст показывает, что заинтересован в том, что делают войска. А там, когда появляется Гюго, он, возможно, ожидает, когда уйдут случайные люди, чтобы расспросить, даже ободрить командующего Национальной гвардией, которого уже срочно вызывал Исполнительный Комитет.
Кроме того, в миссиях в Северную и Рейнскую армию и Сен-Жюст и Леба получили опыт, которого не хватало Робеспьеру, Кутону и членам Коммуны. Тех молодых выпускников военной школы, которых двумя днями ранее Кутон критиковал в Якобинском клубе, Леба хотел привлечь на свою сторону, отправив их командиру Лабретешу записку с призывом не вставать под знамёна предателей. Но он, разумеется, не знал, что Комитеты уже сместили Лабретеша и привлекли военных на свою сторону.
И, наконец, немногочисленные приказы, отданные войскам Исполнительным комитетом, несколько противоречивы для того, чтобы быть эффективными. Так, самый важный из них предусматривает, что "главнокомандующий войсками поведёт народ против заговорщиков, притесняющих патриотов, и освободит Национальный Конвент от гнёта заговорщиков".
Такой приказ более соответствует поведению Сен-Жюста, чем Робеспьера и Кутона. Разве он не считает, что следует встать над всеми фракциями и против их всех? И напротив, задумав написать от своего имени призыв к войскам, Робеспьер и Кутон пожелали бы придать ему более личный характер. Сен-Жюст считал, что нужно как можно меньше говорить о себе, чтобы тебя послушались; а тем двоим нужно было выставить вперёд себя и сделать ставку на свою популярность.
Это расхождение объясняет, почему на знаменитом воззвании, подписанном главными членами Исполнительного комитета, Робеспьер ограничился тем, что написал только две первые буквы своей фамилии.
Ибо хотя Матьез и разрушил полностью легенду, согласно которой Робеспьера прервал выстрел, великий историк не смог ничем объяснить это Ро, написанное ровно, оставленное незачёркнутым. Если бы речь шла всё же о сознательном сокращении, подпись содержала бы, скорее всего, три буквы, и во всяком случае, если речь шла о том, что он передумал подписывать, посчитав за лучшее не оставлять своего имени под этим призывом, он легко мог зачеркнуть эти две буквы. Все заставляет считать, что Робеспьер прервал подпись, потому что ему намекнули, что лучше не вмешиваться. А кто мог иметь право сказать такое, если не Сен-Жюст? [Тем более, что секция Пик, которой было адресовано воззвание, была и его секцией тоже.] Более того, можно предполагать, что воззвание написано около одиннадцати часов, то есть в момент, когда Сен-Жюст появился в Коммуне.
Два документа, кроме того, отражают противоречия, существовавшие в Коммуне относительно политической позиции: два проекта прокламации, составленных и подписанных Пейяном, предусматривающих аресты некоторых членов Конвента. Первый список содержит имена Коло д'Эрбуа, Барера, Амара и Леонара Бурдона, тогда как во втором обвиняются Тальен, Панис, Карно, Дюбуа-Гранше (sic), Вадье, Жавок, Дюбарран, Фушет (sic), Гране, Бейль.
Отмечалось, что имя Барера было вычеркнуто из второго списка. Возможно, это было сделано из-за вмешательства Робеспьера, как утверждает Матьез. Но то, что ни один список не содержит имени Бийо-Варенна, тогда как речь Сен-Жюста была направлена в основном против него, показывает, что текст постановления был составлен вопреки его мнению или в его отсутствие. Кроме того, протокол Коммуны не сообщает ни об этом постановлении, ни об утверждённых арестах, можно полагать, что проект был отложен. Чтобы оставаться последовательным, Сен-Жюст должен был быть выступить против этих мер, в то время как Робеспьер мог их поддержать.
Вкратце, отношения Сен-Жюста и Робеспьера могли развиваться так: прибыв в Коммуну первым, Робеспьер лично хотел обратится к народу, к общественному мнению, против членов Конвента, но Сен-Жюст, появившись, указал - и, возможно, он был не одинок - на нежелательные последствия этого: поскольку предписания этого документа сомнительны, противники смогут легко задержать его передачу в секции. И потом, уместно ли публично выступать против Конвента, представляющего нацию? Не следует ли сперва позаботиться о том, чтобы собрать войска? И что стало с Гемаром, которого Комитеты назначили командующим? Вызывают Анрио, чтобы он дал объяснения на этот счёт. Возможно, он не является. Но решение о казни Гемара было принято. И Сен-Жюст, не желая вступать в прения, но пытаясь контролировать военные действия Анрио, спускается в кабинет последнего.
Поскольку спор, несомненно, оставил по себе неприятный след, пятеро главных приговорённых показываются вместе в зале равенства, где заседает Генеральный Совет. Это происходит между половиной второго и двумя часами ночи.
Таким образом, видимость соблюдена. Но уже слишком поздно. Изнутри их союз, разъеденный распрями и интригами, разрушен.
После полуночи возвращавшиеся из Коммуны приносят в свои секции "добрые вести". Они сообщают об освобождении Робеспьера и остальных. И, как отмечает протокол заседания секции Нераздельности, кажется, что ситуацию удалось выправить после "ареста командующего конной жандармерией", то есть Гемара. Присутствовавший при появлении в ратуше Кутона (то есть около половины второго) Дюлак, выйдя на Гревскую площадь, находит её "заполненной народом", которого ещё больше, чем было, когда он пришёл.
Конечно, некоторые солдаты вернулись домой, устав ждать приказов и распоряжений (некоторые находятся там уже больше семи часов), некоторые секции даже увели все свои войска. Но кавалеристы и артиллеристы - вот две решающие силы. Несколькими днями позже Кофиналь в тюрьме будет поносить Анрио, который не смог распорядится семнадцатью артиллерийскими батареями, бывшими в его распоряжении…
Что же до кавалерии и жандармерии, то их намерения изменятся из-за освобождения Гемара - важный факт, ускользнувший, неизвестно почему, от внимания историков.
В самом деле, вместо того чтобы, в соответствии с приказом, публично казнить Гемара, Анрио велит посадить его в экипаж и якобы отправить в тюрьму. А сопровождать его назначает командующего своим штабом Дешампа, который вел себе решительно до ареста вместе с Анрио в Комитете общей безопасности.
Этот выбор и его последствия, несомненно, не случайны. Другой член штаба, Ульрих, после 9 термидора расскажет, чтобы защититься, как было дело. Он будет настойчиво утверждать, что Дешамп "проезжая по улица Антуан, выпустил из фиакра, с ведома Анрио, национального агента, сказав, что он был арестован незаконно". И хотя в другом своём заявлении Ульрих воздерживается от упоминаний Анрио (было небезопасно представлять его союзником термидорианцев), имени Гемара он тоже избегает (из тех же соображений, но в противоположном смысле). Более того, Ульрих хвалился тем, что лично передал Мартену, ещё одному командиру эскадрона конной жандармерии, пароль войск, верных Коммуне.
Эти два предательства склонили чашу весов.
Ульрих, как и Мартен и Гемар, был из секции Гравилье. А Леонар Бурдон, назначенным приказом Конвента вместе с Баррасом командовать штурмом Коммуны, жил в той же секции. Проехав по другим секциям, чтобы поднять их, он вернулся в секцию Гравилье около одиннадцати часов. Неудивительно, что именно в этой секции сформировался мощный авангард, отправившийся от своего штаба (нынешнего Консерватория искусств и наук) по улице Сен-Мартен. Однако Леонар Бурдон отнюдь не сорвиголова, он останавливает свои войска в Сен-Мерри, чтобы подготовиться, прежде чем пойти в атаку. Оттуда он выезжает с авангадом: он стремился, скорее, не к жестокой стычке, а к тому, чтобы прощупать почву и сообщить усталым солдатам перед Коммуной о приближающейся огромной военной силе (что быстро обеспечило полное опустошение Гревской площади), а с другой стороны - запустить в ратушу нескольких решительных и безжалостных убийц, чтобы посеять там смятение. В числе последних был и молодой Меда.
Дождя на Гревской площади не было, свидетельст об этом более чем достаточно. И трудно представить себе, чтобы площадь пустовала долго - в таком случае многие члены Коммуны захотели бы (и смогли бы) сбежать из ратуши. Желающих было столько, что привратника Бошара заставили вывесить фонари на фасаде ратуши, чтобы осветить площадь.
Леонар Бурдон, обойдя со своим авангардом Коммуну сзади, встречает на набережной Дюлака и его отряд секции Арси. Они решают объединиться, чтобы идти на штурм. Замечают вышедшего на минуту Анрио, растерянного, с непокрытой головой, и его адъютантов: Гревская площадь опустела. Дюлак расскажет, что он предложил Леонару Бурдону начать наступление, но тот отверг предложение, сказав, что следует быть осторожным - те, кто в ратуше, будут стоять "насмерть", Дюлак посчитал это неуклюжей отговоркой не желавшего подвергаться риску Бурдона.
На самом деле Леонар Бурдон полагает, что надо слега переполошить Коммуну изнутри. И, как мы увидим, есть все основания полагать, что он, сменив свой шарф и головной убор члена конвента на простой мундир жандарма, отправляется вместе с Меда и ещё несколькими в ратушу с бокового входа.
В узком тёмном коридоре, ведущем в небольшой зал, где заседает Робеспьер, завязывается первая схватка. Меда скажет потом, что "его ударили по голове и левой руке", но он сумел вырваться из драки, сославшись на то, что выполняет некий "секретный приказ". Как бы то ни было, когда дверь открылась, раздались два выстрела.
Кто стрелял? В кого?
Если мы попытаемся сопоставить, наложить друг на друга самые достоверные свидетельства (полученные почти непосредственно после тех трагических часов) и сочинение Меда, нам придётся пересмотреть традиционные выводы.
В самом деле, обычно считают, опираясь на свидетельство привратника Бошара, записанное Куртуа, что первый выстрел был выстрелом Леба в себя самого. Но никто из свидетелей больше не упоминает о смерти Леба в тот момент и в той комнате, где указывает Бошар.
В своём свидетельстве он рассказывает, что обеспокоенный сообщением охраны о выстреле на втором этаже, он быстро поднялся по маленькой лестнице. Дверь в зал равенства открыта: на пороге он, по его утверждению, видит труп Леба. И, внезапно, по его словам, раздаётся второй выстрел: пули пролетают в нескольких миллиметрах от него. Но речь шла о пулях, прошедших сквозь щёки Робеспьера, хотевшего покончить с собой. А затем Робеспьер спешит к двери и толкает сторожа, "выходя из зала".
Не очень нормально со стороны человека, желающего умереть, реагировать так бурно, так нервно. Самоубийство, даже неудачное, сопровождается подавленным состянием. И наоборот, всё объясняется, если Робеспьер, в которого стреляли, хотел избежать второго выстрела…
Этот поспешный выход подтверждается свидетелями, присутствовавшими в большом зале. После первого выстрела они увидели, как мэр Леско-Флёрио вышел и быстро вернулся, "бледный и дрожащий", а потом, сразу после второго выстрела, они видят "гражданина, раненого выстрелом в шею". И повсюду раздаются крики, что Робеспьер застрелился. Муниципальные советники уводят его в другую комнату…
Конечно, Меда взял ответственность за выстрел на себя. Но в секции Пантеона Леонар Бурдон похвалялся тем же самым подвигом. Согласно устным свидетельствам, собранным ночью Вилатом в тюрьме Форс, а потом Ламартином для "Истории жирондистов", чтобы показать Меда Робеспьера, Бурдон взял жандарма за руку, в которой был пистолет, и раздался выстрел…
Протокол медицинского освидетельствования Робеспьера вполне подтверждает эту версию. В своём отчёте Верже-младший и Маниг обращают внимание на отёк, "особенно с левой стороны", "кровоподтёк под глазом с той же стороны" и раневой канал, "идущий снаружи внутрь, слева направо, сверху вниз", в общем, пуля скорее влетела в рот, чем вылетела из него. Таким образом, сложно поверить в то, что Робеспьер сам выстрелил себе в рот. Он должен был быть левшой, чтобы приставить ствол к треугольной мышце с этой стороны. И, наконец, как замечает Жерар Вальтер, сложно представить, что Робеспьера "при виде приближающегося к нему девятнадцатилетнего юнца охватил такой ужас, что он не нашёл ничего лучшего, чем пустить себе пулю в рот".
Не только сама гипотеза неудавшегося самоубийства представляется слабой, но и то, что скажет Бурдон в Конвенте несколькими часами позже, представляя Меда, даёт основания считать, что он причастен к выстрелу жандарма.
В самом деле, в "Moniteur", опубликовавшей отчёт о ночном заседании Конвента, читаем:
"Среди шумных аплодисментов в зал входит Леонар Бурдон в сопровождении одного из жандармов, Бурдон просит разрешения ввести его вместе с собой на трибуну. Эта просьба исполняется.
Леонар Бурдон: Этот храбрый жандарм, всюду следовавший за мною, убил двух заговорщиков. (шумные аплодисменты.) …Наше появление открыло глаза многим гражданам: трусы обратились в бегство. Мы нашли Робеспьера вооружённого кинжалом, который был вырван у него этим храбрым жандармом. Он сразил также Кутона, у которого тоже был кинжал; Сен-Жюст и Леба схвачены, Дюма и несколько остальных заговорщиков заключены в одной из комнат Коммуны, которая строго охраняется".
Леонар Бурдон был не настолько великодушен и бескорыстен, чтобы это объясняло его поведение - желание представить Меда как убийцу Робеспьера и Кутона. Возможно, предъявляя этого неизвестного юношу, он умывал руки, снимая с себя ответственность за убийство или не оправданную стрельбу. Не будем забывать, что то был век Монтескье и Руссо, чьи читатели оставались достаточно чувствительны на сей счёт.
Кроме того, хотя Бурдон, похоже, считает Робеспьера и Кутона убитыми, он не знает о смерти Леба. И это совершенно не согласуется с рассказом привратника Бошара, но соответствует рассказу Меда: "Я догнал беглеца на лестнице, это был Кутон, которого пытались спасти. Сквозняк задул мой светильник, и я выстрелил наугад, я промахнулся, но ранил в ногу того, кто его нёс". В своём свидетельстве художник Ларош, который был с Кутоном на лестнице, объяснил, что оставил того, после того, как в него выстрелили, после чего его схватили за ноги и вытащили на набережную, чтобы бросить в Сену. Следовательно, те, кто отправился из Коммуны в Конвент, могли считать Робеспьера и Кутона погибшими.
Где были Сен-Жюст и Леба во время этой первой схватки? Ни Бурдон, ни Меда не упоминают о том, что встретили их.
Свидетели сообщают только об одной бурной реакции - реакции человека, которого называли "Конфетка": Робеспьера-младшего. Согласно рассказу Анрие и Дюмона, увидев, что его брат тяжело ранен, Робеспьер-младший "впал в такую ярость, что десять человек с трудом могли сдержать его". Чего он хотел? Догнать нападавших, выбраться из ратуши? Несомненно. Потому что аккуратно снял обувь прежде чем выйти из окна второго этажа и некоторое время шёл по каменному карнизу (что подтверждают все, видевшие эту сцену с площади), что позволяет думать, будто он тоже не собирался немедленно положить конец своему существованию. Твёрдо решившись на самоубийство, он бросился бы в окно, не снимая туфель, не идя по карнизу…
Что до препятствия, с которым он столкнулся, - оно объясняется стремлением Леско-Флёрио сдержать беспорядок, не сеять смятение среди тех, кто оставался в Коммуне. Как мы видели, мэр вышел из большого зала вскоре после первого выстрела, и, хотя он вернулся "бледным и дрожащим", не хотел вызывать сильную тревогу у присутствующих. Есть все основания полагать, что он составил и подписал, после двух выстрелов, следующий приказ:
"Незамедлительно 40 вооружённых граждан отправятся вниз, к входу в штаб, с артиллерийским расчётом и будут препятствовать кому бы то ни было входить и выходить, кроме офицеров штаба. 20 жандармов отправятся на четвёртый этаж, в тот же коридор, с тем же заданием".
Поспешно составленная последняя фраза не вполне понятна. Речь идёт, несомненно, о коридоре четвёртого этажа, подобном тому, в котором произошли первые стычки. Однако распоряжения были отданы Леско-Флёрио слишком поздно, Леонар Бурдон успел найти выход. Теперь, на площади, он присоединился к Дюлаку и его войскам.
Внутри Коммуны, следом за припадком ярости Робеспьера-младшего, то, что собранные войска разошлись, а Бурдон, Меда смогли без труда проникнуть в ратушу, вызвала припадок буйной ярости у Кофиналя. Что делал Анрио с семнадцатью артиллерийскими батареи, бывшими в его распоряжении? Не предательство ли его бездействие? Кофиналь бросается на Анрио и осыпает его проклятиями. Командир Национальной гвардии пытается сбежать на верхний этаж. Кофиналь преследует его по лестнице, догоняет и, будучи высокого роста и превосходя Анрио физической силой, хватает его и выкидывает в окно.
Анрио падает туда, где во дворе свален мусор, который смягчает удар, но не сильно; когда двенадцать часов спустя его обнаружат и повезут на гильотину, он будет просто жалок. Зрители увидят его "в одной рубашке и жилете… всего в крови и грязи". По сведениям Монжуа "его окровавленные волосы и руки, и этот глаз, державшийся на волоске, являли картину столь отвратительную и ужасную, что на него не смели смотреть долго". Однако помощник палача не дрогнув вырвал ему этот выпадавший глаз, прежде чем положить его голову под нож гильотины. Время террора и жестокости отнюдь не закончилось.
Что до Робеспьера-младшего, то он, пройдя по карнизу фасада ратуши, обратился к тем, кто находимся на площади. Что именно он сказал? Рукописный отчёт Анрие и Дюмона содержит в этом - и только в этом - месте поправки, которые делают достоверность свидетельства сомнительной. Действительно ли он просил, "взывая к памяти своего брата… чтобы ему оказали милость, позволив соединиться с ним"? определённо одно: только услышав, как представитель зачитал вслух приказ об объявлении вне закона, он бросается с карниза вниз головой и падает у подножия главной лестницы. В результате падения он получил серьёзные травмы, но не погиб. У него будет ещё возможность сказать несколько слов, в госпитале, где окажется он этой ночью.
Он упал в нескольких шагах от Бурдона и Дюлака, ожидавших перед главными воротами решительного момента. Для друга Тальена, Дюлака, этот момент настал.
В сопровождении нескольких стрелков Дюлак поднимается по лестнице, не встречая ни малейшего сопротивления. В большом зале Генерального совета, где ещё заседают несколько членов совета, вице-председатель Шарлемань так изумлён их неожиданным появлением, что роняет звонок. После чего Дюлак требует, чтобы его отвели в зал равенства, где находит раненого Робеспьера и Дюма - бывшего вице-председателя революционного трибунала, - который спрятался под столом и держит в руке флакон с мелиссовой водой, чтобы не потерять сознание в столь напряжённой ситуации.
Разумеется, Дюма не только сдаётся без боя, он ещё и берётся отвести Дюлака в другую комнату, в ту, где Сен-Жюст дежурит у изголовья своего мёртвого друга Леба.
Как можно заметить, в противовес стойкой легенде, Сен-Жюст не присоединился к Робеспьеру в конце битвы. Он оставался со своим единственным настоящим другом, смерть которого, как мы видели, должна была наступить гораздо позже первого выстрела, прозвучавшего в Коммуне.
было ли это самоубийство? Обычно считают так. Конечно, отчаявшийся Леба четырьмя или пятью днями ранее, прогуливаясь в саду Марбёф, сказал жене: ""Если бы это не было преступлением, я застрелил бы тебя и убил себя; по крайней мере, мы бы умерли вместе… Но нет; у нас есть это несчастное дитя". А ранним вечером находившаяся перед тюрьмой Форс Элизабета смогла дойти с мужем от тюрьмы до ратуши. И его слова, адресованные ей, не оставляли никакой надежды: "По дороге он уговаривал меня вернуться домой, давал множество мелких наставлений про сына, просил не учить его ненависти к убийцам отца: "Вскорми его своим молоком, - сказал он мне, - внуши ему любовь к родине; прощай, моя Элизабета, прощай!"" Всё это вполне соответствует самоубийству в римском духе. И всё же в эпоху, когда свидетельствам о смерти уже придавали большое значение, странно труп Леба лежал около семи утра, а соответствующий документ ещё не был составлен. И листок, подписанный могильщиками, содержит лишь сведения о том, что Леба "умер в Париже, в ратуше", со ссылкой на отчёт комиссара полиции секции Ломбар, который, разумеется, невозможно отыскать. С другой стороны, Серейес, выяснив обстоятельства, написал, что Леба был застрелен в схватке, без всяких подробностей.
В любом случае, это был конец. Сен-Жюст, бесстрастный, сдался без единого слова. Со связанными руками он последует, рядом с Дюма, за жандармами, несшими Робеспьера на носилках. Кутона и Огюстена Робеспьера забрали, чтобы "привести их в состоянии, в котором их можно подвергнуть казни", как жестоко выразится один из исполнителей. В помещении Комитета Сен-Жюст, очень бледный, склонится над Робеспьером, страдающим и сплёвывающим кровь, посмотрит на него проникновенно, но ничего не скажет. Впрочем, скоро их разведут. Робеспьеру окажут кое-какую помощь, хирург перевяжет ему голову. В приёмной Комитета общественного спасения, сидя на подоконнике, бросив взгляд на доску с текстом конституции, освещённую первыми - а для него последними - горячими лучами июльского утра, Сен-Жюст тихо произнесёт:
- А ведь это сделал я.
Больше он не скажет ничего.
Утро 10 термидора
Я не знаю точно, кто автор этой картины - на этот вопрос пока никто из моих знакомых не смог ответить. Но я подозреваю, что, возможно, на этой фотографии из дома Сен-Жюста в Блёранкуре - копия картины "Утро 10 Термидора" Шарля-Огюста Дюрана, находящейся в Музее Французской революции в Визиле. (Если вы знаете, что это не так или, наоборот, истинно так - скажите, пожалуйста!)