Шарлотта и её братья
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Сегодняшний текст я перевела "на заказ" и вывешиваю по просьбе. Впрочем, на эту просьбу я сама в некоторой степени нарывалась. Будем полоскать чужое бельё, требующее деликатного обхождения ;)
Случаются такие книги на свете: они были написаны давно и за прошедшие лет эдак сто утратили былую актуальность, однако за те же сто лет цитировались многими. А некоторые, годы спустя, знают эти книжки "с высоким индексом цитирования" только через вторые руки. Так что иногда полезно бывает вытащить такую книжку на свет божий, несмотря на все её сопровождающие "устар." и "неупотреб." :)
К числу именно таких книг, вероятно, относятся изданные в Париже в 1909 году мемуары Шарлотты Робеспьер с предисловием Эктора Флейшмана. Флейшман, историк и литератор, и сам по себе персонаж довольно занятный, однако нас сейчас интересует не он, а его предисловие. Предисловие это по размеру чуть больше самих Шарлоттиных мемуаров :). Автор поинтересовался барышней Робеспьер подробно.
А в вышедшем в 1925 году русском издании "Мемуаров" Шарлотты, в обращении к читателю А. Ольшевского, фрагмент, посвящённый собственно биографии сестры Робеспьера, представляет собой в некотором смысле краткий конспект текста Флейшмана. Уверяю вас, не пересказ, а именно конспект - теми же словосочетаниями, в том же порядке (без указания автора конспектируемого текста, ну да ладно...).
Так не пора ли нам увидеть оригинал?
Поскольку оригинал очень большой, я изъяла из него фрагмент (сильно покромсав II и III главы предисловия), содержащий в себе законченный сюжет. Собственно, тот сюжет, рассказа о котором у меня просили - историю знаменитой семейной ссоры братьев с сестрой после её приезда в Париж.
Предупреждаю - несмотря на огромные купюры, слов осталось очень много! :)
И вот ещё что. У Флейшмана много цитат, в том числе из текстов, имеющих русские переводы, прежде всего - самих "Мемуаров" Шарлотты. Цитаты из "Мемуаров" остались нетронутыми, они соответствуют изданию 1925 года, а вот письма... два ниже цитируемых письма были переведены в те же 20-е годы, переводы у них вполне сносные (хотя и не без изъянов, в одном даже что-то лишнее нашлось)), и всё-таки в письмах я, поразмыслив, решила покопаться. Поправить кой-чего в консерватории :). Не могу сказать, чтобы я их улучшила, скорее, даже наоборот ;), кое-где даже орфографических ошибок наляпала... Но того требует сюжет!
И последнее. Выражаю отдельную специальную благодарность гражданке tecca, без которой этого текста тут не было бы: именно она подбила меня на это дело и почти два месяца честно была моим категорическим императивом - пока я, наконец, не закончила ))). Ну что, граждане? Кто тут, помнится, наведывался ко мне в аську со смайлами и скандировал "Огюстен! Огюстен!"? :))) Получите-распишитесь! (В гневе он прекрасен. Впрочем, и не в гневе тоже!)...а то, что в квадратных скобках синим - это от меня...
Итак, осень 1792 года. Избранный в Конвент Огюстен и сестра его Шарлотта Робеспьер перебираются из родного Арраса в Париж...
H. Fleischmann "Charlotte Robespierre et ses Memoires". Paris, 1909. P. 33-72, в изрядном сокращении :))
«II
Приехав в Париж, брат и сестра остановились у Максимильена. К тому времени он жил, уже чуть больше года, в доме Дюпле, первую ночь в котором он провёл 17 июля 1791 года. Семейство Дюпле, как известно, были люди очень порядочные, буржуа старого режима, без возражений принявшие изменения, то, что Максимильен вошёл в их семью, придало им блеска, которым вскоре они начали гордиться. Едва ли стоит напоминать здесь о заботе и восхищении, которым они окружили своего гостя. Он стал их драгоценностью, им постоянно занимались, над ним хлопотали. "Оказавшись у Дюпле, - говорит Фрерон, - он стал почти невидим. Его отняли у общества". И это свидетельство подтверждает Шарлотта, однако поскольку этот факт вызвал дискуссии, следует вкратце остановиться на нём.
В то время как Максимильен жил в комнате, напрямую соединяющейся с комнатой Дюпле, Огюстена и Шарлотту приютили в другой части дома, совершенно отделенной от той, где жил их брат. Им дали комнату с окном на улицу, из которой было никак не пройти в комнату Максимильена. Это была первая претензия Шарлотты к семейству Дюпле вообще, но особенно к мадам Дюпле. Рядом со своей властной женой папаша Дюпле был незаметен.
Она была хозяйкой дома, следила за всем, в сознании своих прав и обязанностей. К этим обязанностям она причисляла и исключительно принадлежащее ей право ухода за Неподкупным. И до той поры ничто не нарушало согласия в доме Дюпле. Робеспьер позволял окутывать себя этим семейным вниманием, он был счастлив, что обрёл очаг, которого ему, исключительному домоседу, так не хватало после отъезда из Арраса.
Шарлотта, едва приехав, тоже захотела принять участие в этих заботах. Разве не она в Артуа вела хозяйство братьев? А теперь, когда она в Париже, почему Максимильена должны обихаживать другие? А кроме того - и она признаёт это в своих мемуарах - её явно задевало влияние матери Дюпле на её старшего брата, и она замечала, что это влияние перевешивало в сердце депутата её собственное.
Это задело её за живое, и в доме на Сент-Оноре началась война. Это была скрытая, тонкая борьба, подколы, насмешливые улыбки, дальше - больше. Супруга Дюпле торжествовала. "Она мне причиняла много неприятностей, - пишет Шарлотта, - всегда старалась поссорить меня с моим старшим братом и подчинить его своей воле". И это у неё превосходно получилось. И Шарлотта добавляет: "Если бы я захотела описать все её поступки по отношению ко мне, мне пришлось бы заполнить целый большой том". Не стоит жалеть, что этот большой том не был написан. Что мы узнали бы из него, кроме отношений двух женщин, ссорящихся, но вынужденных соблюдать приличия? Такие бытовые истории случаются постоянно. Однако в этой войне на стороне Шарлотты была одна из дочерей Дюпле, которая, впрочем, скорее держала нейтралитет, чем была союзницей. Это была Элизабета Дюпле, та, которая 9 Термидора станет вдовой Леба. "Мадемуазель Робеспьер, похоже, нравилось моё общество" - говорит Элизабета. И Шарлотта объясняет причины: "Что касается второй дочери г-жи Дюпле, вышедшей замуж за Леба, то о ней я могу сказать только хорошее. Она не была, подобно своей матери и старшей сестре, озлоблена против меня и очень часто приходила осушать мои слезы, вызванные оскорблениями ее матери". Элизабета в своих мемуарах не противоречит этим словам, но умалчивает об обстоятельствах, которые упоминает Шарлотта. "Я тоже испытывала к ней (Шарлотте) весьма дружеские чувства, и я находила удовольствие в частых визитах к ней; иногда даже мне нравилось завивать ей волосы и заниматься её туалетом. Она, кажется, тоже очень тепло ко мне относилась". Эти свидетельства, неизвестные друг другу в тот момент, когда они создавались, совпадают; но последнее, по меньшей мере, утаивает часть правды. В борьбе, развернувшейся вокруг Робеспьера, первая победа досталась Шарлотте. Она взяла верх над госпожой Дюпле. Подробности содержатся в её Мемуарах. Сейчас же следует узнать, что она уговорила Робеспьера покинуть дом на Сент-Оноре, поскольку считала, что его пост и положение таковы, что ему следует иметь свою квартиру. Он слабо сопротивлялся; Шарлотта, преодолев его последние сомнения, отвезла его на улицу Сен-Флорантен, куда приехал жить и Огюстен.
Пребывание Максимильена в новом жилище было кратким. Когда он приболел, его навестила мадам Дюпле, которая громко кричала и устроила большой скандал, потому что Шарлотта, по её мнению, плохо за ним ухаживает. Она скандалила так громко и долго, что Робеспьер, оспариваемый, разрываемый, растаскиваемый на части двумя женщинами, в конце концов сдался. Он покинул квартиру на Сен-Флорантен. Жена столяра выиграла вторую партию. Однако Шарлотта и не подумала воздерживаться от визитов к ней. Но, разумеется, видеть она желала Максимильена. Госпожа Дюпле не выказывала этому ни малейшего сочувствия и прилагала все возможные усилия к тому, чтобы эти визиты были как можно более редкими, и в конце концов и вовсе прекратились. Это ей удалось сделать одним мастерским ударом. Когда Шарлотта послала брату с прислугой две банки варенья, мадам Дюпле захлопнула дверь перед носом посыльной, крикнув: "Унесите это! Я не хочу, чтобы она отравила Максимильена!".
Это был полный разрыв. Этого Шарлотта не простила. Господин Амель писал о её "трудном характере". Следует признать, что характер госпожи Дюпле тоже был не из лёгких, и это также сыграло свою роль. Шарлотта сумела отомстить за себя, поскольку не привыкла, чтобы ее безнаказанно оскорбляли. Отравить Максимильена! Это поразило её до глубины души. Услышать такое обвинение, и от кого? От этих Дюпле, которые… которые… А! Так она же всё про них расскажет! Отзвуки Шарлоттиного гнева донёс до нас Гайяр, друг Робеспьеров. Он оказался её товарищем по несчастью, бесуспешно попытавшись попасть к Робеспьеру. Его не приняли, поскольку дверь Неподкупного строго охранялась. И Шарлотта высказалась не стесняясь:
"Я предупреждала Вас - говорила она ему, - никто не может попасть к моему брату, если он не друг этих Дюпле, у которых мы живём; эти жалкие люди не умны и не образованы, так объясните же мне, чем они привязали к себе Максимильена. Однако же я не теряю надежды разрушить чары, которые держат его в их власти; для этого я жду возвращения моего второго брата, который имеет право видеть Максимильена. Если открытие, которое я только что сделала, не избавит нас навсегда от этого клубка гадюк, наши семейные отношения будут навсегда разрушены."
Открытие, которое якобы сделала Шарлотта, было по меньшей мере странным и неожиданным: Дюпле оказались просто-напросто мошенниками.
"Максимильен, - продолжала она, - который сделал меня столь несчастной, никогда не давал повода, и вам это известно, усомниться в его деликатности. И как же он разолится, когда узнает, что эти подлые Дюпле пользуются его именем и влиянием, чтобы покупать за бесценок у торговцев все самые редкие товары; и что когда весь Париж вынужден стоять в очереди в лавку булочника, чтобы иметь каждое утро несколько унций скверного чёрного хлеба, Дюпле едят очень хороший хлеб, потому что Неподкупный сидит за их столом; под тем же предлогом они получают сахар, масло, мыло высшего качества, которые парижане тщетно разыскивают в лучших магазинах… Насколько гордость моего брата будет уязвлена, если он узнает, как эти ничтожества злоупотребляют его именем? Что станет с его популярностью, даже среди самых пылких приверженцев?"
Очевидно, что обвинение Шарлотты совершенно лишено оснований, поскольку термидорианцы пренебрегли им - никаких его следов не находится в обвинительном докладе, запутанно изложенном Куртуа. Но само по себе оно показывает, до какой степени озлобилась сестра Робеспьера на тех, кому удалось разверзнуть пропасть меж ней и её братом. Оно свидетельствует о том, сколько едкой клеветы было в её праведном гневе, в её благородной злобе, и как она её использовала.
Конфликт дошёл до пика летом 1793 года, и, вероятно, привёл бы к какому-нибудь взрыву, если бы Огюстен, несомненно, по договорённости с Максимильеном, не взялся его предотвратить. "Меня назначили комиссаром при Италийской армии, - писал он 20 июля 1793 года своему другу Бюиссару, - тяжелая миссия. Я принял ее во имя блага моей страны, и уверен, что буду служить ей с пользой хотя бы тем, что уничтожу клевету, очернившую мое имя". Миссия эта вовсе не была доверена одному Огюстену. Его коллега Рикор разделял все её опасности и тяготы в ожидании славы, обрушившейся на них на другой день после взятия Тулона. Рикор брал в поездку жену. Огюстен посчитал это удачной возможностью положить конец конфликту, причиной которого стал Максимильен, и взялся увезти Шарлотту. У неё будет компаньонка, так что скучно в дороге не будет, она посмотрит на страну, а Максимильен обретёт покой. Шарлотта согласилась, и они уехали.
<…>
III
<…>
Огюстен вернулся в Париж из миссии в последние дни 1793 года. Шарлотта приехала несколькими неделями раньше. Согласие между нею и мадам Рикор было недолгим. О, эта мадам Рикор! Шарлотта в своих Мемуарах щадит её не больше, чем госпожу Дюпле! Это-де была "самая ветреная и легкомысленная женщина на свете", с которой она поссорилась, потому что та "видела во мне сурового и строгого свидетеля, который ее стеснял". Что же до прочего, то "если бы моя стыдливость не мешала мне писать, я рассказала бы многое, что не послужило бы к чести г-жи Рикор". Но об этом Шарлотта умалчивает. Напрасный труд! Бесполезная сдержанность! Об этом как очевидец сказал Баррас, тоже бывший у стен Тулона.
Баррас без обиняков, свободно, со свойственной ему бесцеремонностью заявляет, что мадам Рикор была любовницей Огюстена, а Бонапарт был его соперником в любви. Робеспьер-младший, посещавший мадам де Сент-Амарант, "вдовушку, державшую пансион с меблированными комнатами", был вполне способен одержать эту приятную победу. Склонность к заигрыванию с женщинами часто становилась причиной ссор меж ним и Шарлоттой "потому что она, хотя и не вмешивалась в политику, была непреклонна по части нравственности". И какова же была нравственность мадам Рикор? Баррас, свидетель в этом деле, честно говоря, сомнительный, утверждает, что Шарлотта не могла "превозмочь отвращения, которое вызывали у неё непринуждённые компании". Уж в чём-чём, а в непринуждённых компаниях Баррас хорошо разбирался! Прочие современники это подтверждают, но высказываются более определённо. Пишут, что "в Ницце Робеспьер-младший поддерживал отношения с обществом, где были женщины, не внушавшие доверия его сестре; она неоднократно делала ему мудрые и взвешенные замечания, но, в конце концов, увидев, что все её увещевания напрасны и встречаются в штыки, она покинула брата". Шарлотта рассказывает совсем другое. Она прямо обвиняет мадам Рикор в том, что та использовала письмо, якобы от Огюстена, предписывающее Шарлотте немедленно возвращаться в Париж. Удивлённая, возмущённая, не понимая, что означает этот приказ, Шарлотта села в дилижанс, отправлявшийся в Париж, оставив мадам Рикор открытое поле для деятельности. Подобная уловка со стороны женщины, к тому же любовницы, вполне возможна. Понятно, что Шарлотта, как она и сама признаёт, была неудобным свидетелем любовных излияний Огюстена и мадам Рикор. И что может быть естественней для обоих, чем избавиться от неё таким способом? Какие влюблённые не учиняли подобного с теми, кто им мешает? К тому же понятно, что Баррас, позднее, отойдя от любовных игр, посчитал необходимым оправдать Шарлотту в глазах потомков. "Это была, однако, и, можно сказать, есть и сейчас (ибо я думаю, что она жива), и сейчас говорю я, это особа, исполненная умеренности и добродетелей, на которую нельзя возлагать вину за обстоятельства, вынудившие её разлучиться с братом". Однако ж Шарлотта вовсе не нуждается в этом оправдании, к тому же как можно верить Баррасу, который в другом месте своих мемуаров будт говорить о ней совсем другое? На сей раз речь идёт о знаменитом письме Шарлотты Огюстену, письме, ставшем классическим аргументом против Неподкупного, которое называют, немного ошибочно, "одним из самых компрометирующих документов среди бумаг Робеспьера". Возвращение Шарлотты в Париж подводит нас к разговору о нём.
Вернувшись на улицу Сен-Флорантен, она ждала приезда брата, чтобы объясниться с ним. Он не вернулся, однако Шарлотта знала, что он в Париже. А дело было в том, что он поселился у Рикоров. Она, очевидно, бросилась туда, пытаясь добиться объяснения, которого он избегал, как можно догадаться, под давлением своей любовницы. На какие крайние меры решилась Шарлотта? Этого мы не знаем, от них нам осталось лишь впечатление, которое можно увидеть в письме Огюстена Максимильену:
Робеспьер-младший своему брату
У сестры и капли крови, похожей на нашу, нет. Я слышал о ней, и сам видел, столько всего, что считаю её нашим злейшим врагом. Она злоупотребляет нашей безупречной репутацией, чтобы нам указывать и угрожать нам нам скандальными выходками, чтобы нас скомпрометировать.
Надо решительно поступить с ней. Нужно заставить её уехать в Аррас и удалить от нас таким образом женщину, доводящую нас обоих до отчаяния. Она хочет создать нам репутацию скверных братьев, клевета, которую она распространила против нас, идёт в этом направлении.
Я желал бы, чтобы ты встретился с гражданкой Ла Содре, она может дать тебе точные сведения о всех неизвестных, с которыми при данных обстоятельствах было бы небезынтересно познакомиться. Некий Сен-Феликс, очевидно, принадлежит к этой клике.
[В этом месте примечание к письму сообщает, что сказанная гражданка Ла Содре была "как известно" любовницей Огюстена. И-и-и! И не спрашивайте меня про неё! Я ничего не скажу! Личная жизнь гражданки Ла Содре меня не касается, да и не знаю я о ней ничего... :)]
О каких выходках Шартлотты идёт речь? Этого нам узнать не удалось, но известно, что её озлобление и враждебность, помноженные, кроме того, на конфликты с госпожой Дюпле, исчерпали терпение братьев. И что же такого она наделала в отсутсвие Огюстена, вновь уехавшего в начале 1794 года до середины флореаля в миссию в департаменты Верхняя Сона, Ду и Юра? Эти поступки, очевидно, могли серьёзно отразится на репутации братьев, чтобы вызвать со стороны Огюстена предложение отослать её подальше. Робеспьер согласился, понимая, к чему может привести раздражительный характер сестры при том, что оба её брата находились в двусмысленном положении - Огюстен у Рикоров, Максимильен у Дюпле. И он решил вернуть Шарлотту в Аррас и доверил её заботам Лебона, который как раз возвращался к своим обязанностям. Лебон, бывший кюре в Невиль-Витас, которого Тэн назвал "королём Арраса и Камбре", был тогда, как известно, в миссии в департаменте Нор.
Не будучи близким к Робеспьеру, он, тем не менее, поддерживал с ним связь, пользуясь тем, что они земляки. Поначалу он показался братьям подозрительным. «Ему больше знакома интрига, чем тонкость чувств и добросовестность. - писал Огюстен Бюиссару 5 июля 1793 года. - Он может вредить общему делу своим сумасбродством, его оригинальность не нравится мне. Вы мне доставите удовольствие, сообщив мне, верно ли то, что он хотел созвать первичные собрания для избрания нового Конвента и не колебался ли он войти в ныне существующий Конвент, чтоб с большей вероятностью войти в следующий или в Законодательное собрание. Важно знать людей, носящих маски; объяснитесь, прошу вас, по поводу этого субъекта, с тем доверием, которое вы питаете ко мне и я к вам». Объяснения Бюиссара по этому поводу были, должно быть, успокаивающими, кроме того, Лебон предоставил явные доказательства своих якобинских убеждений, причём такие, что получил в результате назначение в департамент Нор, в эту ужасную миссию, с которой имя его будет, увы, связан навеки.
25 флореаля он был вызван из Камбре, где он был занят работой по изменению «общественных настроений», следующим приказом:
Комитет общественного спасения Лебону, народному представителю в департаментах Нор и Па-де-Кале
Париж, 25 флореаля II года
Комитету общественного спасения необходимо обсудить с тобой некоторые важные вещи. Он отдаёт должное той энергии, с которой ты подавил врагов Революции, и наша беседа позволит употребить твою энергию с ещё большей пользой. Приезжай как можно быстрее, с тем чтобы незамедлительно вернуться туда, где ты сейчас находишься.
Барер, Бийо-Варенн, Кутон, Робеспьер, Приёр, Карно
Получив это письмо, Лебон немедленно выехал и прибыл в Париж 28 флореаля. На заседании Комитета общественного спасения, куда он прямиком направился, он, вероятно, встретился с Робеспьером, который попросил его отвезти Шарлотту в Аррас. Дело было тут же улажено. Ночью Лебон оправился назад в Па-де-Кале, увозя с собой сестру Робеспьера. 30 он был снова в Камбре. Там он пробыл меньше двух дней. 2 прериаля он приехал в Аррас, где Шарлотта, возможно, поселилась у Бюиссаров.
[В этом месте содержится дивная история, о явившейся после Термидора истории планировавшегося "сестроубийства": некоторые граждане говорили, что братья сплавили сестрицу в Аррас в разгар террора, чтобы её там... гильотинировали. Ну, термидорианская фантазия, она бывает такая... изощрённая ;)] <…>
Робеспьеры отправили сестру в Аррас, потому что это был их родной город, семейное гнездо, потому что там у них были родственники, дядюшки и тётушки, и друзья, как, например, те же Бюиссары, с которыми они постоянно поддерживали переписку, даже в разгар террора. Там, среди них, Шарлотта не будет одна, она найдёт добрый совет, отдых, покой, необходимый, чтобы она избавилась от нервозности и озлобленности. Вдали от мадам Рикор, вдали от мадам Дюпле, она обретёт благотворный мир. Но верить в это - значит плохо знать Шарлотту. Изгнание сразу же пришлось ей не по вкусу. Возможно, к скуке провинциального города после опьяняющего шума столицы примешивалась досада оттого, что она чувствовала себя побеждённой двумя соперниками. Она приехала 2 прериаля; она не пробыла в Аррасе и месяца и вернулась в Париж, услужливо доставленная членом Конвента Флораном Гийо (из Кот-д'Ор), бывшим тогда в миссии в департаментах Сомма, Нор, и Па-де-Кале. И выбор Шарлотты пал на Гийо совсем не случайно. Она прекрасно знала, к кому обращается, и об услуге она попросила Гийо потому, что догадалась, что он окажет ей эту услугу, только чтобы досадить Лебону. И правда, находясь в Лилле, Гийо "препятствовал реализации всех мер, которые Жозеф Лебон принимал в департаменте Нор". Он доставил Лебону довольно серьёзные неприятности, отголоски которых донеслись до самого Комитета общественного спасения.
<…>
Уверенный в том, что оказывает дурную услугу обоим Робеспьерам, Флоран Гийо, однако, отвёз Шарлотту в Париж. Огюстена на Сен-Флорантен она не обнаружила. И в этот раз он предпочёл жить у Рикоров. Негодованию Шарлотты не было предела. "Казалось, он избегал моего присутствия" - писала она. И всё же она с ним встретилась. И это объяснение было решительным. Огюстен, приведя все возможные разумные доводы, потребовал, чтобы "неудобная" сестра уехала. Сцена, должно быть, была очень бурной, ибо отголоски её, едва приглушённые, слышны в письме, которое она отправила ему, видимо, в тот же день.
Барраса видит в нём "боль и отчаяние". Можно в нём увидеть и гнев, и справедливую досаду. Шарлотта понимает, что её отношения с братьями окончательно испорчены, что она надоела Огюстену, потому что он любит мадам Рикор; что она довела Максимильена, потому что посмела потревожить спокойную сонную жизнь в семье Дюпле; что им обоим невыносима её чрезмерная забота, которая не хочет делиться ни с дружбой, ни с любовью. Разве не этот прочтут в её письме те, кто любит читать между строк?
Гражданину Робеспьеру-младшему, народному представителю в Париже
18 мессидора II года Французской Республики
Ваша неприязнь ко мне, брат мой, вместо того, чтобы утихнуть, как мне хотелось надеяться, обратилась в столь непримиримую ненависть, что один вид мой внушает Вам ужас; а потому я не смею надеяться, что Вы когда-либо настолько успокоитесь, что сможете меня выслушать, вот почему я попытаюсь написать Вам.
Сломленная горем, не в состоянии связать свои мысли, я не буду оправдываться. А мне, однако, было бы так легко показать, что я никогда, ничем не заслужила той ненависти, которая ослепляет Вас, но я оставляю дело моего оправдания времени, которое разоблачает всякое вероломство, всякое злословие. И когда повязка будет сорвана с Ваших глаз, если Вы сможете различить в хаосе Ваших страстей голос раскаяния, если вы расслышите крик истины, очнётесь от заблуждения, ставшего для меня столь пагубным, не опасайтесь, что я когда-либо упрекну Вас в том, что Вы столь долго в нём упорствовали: я буду лишь счастлива от того, что мне вновь нашлось место в Вашем сердце. А! Если бы Вы могли читать в моём сердце, Вы устыдились бы, что так жестоко обошлись с ним, Вы увидели бы не только доказательства моей невиновности, но и то, что ничто не может уничтожить моей нежной привязанности к вам, и что это - единственное чувство, вокруг которого вертятся все мои помыслы, в противном случае я сожалела бы о Вашей ненависти, а какое мне дело, ненавидят ли меня те, к кому я равнодушна и кого я презираю? Мне всё равно, помнят ли они обо мне, но быть ненавидимой собственными братьями, мне, испытывающей потребность любить их, - это единственное, что способно сделать меня столь несчастной, сколь есть я сейчас.
Как ужасна должна быть эта ненависть, раз она ослепляет Вас настолько, что Вы клевещете на меня перед моими друзьями. Не надейтесь, однако, что в Вашем безумии Вы сможете лишить меня уважения нескольких добродетельных людей, того единственного, что мне остаётся, кроме моей чистой совести, уверенная в своей добродетели я имею право требовать от Вас поверить мне, и определённо говорю Вам, что в глазах честных людей, знающих меня, Вы скорее потеряете свою хорошую репутацию, чем сможете повредить мне.
Итак, для Вашего спокойствия необходимо, чтобы я была вдали от Вас, говорят даже, что ради общего блага необходимо, чтобы я не жила в Париже. Я не знаю ещё, что предпринять, но самым неотложным кажется мне осбободить Вас от вида ненавистного предмета; итак, уже завтра Вы можете вернуться на свою квартиру, не опасаясь встретить меня там. Я уйду уже сегодня, если только Вы определённо не выскажетесь против. Пусть моё пребывание в Париже не беспокоит Вас, я не хочу впутывать моих друзей в немилость, несчастье, которое преследует меня, очевидно, заразительно, и Ваша ненависть ко мне слишком слепа, чтобы не распространяться на всё, что подарит меня своим участием. Мне нужно только несколько дней, чтобы успокоить мои расходившиеся мысли, ибо я способна уже ни на что и не в состоянии принять решение.
Итак, я покидаю Вас, поскольку Вы этого требуете, но, несмотря на Ваши несправедливости, моя дружба к Вам до того нерушима, что во мне не остается и следа от Вашего жестокого обхождения со мной. Если рано или поздно Вы придёте в себя и вновь посвятите мне те чувства, которых я заслуживаю, то пусть ложный стыд не помешает Вам сообщить мне, что я снова добилась Вашей дружбы, и, где бы я ни была, хотя бы и за морем, если я хоть в чём-нибудь смогу быть Вам полезной, дайте мне знать, и вскоре я буду с Вами.
Следующие два абзаца Куртуа из письма убрал. Мы восстанавливаем их здесь:
Я отправляю Вам точный отчёт о моих расходах после Вашего отъезда в Ниццу. Я с прискорбием узнала, что Вы унизили себя, обсуждая это денежное дело так, как Вы это делали. Поэтому я прошу Вас заметить, что среди этих расходов есть выплаченые (так!) долги сапожнику, портному, за стирку белья, пудру, оставшиеся до того, как я вернулась из Ниццы, заметьте также, что деньги, отданные мадам Делапорт, она одолжила Рене, когда я была в Ницце, что 200 [ливров], данные Рене - это жалование, которое ему не заплатили за прошедший год, и, наконец, прибавьте к этому также доставку писем, и если после этого у Вас останутся какие-то сомнения, Вы можете мне о них сообщить, и я разъясню их. Я возвращаю Вам все деньги, что у меня остались, если это не совпадает с моими расходами, то это может быть только от того, что я что-то забыла.
Робеспьер.
Заметьте, что не заплачено ни полатёру (так!), ни слесорю (так!), который сделал ключ для Вашего письменного стола.
Вы можете поверить, что, покидая Вашу квартиру, я приму все необходимые меры к тому, чтобы не скомпрометировать моих братьев. Та часть города, где живет гражданка Лапорт, к которой я пока думаю удалиться, во всей Республике место, где я смогу жить незаметнее всего для других.
Вот вокруг этого письма и вертятся споры о ссоре сестры с братьями. Оно безоговорочно считалось чрезвычайно важным и компрометирующим источником. Однако рассмотрим его подробно. Говорит ли Шарлотта в нём хоть слово о предполагаемом "сестроубийстве", которого ей удалось избегнуть в Аррасе? Упрекает ли она братьев в том, что они поступили вероломно по отношению к ней? В каком смысле это письмо может компрометировать Робеспьера? Ни в каком, оно разве что показывает, сколь надоели им назойливые заботы Шарлотты. Огюстен, более молодой, более пылкий, к тому же влюблённый, видимо, не стеснялся в выражениях в разговоре с ней. Именно это она понимает как "ненависть" и "отвращение". Эти слова вышли из-под её пера, когда рана была ещё свежа. Потом, перечитав это письмо, своё собственное письмо, в мемуарах Левассера, она будет защищаться и подвергнет сомнению достоверность послания. "Я должна заметить, - пишет она, - что оно не было резким и жестким и что, по всей вероятности, враги моих братьев добавили к нему много фраз своих и некоторые из моих усилили, чтобы представить еще в более ненавистном виде Максимилиана Робеспьера, которому, как они предполагали, было адресовано это письмо. Поэтому я заявляю, что, во-первых, письмо это было адресовано младшему брату, а не Максимилиану, во-вторых, что оно содержит в себе фантастические фразы, которые я не признаю за свои". Вот так ясно и открыто. Мы ещё узнаем, что это всё означает. Баррас идёт ещё дальше - в первоначальной версии своих мемуаров он утверждает, что "сестра Робеспьера не помышляла и не писала своему брату письма, полного утверждений злобных и лживых, о котором говорит Куртуа в своём докладе". Итак, бывший директор считает это письмо фальшивкой. Он преувеличивает, потому что Шарлотта признаёт, что написала это письмо. Но она делает оговорки, объявляя фантастическими или усиленными некоторые выражения. <…> Шарлотта отрицает, что писала их, а следовательно, обвиняет Куртуа в подлоге. Но нет! Куртуа, по крайне мере в этом, подлога не совершал. Он обнародовал письмо (с купюрами, на которые мы указали), скопировав его с оригинала, и не добавил от себя ни слова. Прав Куртуа, а не Шарлотта, и это легко проверить, поскольку письмо сохранилось в национальных архивах. Мы держали его в руках: в нём нет помарок и вставок, текст его совпадает с тем, который процитирован в докладе от 16 нивоза, и оно с начала до конца написано рукой Шарлотты. Этот факт установлен, благодаря наличию вещественного доказательства, но возникает другой вопрос, тоже основанный на вещественном доказательстве. Одна ли Шарлотта сочинила это письмо? Мы без колебаний отвечаем: нет. И вот почему мы так думаем. Вся первая часть письма, содержащая общие упрёки, безупречна с орфографической точки зрения. Часть, содержащая хозяйственные подробности жизни на Сен-Флорантен, пестрит орфографическими ошибками. Мы видели уже, что Шарлотта допускает такие ошибки - в письме Максимильену из Арраса. Здесь они встречаются только во второй части письма, касающейся тех вещей, о которых могла знать только она сама. ,,, Похоже, что Шарлотта переписала образец, написанный чужой рукой, образец, к которому она добавила часть личную, завершающую письмо. Это убеждение возникает после внимательного прочтения письма. Угадывается, что кто-то направлял руку Шарлотты, диктовал ей те жестокие слова, от которых впоследствии она будет отказываться, ибо они вышли из-под её пера, но не из её сердца. Но кто этот человек? <…> мы можем уверенно ответить на этот вопрос и назвать его имя: Гюфруа.
Арман-Бенуа-Жозеф Гюфруа, аррасец по рождению, с самого начала своей политической деятельности в Аррасе был желчным, коварным, исподтишка действовавшим упорным врагом Робеспьеров. Избранный в Национальный Конвент, он привёз туда с собой свою местечковую ненависть, и нападал на Лебона, мене могущественного, чем Робеспьеры, ожидая возможности открыто высказаться против Неподкупного, сразу после Термидорианского переворота.<…>
Злоба его была безгранична. Его инсинуации едва не разрушили брак Леба и Элизабеты Дюпле. Это показывает, что он имел доступ к близким Робеспьеру людям. История с Леба сделала его явным врагом Максимильена. Такой человек непременно должен был извлечь выгоду из ссоры Шарлотты с братьями. Были ли у неё хоть какие-то отношения с ним? Разумеетя, да, ибо в письме в Комитет общей безопасности Гюфруа пишет: "Они прогнали её от себя, потому что она думала иначе, чем они, потому что она приходила проведать мою жену…". Итак, Шарлотта близко знакома с Гюфруа. А потому нельзя ли предположить, что она поведала ему о ссоре и что он имел какое-то отношение к сочинению этого знаменитого письма Огюстену? Мы ограничимся лишь постановкой вопроса и доказательствами, которые говорят в пользу нашего утвердительного ответа...»
Ну всё. Конец цитаты. Помириться они уже не успели...
Что же касается истории с Гюфруа... да, конечно, она несколько сомнительная. Ошибки, сосредоточенные в конце длинного письма, могут означать просто-напросто то, что автор устал (а автор у нас к тому же девушка на грани нервного срыва), и не более того. К тому же, судя по корявой последней фразе, плохо к концу письма стало не только с орфографией...
Между прочим, в письме Огюстена брату тоже есть ошибка: он написал вместо "скверных братьев" скверных брат ;) Но тут явно спешил человек и пропустил у слова окончание...
Вместо заключения
Текст этот шёл у меня неожиданно со скрипом, хотя вроде и несложный он, и тема "весёленькая"... Утомил он меня очень. Постоянно приходилось преодолевать какое-то внутреннее сопротивление. С тяжёлым и страшным повествованием Альбера Оливье про Термидор мне было легче. Видимо, что-то в такого рода легкомысленных историях вызывает во мне протест. А потому временно я отказываюсь иметь с ними дело.
Так что следующий текст, видимо, будет страшным и опять про Термидор...
Сегодняшний текст я перевела "на заказ" и вывешиваю по просьбе. Впрочем, на эту просьбу я сама в некоторой степени нарывалась. Будем полоскать чужое бельё, требующее деликатного обхождения ;)
Случаются такие книги на свете: они были написаны давно и за прошедшие лет эдак сто утратили былую актуальность, однако за те же сто лет цитировались многими. А некоторые, годы спустя, знают эти книжки "с высоким индексом цитирования" только через вторые руки. Так что иногда полезно бывает вытащить такую книжку на свет божий, несмотря на все её сопровождающие "устар." и "неупотреб." :)
К числу именно таких книг, вероятно, относятся изданные в Париже в 1909 году мемуары Шарлотты Робеспьер с предисловием Эктора Флейшмана. Флейшман, историк и литератор, и сам по себе персонаж довольно занятный, однако нас сейчас интересует не он, а его предисловие. Предисловие это по размеру чуть больше самих Шарлоттиных мемуаров :). Автор поинтересовался барышней Робеспьер подробно.
А в вышедшем в 1925 году русском издании "Мемуаров" Шарлотты, в обращении к читателю А. Ольшевского, фрагмент, посвящённый собственно биографии сестры Робеспьера, представляет собой в некотором смысле краткий конспект текста Флейшмана. Уверяю вас, не пересказ, а именно конспект - теми же словосочетаниями, в том же порядке (без указания автора конспектируемого текста, ну да ладно...).
Так не пора ли нам увидеть оригинал?
Поскольку оригинал очень большой, я изъяла из него фрагмент (сильно покромсав II и III главы предисловия), содержащий в себе законченный сюжет. Собственно, тот сюжет, рассказа о котором у меня просили - историю знаменитой семейной ссоры братьев с сестрой после её приезда в Париж.
Предупреждаю - несмотря на огромные купюры, слов осталось очень много! :)
И вот ещё что. У Флейшмана много цитат, в том числе из текстов, имеющих русские переводы, прежде всего - самих "Мемуаров" Шарлотты. Цитаты из "Мемуаров" остались нетронутыми, они соответствуют изданию 1925 года, а вот письма... два ниже цитируемых письма были переведены в те же 20-е годы, переводы у них вполне сносные (хотя и не без изъянов, в одном даже что-то лишнее нашлось)), и всё-таки в письмах я, поразмыслив, решила покопаться. Поправить кой-чего в консерватории :). Не могу сказать, чтобы я их улучшила, скорее, даже наоборот ;), кое-где даже орфографических ошибок наляпала... Но того требует сюжет!
И последнее. Выражаю отдельную специальную благодарность гражданке tecca, без которой этого текста тут не было бы: именно она подбила меня на это дело и почти два месяца честно была моим категорическим императивом - пока я, наконец, не закончила ))). Ну что, граждане? Кто тут, помнится, наведывался ко мне в аську со смайлами и скандировал "Огюстен! Огюстен!"? :))) Получите-распишитесь! (В гневе он прекрасен. Впрочем, и не в гневе тоже!)...а то, что в квадратных скобках синим - это от меня...
Итак, осень 1792 года. Избранный в Конвент Огюстен и сестра его Шарлотта Робеспьер перебираются из родного Арраса в Париж...
H. Fleischmann "Charlotte Robespierre et ses Memoires". Paris, 1909. P. 33-72, в изрядном сокращении :))
«II
Приехав в Париж, брат и сестра остановились у Максимильена. К тому времени он жил, уже чуть больше года, в доме Дюпле, первую ночь в котором он провёл 17 июля 1791 года. Семейство Дюпле, как известно, были люди очень порядочные, буржуа старого режима, без возражений принявшие изменения, то, что Максимильен вошёл в их семью, придало им блеска, которым вскоре они начали гордиться. Едва ли стоит напоминать здесь о заботе и восхищении, которым они окружили своего гостя. Он стал их драгоценностью, им постоянно занимались, над ним хлопотали. "Оказавшись у Дюпле, - говорит Фрерон, - он стал почти невидим. Его отняли у общества". И это свидетельство подтверждает Шарлотта, однако поскольку этот факт вызвал дискуссии, следует вкратце остановиться на нём.
В то время как Максимильен жил в комнате, напрямую соединяющейся с комнатой Дюпле, Огюстена и Шарлотту приютили в другой части дома, совершенно отделенной от той, где жил их брат. Им дали комнату с окном на улицу, из которой было никак не пройти в комнату Максимильена. Это была первая претензия Шарлотты к семейству Дюпле вообще, но особенно к мадам Дюпле. Рядом со своей властной женой папаша Дюпле был незаметен.
Она была хозяйкой дома, следила за всем, в сознании своих прав и обязанностей. К этим обязанностям она причисляла и исключительно принадлежащее ей право ухода за Неподкупным. И до той поры ничто не нарушало согласия в доме Дюпле. Робеспьер позволял окутывать себя этим семейным вниманием, он был счастлив, что обрёл очаг, которого ему, исключительному домоседу, так не хватало после отъезда из Арраса.
Шарлотта, едва приехав, тоже захотела принять участие в этих заботах. Разве не она в Артуа вела хозяйство братьев? А теперь, когда она в Париже, почему Максимильена должны обихаживать другие? А кроме того - и она признаёт это в своих мемуарах - её явно задевало влияние матери Дюпле на её старшего брата, и она замечала, что это влияние перевешивало в сердце депутата её собственное.
Это задело её за живое, и в доме на Сент-Оноре началась война. Это была скрытая, тонкая борьба, подколы, насмешливые улыбки, дальше - больше. Супруга Дюпле торжествовала. "Она мне причиняла много неприятностей, - пишет Шарлотта, - всегда старалась поссорить меня с моим старшим братом и подчинить его своей воле". И это у неё превосходно получилось. И Шарлотта добавляет: "Если бы я захотела описать все её поступки по отношению ко мне, мне пришлось бы заполнить целый большой том". Не стоит жалеть, что этот большой том не был написан. Что мы узнали бы из него, кроме отношений двух женщин, ссорящихся, но вынужденных соблюдать приличия? Такие бытовые истории случаются постоянно. Однако в этой войне на стороне Шарлотты была одна из дочерей Дюпле, которая, впрочем, скорее держала нейтралитет, чем была союзницей. Это была Элизабета Дюпле, та, которая 9 Термидора станет вдовой Леба. "Мадемуазель Робеспьер, похоже, нравилось моё общество" - говорит Элизабета. И Шарлотта объясняет причины: "Что касается второй дочери г-жи Дюпле, вышедшей замуж за Леба, то о ней я могу сказать только хорошее. Она не была, подобно своей матери и старшей сестре, озлоблена против меня и очень часто приходила осушать мои слезы, вызванные оскорблениями ее матери". Элизабета в своих мемуарах не противоречит этим словам, но умалчивает об обстоятельствах, которые упоминает Шарлотта. "Я тоже испытывала к ней (Шарлотте) весьма дружеские чувства, и я находила удовольствие в частых визитах к ней; иногда даже мне нравилось завивать ей волосы и заниматься её туалетом. Она, кажется, тоже очень тепло ко мне относилась". Эти свидетельства, неизвестные друг другу в тот момент, когда они создавались, совпадают; но последнее, по меньшей мере, утаивает часть правды. В борьбе, развернувшейся вокруг Робеспьера, первая победа досталась Шарлотте. Она взяла верх над госпожой Дюпле. Подробности содержатся в её Мемуарах. Сейчас же следует узнать, что она уговорила Робеспьера покинуть дом на Сент-Оноре, поскольку считала, что его пост и положение таковы, что ему следует иметь свою квартиру. Он слабо сопротивлялся; Шарлотта, преодолев его последние сомнения, отвезла его на улицу Сен-Флорантен, куда приехал жить и Огюстен.
Пребывание Максимильена в новом жилище было кратким. Когда он приболел, его навестила мадам Дюпле, которая громко кричала и устроила большой скандал, потому что Шарлотта, по её мнению, плохо за ним ухаживает. Она скандалила так громко и долго, что Робеспьер, оспариваемый, разрываемый, растаскиваемый на части двумя женщинами, в конце концов сдался. Он покинул квартиру на Сен-Флорантен. Жена столяра выиграла вторую партию. Однако Шарлотта и не подумала воздерживаться от визитов к ней. Но, разумеется, видеть она желала Максимильена. Госпожа Дюпле не выказывала этому ни малейшего сочувствия и прилагала все возможные усилия к тому, чтобы эти визиты были как можно более редкими, и в конце концов и вовсе прекратились. Это ей удалось сделать одним мастерским ударом. Когда Шарлотта послала брату с прислугой две банки варенья, мадам Дюпле захлопнула дверь перед носом посыльной, крикнув: "Унесите это! Я не хочу, чтобы она отравила Максимильена!".
Это был полный разрыв. Этого Шарлотта не простила. Господин Амель писал о её "трудном характере". Следует признать, что характер госпожи Дюпле тоже был не из лёгких, и это также сыграло свою роль. Шарлотта сумела отомстить за себя, поскольку не привыкла, чтобы ее безнаказанно оскорбляли. Отравить Максимильена! Это поразило её до глубины души. Услышать такое обвинение, и от кого? От этих Дюпле, которые… которые… А! Так она же всё про них расскажет! Отзвуки Шарлоттиного гнева донёс до нас Гайяр, друг Робеспьеров. Он оказался её товарищем по несчастью, бесуспешно попытавшись попасть к Робеспьеру. Его не приняли, поскольку дверь Неподкупного строго охранялась. И Шарлотта высказалась не стесняясь:
"Я предупреждала Вас - говорила она ему, - никто не может попасть к моему брату, если он не друг этих Дюпле, у которых мы живём; эти жалкие люди не умны и не образованы, так объясните же мне, чем они привязали к себе Максимильена. Однако же я не теряю надежды разрушить чары, которые держат его в их власти; для этого я жду возвращения моего второго брата, который имеет право видеть Максимильена. Если открытие, которое я только что сделала, не избавит нас навсегда от этого клубка гадюк, наши семейные отношения будут навсегда разрушены."
Открытие, которое якобы сделала Шарлотта, было по меньшей мере странным и неожиданным: Дюпле оказались просто-напросто мошенниками.
"Максимильен, - продолжала она, - который сделал меня столь несчастной, никогда не давал повода, и вам это известно, усомниться в его деликатности. И как же он разолится, когда узнает, что эти подлые Дюпле пользуются его именем и влиянием, чтобы покупать за бесценок у торговцев все самые редкие товары; и что когда весь Париж вынужден стоять в очереди в лавку булочника, чтобы иметь каждое утро несколько унций скверного чёрного хлеба, Дюпле едят очень хороший хлеб, потому что Неподкупный сидит за их столом; под тем же предлогом они получают сахар, масло, мыло высшего качества, которые парижане тщетно разыскивают в лучших магазинах… Насколько гордость моего брата будет уязвлена, если он узнает, как эти ничтожества злоупотребляют его именем? Что станет с его популярностью, даже среди самых пылких приверженцев?"
Очевидно, что обвинение Шарлотты совершенно лишено оснований, поскольку термидорианцы пренебрегли им - никаких его следов не находится в обвинительном докладе, запутанно изложенном Куртуа. Но само по себе оно показывает, до какой степени озлобилась сестра Робеспьера на тех, кому удалось разверзнуть пропасть меж ней и её братом. Оно свидетельствует о том, сколько едкой клеветы было в её праведном гневе, в её благородной злобе, и как она её использовала.
Конфликт дошёл до пика летом 1793 года, и, вероятно, привёл бы к какому-нибудь взрыву, если бы Огюстен, несомненно, по договорённости с Максимильеном, не взялся его предотвратить. "Меня назначили комиссаром при Италийской армии, - писал он 20 июля 1793 года своему другу Бюиссару, - тяжелая миссия. Я принял ее во имя блага моей страны, и уверен, что буду служить ей с пользой хотя бы тем, что уничтожу клевету, очернившую мое имя". Миссия эта вовсе не была доверена одному Огюстену. Его коллега Рикор разделял все её опасности и тяготы в ожидании славы, обрушившейся на них на другой день после взятия Тулона. Рикор брал в поездку жену. Огюстен посчитал это удачной возможностью положить конец конфликту, причиной которого стал Максимильен, и взялся увезти Шарлотту. У неё будет компаньонка, так что скучно в дороге не будет, она посмотрит на страну, а Максимильен обретёт покой. Шарлотта согласилась, и они уехали.
<…>
III
<…>
Огюстен вернулся в Париж из миссии в последние дни 1793 года. Шарлотта приехала несколькими неделями раньше. Согласие между нею и мадам Рикор было недолгим. О, эта мадам Рикор! Шарлотта в своих Мемуарах щадит её не больше, чем госпожу Дюпле! Это-де была "самая ветреная и легкомысленная женщина на свете", с которой она поссорилась, потому что та "видела во мне сурового и строгого свидетеля, который ее стеснял". Что же до прочего, то "если бы моя стыдливость не мешала мне писать, я рассказала бы многое, что не послужило бы к чести г-жи Рикор". Но об этом Шарлотта умалчивает. Напрасный труд! Бесполезная сдержанность! Об этом как очевидец сказал Баррас, тоже бывший у стен Тулона.
Баррас без обиняков, свободно, со свойственной ему бесцеремонностью заявляет, что мадам Рикор была любовницей Огюстена, а Бонапарт был его соперником в любви. Робеспьер-младший, посещавший мадам де Сент-Амарант, "вдовушку, державшую пансион с меблированными комнатами", был вполне способен одержать эту приятную победу. Склонность к заигрыванию с женщинами часто становилась причиной ссор меж ним и Шарлоттой "потому что она, хотя и не вмешивалась в политику, была непреклонна по части нравственности". И какова же была нравственность мадам Рикор? Баррас, свидетель в этом деле, честно говоря, сомнительный, утверждает, что Шарлотта не могла "превозмочь отвращения, которое вызывали у неё непринуждённые компании". Уж в чём-чём, а в непринуждённых компаниях Баррас хорошо разбирался! Прочие современники это подтверждают, но высказываются более определённо. Пишут, что "в Ницце Робеспьер-младший поддерживал отношения с обществом, где были женщины, не внушавшие доверия его сестре; она неоднократно делала ему мудрые и взвешенные замечания, но, в конце концов, увидев, что все её увещевания напрасны и встречаются в штыки, она покинула брата". Шарлотта рассказывает совсем другое. Она прямо обвиняет мадам Рикор в том, что та использовала письмо, якобы от Огюстена, предписывающее Шарлотте немедленно возвращаться в Париж. Удивлённая, возмущённая, не понимая, что означает этот приказ, Шарлотта села в дилижанс, отправлявшийся в Париж, оставив мадам Рикор открытое поле для деятельности. Подобная уловка со стороны женщины, к тому же любовницы, вполне возможна. Понятно, что Шарлотта, как она и сама признаёт, была неудобным свидетелем любовных излияний Огюстена и мадам Рикор. И что может быть естественней для обоих, чем избавиться от неё таким способом? Какие влюблённые не учиняли подобного с теми, кто им мешает? К тому же понятно, что Баррас, позднее, отойдя от любовных игр, посчитал необходимым оправдать Шарлотту в глазах потомков. "Это была, однако, и, можно сказать, есть и сейчас (ибо я думаю, что она жива), и сейчас говорю я, это особа, исполненная умеренности и добродетелей, на которую нельзя возлагать вину за обстоятельства, вынудившие её разлучиться с братом". Однако ж Шарлотта вовсе не нуждается в этом оправдании, к тому же как можно верить Баррасу, который в другом месте своих мемуаров будт говорить о ней совсем другое? На сей раз речь идёт о знаменитом письме Шарлотты Огюстену, письме, ставшем классическим аргументом против Неподкупного, которое называют, немного ошибочно, "одним из самых компрометирующих документов среди бумаг Робеспьера". Возвращение Шарлотты в Париж подводит нас к разговору о нём.
Вернувшись на улицу Сен-Флорантен, она ждала приезда брата, чтобы объясниться с ним. Он не вернулся, однако Шарлотта знала, что он в Париже. А дело было в том, что он поселился у Рикоров. Она, очевидно, бросилась туда, пытаясь добиться объяснения, которого он избегал, как можно догадаться, под давлением своей любовницы. На какие крайние меры решилась Шарлотта? Этого мы не знаем, от них нам осталось лишь впечатление, которое можно увидеть в письме Огюстена Максимильену:
Робеспьер-младший своему брату
У сестры и капли крови, похожей на нашу, нет. Я слышал о ней, и сам видел, столько всего, что считаю её нашим злейшим врагом. Она злоупотребляет нашей безупречной репутацией, чтобы нам указывать и угрожать нам нам скандальными выходками, чтобы нас скомпрометировать.
Надо решительно поступить с ней. Нужно заставить её уехать в Аррас и удалить от нас таким образом женщину, доводящую нас обоих до отчаяния. Она хочет создать нам репутацию скверных братьев, клевета, которую она распространила против нас, идёт в этом направлении.
Я желал бы, чтобы ты встретился с гражданкой Ла Содре, она может дать тебе точные сведения о всех неизвестных, с которыми при данных обстоятельствах было бы небезынтересно познакомиться. Некий Сен-Феликс, очевидно, принадлежит к этой клике.
[В этом месте примечание к письму сообщает, что сказанная гражданка Ла Содре была "как известно" любовницей Огюстена. И-и-и! И не спрашивайте меня про неё! Я ничего не скажу! Личная жизнь гражданки Ла Содре меня не касается, да и не знаю я о ней ничего... :)]
О каких выходках Шартлотты идёт речь? Этого нам узнать не удалось, но известно, что её озлобление и враждебность, помноженные, кроме того, на конфликты с госпожой Дюпле, исчерпали терпение братьев. И что же такого она наделала в отсутсвие Огюстена, вновь уехавшего в начале 1794 года до середины флореаля в миссию в департаменты Верхняя Сона, Ду и Юра? Эти поступки, очевидно, могли серьёзно отразится на репутации братьев, чтобы вызвать со стороны Огюстена предложение отослать её подальше. Робеспьер согласился, понимая, к чему может привести раздражительный характер сестры при том, что оба её брата находились в двусмысленном положении - Огюстен у Рикоров, Максимильен у Дюпле. И он решил вернуть Шарлотту в Аррас и доверил её заботам Лебона, который как раз возвращался к своим обязанностям. Лебон, бывший кюре в Невиль-Витас, которого Тэн назвал "королём Арраса и Камбре", был тогда, как известно, в миссии в департаменте Нор.
Не будучи близким к Робеспьеру, он, тем не менее, поддерживал с ним связь, пользуясь тем, что они земляки. Поначалу он показался братьям подозрительным. «Ему больше знакома интрига, чем тонкость чувств и добросовестность. - писал Огюстен Бюиссару 5 июля 1793 года. - Он может вредить общему делу своим сумасбродством, его оригинальность не нравится мне. Вы мне доставите удовольствие, сообщив мне, верно ли то, что он хотел созвать первичные собрания для избрания нового Конвента и не колебался ли он войти в ныне существующий Конвент, чтоб с большей вероятностью войти в следующий или в Законодательное собрание. Важно знать людей, носящих маски; объяснитесь, прошу вас, по поводу этого субъекта, с тем доверием, которое вы питаете ко мне и я к вам». Объяснения Бюиссара по этому поводу были, должно быть, успокаивающими, кроме того, Лебон предоставил явные доказательства своих якобинских убеждений, причём такие, что получил в результате назначение в департамент Нор, в эту ужасную миссию, с которой имя его будет, увы, связан навеки.
25 флореаля он был вызван из Камбре, где он был занят работой по изменению «общественных настроений», следующим приказом:
Комитет общественного спасения Лебону, народному представителю в департаментах Нор и Па-де-Кале
Париж, 25 флореаля II года
Комитету общественного спасения необходимо обсудить с тобой некоторые важные вещи. Он отдаёт должное той энергии, с которой ты подавил врагов Революции, и наша беседа позволит употребить твою энергию с ещё большей пользой. Приезжай как можно быстрее, с тем чтобы незамедлительно вернуться туда, где ты сейчас находишься.
Барер, Бийо-Варенн, Кутон, Робеспьер, Приёр, Карно
Получив это письмо, Лебон немедленно выехал и прибыл в Париж 28 флореаля. На заседании Комитета общественного спасения, куда он прямиком направился, он, вероятно, встретился с Робеспьером, который попросил его отвезти Шарлотту в Аррас. Дело было тут же улажено. Ночью Лебон оправился назад в Па-де-Кале, увозя с собой сестру Робеспьера. 30 он был снова в Камбре. Там он пробыл меньше двух дней. 2 прериаля он приехал в Аррас, где Шарлотта, возможно, поселилась у Бюиссаров.
[В этом месте содержится дивная история, о явившейся после Термидора истории планировавшегося "сестроубийства": некоторые граждане говорили, что братья сплавили сестрицу в Аррас в разгар террора, чтобы её там... гильотинировали. Ну, термидорианская фантазия, она бывает такая... изощрённая ;)] <…>
Робеспьеры отправили сестру в Аррас, потому что это был их родной город, семейное гнездо, потому что там у них были родственники, дядюшки и тётушки, и друзья, как, например, те же Бюиссары, с которыми они постоянно поддерживали переписку, даже в разгар террора. Там, среди них, Шарлотта не будет одна, она найдёт добрый совет, отдых, покой, необходимый, чтобы она избавилась от нервозности и озлобленности. Вдали от мадам Рикор, вдали от мадам Дюпле, она обретёт благотворный мир. Но верить в это - значит плохо знать Шарлотту. Изгнание сразу же пришлось ей не по вкусу. Возможно, к скуке провинциального города после опьяняющего шума столицы примешивалась досада оттого, что она чувствовала себя побеждённой двумя соперниками. Она приехала 2 прериаля; она не пробыла в Аррасе и месяца и вернулась в Париж, услужливо доставленная членом Конвента Флораном Гийо (из Кот-д'Ор), бывшим тогда в миссии в департаментах Сомма, Нор, и Па-де-Кале. И выбор Шарлотты пал на Гийо совсем не случайно. Она прекрасно знала, к кому обращается, и об услуге она попросила Гийо потому, что догадалась, что он окажет ей эту услугу, только чтобы досадить Лебону. И правда, находясь в Лилле, Гийо "препятствовал реализации всех мер, которые Жозеф Лебон принимал в департаменте Нор". Он доставил Лебону довольно серьёзные неприятности, отголоски которых донеслись до самого Комитета общественного спасения.
<…>
Уверенный в том, что оказывает дурную услугу обоим Робеспьерам, Флоран Гийо, однако, отвёз Шарлотту в Париж. Огюстена на Сен-Флорантен она не обнаружила. И в этот раз он предпочёл жить у Рикоров. Негодованию Шарлотты не было предела. "Казалось, он избегал моего присутствия" - писала она. И всё же она с ним встретилась. И это объяснение было решительным. Огюстен, приведя все возможные разумные доводы, потребовал, чтобы "неудобная" сестра уехала. Сцена, должно быть, была очень бурной, ибо отголоски её, едва приглушённые, слышны в письме, которое она отправила ему, видимо, в тот же день.
Барраса видит в нём "боль и отчаяние". Можно в нём увидеть и гнев, и справедливую досаду. Шарлотта понимает, что её отношения с братьями окончательно испорчены, что она надоела Огюстену, потому что он любит мадам Рикор; что она довела Максимильена, потому что посмела потревожить спокойную сонную жизнь в семье Дюпле; что им обоим невыносима её чрезмерная забота, которая не хочет делиться ни с дружбой, ни с любовью. Разве не этот прочтут в её письме те, кто любит читать между строк?
Гражданину Робеспьеру-младшему, народному представителю в Париже
18 мессидора II года Французской Республики
Ваша неприязнь ко мне, брат мой, вместо того, чтобы утихнуть, как мне хотелось надеяться, обратилась в столь непримиримую ненависть, что один вид мой внушает Вам ужас; а потому я не смею надеяться, что Вы когда-либо настолько успокоитесь, что сможете меня выслушать, вот почему я попытаюсь написать Вам.
Сломленная горем, не в состоянии связать свои мысли, я не буду оправдываться. А мне, однако, было бы так легко показать, что я никогда, ничем не заслужила той ненависти, которая ослепляет Вас, но я оставляю дело моего оправдания времени, которое разоблачает всякое вероломство, всякое злословие. И когда повязка будет сорвана с Ваших глаз, если Вы сможете различить в хаосе Ваших страстей голос раскаяния, если вы расслышите крик истины, очнётесь от заблуждения, ставшего для меня столь пагубным, не опасайтесь, что я когда-либо упрекну Вас в том, что Вы столь долго в нём упорствовали: я буду лишь счастлива от того, что мне вновь нашлось место в Вашем сердце. А! Если бы Вы могли читать в моём сердце, Вы устыдились бы, что так жестоко обошлись с ним, Вы увидели бы не только доказательства моей невиновности, но и то, что ничто не может уничтожить моей нежной привязанности к вам, и что это - единственное чувство, вокруг которого вертятся все мои помыслы, в противном случае я сожалела бы о Вашей ненависти, а какое мне дело, ненавидят ли меня те, к кому я равнодушна и кого я презираю? Мне всё равно, помнят ли они обо мне, но быть ненавидимой собственными братьями, мне, испытывающей потребность любить их, - это единственное, что способно сделать меня столь несчастной, сколь есть я сейчас.
Как ужасна должна быть эта ненависть, раз она ослепляет Вас настолько, что Вы клевещете на меня перед моими друзьями. Не надейтесь, однако, что в Вашем безумии Вы сможете лишить меня уважения нескольких добродетельных людей, того единственного, что мне остаётся, кроме моей чистой совести, уверенная в своей добродетели я имею право требовать от Вас поверить мне, и определённо говорю Вам, что в глазах честных людей, знающих меня, Вы скорее потеряете свою хорошую репутацию, чем сможете повредить мне.
Итак, для Вашего спокойствия необходимо, чтобы я была вдали от Вас, говорят даже, что ради общего блага необходимо, чтобы я не жила в Париже. Я не знаю ещё, что предпринять, но самым неотложным кажется мне осбободить Вас от вида ненавистного предмета; итак, уже завтра Вы можете вернуться на свою квартиру, не опасаясь встретить меня там. Я уйду уже сегодня, если только Вы определённо не выскажетесь против. Пусть моё пребывание в Париже не беспокоит Вас, я не хочу впутывать моих друзей в немилость, несчастье, которое преследует меня, очевидно, заразительно, и Ваша ненависть ко мне слишком слепа, чтобы не распространяться на всё, что подарит меня своим участием. Мне нужно только несколько дней, чтобы успокоить мои расходившиеся мысли, ибо я способна уже ни на что и не в состоянии принять решение.
Итак, я покидаю Вас, поскольку Вы этого требуете, но, несмотря на Ваши несправедливости, моя дружба к Вам до того нерушима, что во мне не остается и следа от Вашего жестокого обхождения со мной. Если рано или поздно Вы придёте в себя и вновь посвятите мне те чувства, которых я заслуживаю, то пусть ложный стыд не помешает Вам сообщить мне, что я снова добилась Вашей дружбы, и, где бы я ни была, хотя бы и за морем, если я хоть в чём-нибудь смогу быть Вам полезной, дайте мне знать, и вскоре я буду с Вами.
Следующие два абзаца Куртуа из письма убрал. Мы восстанавливаем их здесь:
Я отправляю Вам точный отчёт о моих расходах после Вашего отъезда в Ниццу. Я с прискорбием узнала, что Вы унизили себя, обсуждая это денежное дело так, как Вы это делали. Поэтому я прошу Вас заметить, что среди этих расходов есть выплаченые (так!) долги сапожнику, портному, за стирку белья, пудру, оставшиеся до того, как я вернулась из Ниццы, заметьте также, что деньги, отданные мадам Делапорт, она одолжила Рене, когда я была в Ницце, что 200 [ливров], данные Рене - это жалование, которое ему не заплатили за прошедший год, и, наконец, прибавьте к этому также доставку писем, и если после этого у Вас останутся какие-то сомнения, Вы можете мне о них сообщить, и я разъясню их. Я возвращаю Вам все деньги, что у меня остались, если это не совпадает с моими расходами, то это может быть только от того, что я что-то забыла.
Робеспьер.
Заметьте, что не заплачено ни полатёру (так!), ни слесорю (так!), который сделал ключ для Вашего письменного стола.
Вы можете поверить, что, покидая Вашу квартиру, я приму все необходимые меры к тому, чтобы не скомпрометировать моих братьев. Та часть города, где живет гражданка Лапорт, к которой я пока думаю удалиться, во всей Республике место, где я смогу жить незаметнее всего для других.
Вот вокруг этого письма и вертятся споры о ссоре сестры с братьями. Оно безоговорочно считалось чрезвычайно важным и компрометирующим источником. Однако рассмотрим его подробно. Говорит ли Шарлотта в нём хоть слово о предполагаемом "сестроубийстве", которого ей удалось избегнуть в Аррасе? Упрекает ли она братьев в том, что они поступили вероломно по отношению к ней? В каком смысле это письмо может компрометировать Робеспьера? Ни в каком, оно разве что показывает, сколь надоели им назойливые заботы Шарлотты. Огюстен, более молодой, более пылкий, к тому же влюблённый, видимо, не стеснялся в выражениях в разговоре с ней. Именно это она понимает как "ненависть" и "отвращение". Эти слова вышли из-под её пера, когда рана была ещё свежа. Потом, перечитав это письмо, своё собственное письмо, в мемуарах Левассера, она будет защищаться и подвергнет сомнению достоверность послания. "Я должна заметить, - пишет она, - что оно не было резким и жестким и что, по всей вероятности, враги моих братьев добавили к нему много фраз своих и некоторые из моих усилили, чтобы представить еще в более ненавистном виде Максимилиана Робеспьера, которому, как они предполагали, было адресовано это письмо. Поэтому я заявляю, что, во-первых, письмо это было адресовано младшему брату, а не Максимилиану, во-вторых, что оно содержит в себе фантастические фразы, которые я не признаю за свои". Вот так ясно и открыто. Мы ещё узнаем, что это всё означает. Баррас идёт ещё дальше - в первоначальной версии своих мемуаров он утверждает, что "сестра Робеспьера не помышляла и не писала своему брату письма, полного утверждений злобных и лживых, о котором говорит Куртуа в своём докладе". Итак, бывший директор считает это письмо фальшивкой. Он преувеличивает, потому что Шарлотта признаёт, что написала это письмо. Но она делает оговорки, объявляя фантастическими или усиленными некоторые выражения. <…> Шарлотта отрицает, что писала их, а следовательно, обвиняет Куртуа в подлоге. Но нет! Куртуа, по крайне мере в этом, подлога не совершал. Он обнародовал письмо (с купюрами, на которые мы указали), скопировав его с оригинала, и не добавил от себя ни слова. Прав Куртуа, а не Шарлотта, и это легко проверить, поскольку письмо сохранилось в национальных архивах. Мы держали его в руках: в нём нет помарок и вставок, текст его совпадает с тем, который процитирован в докладе от 16 нивоза, и оно с начала до конца написано рукой Шарлотты. Этот факт установлен, благодаря наличию вещественного доказательства, но возникает другой вопрос, тоже основанный на вещественном доказательстве. Одна ли Шарлотта сочинила это письмо? Мы без колебаний отвечаем: нет. И вот почему мы так думаем. Вся первая часть письма, содержащая общие упрёки, безупречна с орфографической точки зрения. Часть, содержащая хозяйственные подробности жизни на Сен-Флорантен, пестрит орфографическими ошибками. Мы видели уже, что Шарлотта допускает такие ошибки - в письме Максимильену из Арраса. Здесь они встречаются только во второй части письма, касающейся тех вещей, о которых могла знать только она сама. ,,, Похоже, что Шарлотта переписала образец, написанный чужой рукой, образец, к которому она добавила часть личную, завершающую письмо. Это убеждение возникает после внимательного прочтения письма. Угадывается, что кто-то направлял руку Шарлотты, диктовал ей те жестокие слова, от которых впоследствии она будет отказываться, ибо они вышли из-под её пера, но не из её сердца. Но кто этот человек? <…> мы можем уверенно ответить на этот вопрос и назвать его имя: Гюфруа.
Арман-Бенуа-Жозеф Гюфруа, аррасец по рождению, с самого начала своей политической деятельности в Аррасе был желчным, коварным, исподтишка действовавшим упорным врагом Робеспьеров. Избранный в Национальный Конвент, он привёз туда с собой свою местечковую ненависть, и нападал на Лебона, мене могущественного, чем Робеспьеры, ожидая возможности открыто высказаться против Неподкупного, сразу после Термидорианского переворота.<…>
Злоба его была безгранична. Его инсинуации едва не разрушили брак Леба и Элизабеты Дюпле. Это показывает, что он имел доступ к близким Робеспьеру людям. История с Леба сделала его явным врагом Максимильена. Такой человек непременно должен был извлечь выгоду из ссоры Шарлотты с братьями. Были ли у неё хоть какие-то отношения с ним? Разумеетя, да, ибо в письме в Комитет общей безопасности Гюфруа пишет: "Они прогнали её от себя, потому что она думала иначе, чем они, потому что она приходила проведать мою жену…". Итак, Шарлотта близко знакома с Гюфруа. А потому нельзя ли предположить, что она поведала ему о ссоре и что он имел какое-то отношение к сочинению этого знаменитого письма Огюстену? Мы ограничимся лишь постановкой вопроса и доказательствами, которые говорят в пользу нашего утвердительного ответа...»
Ну всё. Конец цитаты. Помириться они уже не успели...
Что же касается истории с Гюфруа... да, конечно, она несколько сомнительная. Ошибки, сосредоточенные в конце длинного письма, могут означать просто-напросто то, что автор устал (а автор у нас к тому же девушка на грани нервного срыва), и не более того. К тому же, судя по корявой последней фразе, плохо к концу письма стало не только с орфографией...
Между прочим, в письме Огюстена брату тоже есть ошибка: он написал вместо "скверных братьев" скверных брат ;) Но тут явно спешил человек и пропустил у слова окончание...
Вместо заключения
Текст этот шёл у меня неожиданно со скрипом, хотя вроде и несложный он, и тема "весёленькая"... Утомил он меня очень. Постоянно приходилось преодолевать какое-то внутреннее сопротивление. С тяжёлым и страшным повествованием Альбера Оливье про Термидор мне было легче. Видимо, что-то в такого рода легкомысленных историях вызывает во мне протест. А потому временно я отказываюсь иметь с ними дело.
Так что следующий текст, видимо, будет страшным и опять про Термидор...