Степь да степь кругом…

[mordorwind]

Одуряющая жара стоит над миром - лето в последнем припадке безумия. Солнце жарит отчаянно, ленивый ветерок не освежает, а только поднимает над выжженной равниной пыль. Трава, еще недавно сочная, вытянула из измученной земли все соки и теперь вянет: пожухшая, выцветшая, никому не нужная. Невзрачные, блеклые, несъедобные злаки выбрасывают в сухой воздух еще более сухую пыльцу и отдают ее на волю ветру.  Вот пчела заметила цветок - крохотный, но влажный, точеный, живой - он, как маленькое чудо, стоит посреди пустоты и безмолвия. Капля нектара, горстка пыльцы - маленький пир в пустыне - и снова в путь. И опять безмолвие. Ни зверя, ни звука… Только кузнечики будто не замечают ничего. Твитнул один, ретвитнул другой и вот уже вся степь заполнилась дурманящим бессмысленным стрекотанием.

Высоко в небе жаворонок - унылая желтоватая картина видится ему с высоты. Но вот внизу мелькнуло яркое зеленое пятно - байрачный лес. Густой темный и влажный, он, словно прильнул губами к еле заметному ручейку, журчащему в глубине оврага. Овраг старый глубокий. Деревья тут невысокие, но широкие, кряжистые. Все породы вперемешку - дубы, так и не ставшие могучими, дикие яблони с кислыми яблочками, медлительные упорные грабы, тесно сплетенные кустарники в подлеске: терн, шиповник, боярышник. Давным-давно жмутся они в овраге, давным-давно давят и теснят друг друга, давным-давно борются за каждую пядь земли. Влажно, душно внизу. И все же это лес - живой шепчущий старый. О чем он думает? Что за замыслы рождались и вызревали в нем? Как и когда они перезрели и умерли? Кто знает?

Едва ли кто-то в отряде изенгардских новобранцев, взбирающихся по склону пологого холма с западной стороны, хоть что-то понимает в замыслах этого леса. Впрочем, как и в отряде собранных с бору по сосенке мордорских мародеров, обливающихся потом на восточном склоне холма. Они еще не видят друг друга, и только жаворонок в вышине вскрикнул как-то особенно жалобно, оборвав песню. Далеко-далеко разнесся вскрик, и стая воронов неспешно и будто нехотя сорвалась со старой дуплистой ветлы и полетела к месту предстоящей трапезы.

Они еще не видят друг друга, но мы-то видим. Изенгардцы, худющие, ледащие, в прорванных доспехах и шлемах не по головам, с кое-как перекованными наново, но все-таки ржавыми мечами и копьями (коротка кольчужка - говорят изенгардцы про свое обмундирование), идут  нестройно и молча - изенгардский новояз пока не позволяет вести отвлеченные беседы - только выкрикивать лозунги. Лишь, когда один из бойцов оступившись попадает ногой в кротовью нору или задевает плечом обжигающий борщевик, слышится короткий, но сочный возглас на мордорском, словно созданном для таких ситуаций.

Много иллюзий растеряно с тех пор, как сзывал их к оружию довольно звонкий изенгардский колокол, давно закончились сладкие сухари - дар владычицы Лориэна, подошли к концу и огрызки, что принесли им, оторвав от сердца, усталые изенгарские женщины с печальными глазами и скорбными складками в уголках рта. Давно опустели мешки их и давно своротили они с большой дороги в сторону, чтобы запастись всеми правдами и неправдами провиантом на каком-нибудь хуторе. Оголодал даже воевода, усталый, постаревший, осунувшийся, плетется он позади своего отряда, бормоча с одышкой: «Погодите. Куда вы? Не успеваю». Одна радость у изенгардцев - с тех пор, как подались они на сторону Гондора, как-то легче стали они переносить солнечный свет. Но не самообман ли это?

Мордорцы… В Изенгарде обычно принято изображать мордорских гоблинов толстыми и зажравшимися, но в общем случае, отмечает летописец, это совершенно неверно. Да в мордорском отряде была пара мордоворотов-сержантов с харями, изрядно смахивающими на задницы, ятаганами, украшенными золотом, и мешками, набитыми копченой нечеловечиной, но основная масса ратников выглядела ничуть не лучше изенгардцев. Так же, как и у изенгарцев, в головах мордорцев было полно всякой чепухи, а в заплечных мешках и желудках одинаково пусто. Поэтому отличить мордорцев от изенгардцев было невозможно даже при вскрытии.

Дня три тому назад мордорцы набрели на одинокий мордорский хутор в степи и разорили его, перепутав его с изенгардским. Ну, или сделав вид, что перепутали. «Ошибка возможная в условиях военного времени. У нас даже отряд так называется - Джентльмены ошибки», - заявил сержант воющим на пепелище гоблиншам. Но со времени этой ошибки прошло уже три дня, за которые куриный дух выветрился даже из сержантской отрыжки [1], и теперь о съеденном остались только мучительные воспоминания. А еще это проклятущее солнце! В мордорском отряде попадались мужественные гоблины, которые на политпросвещении в один присест просматривали в палантире весь трехчасовой диалог Саурона с населением, но дневной свет - это было выше их сил.

Они еще не видят друг друга, но уже чувствуют запах перепрелых портянок и застарелого пота, видят пыль поднимающуюся с другой стороны холма, слышат короткие непристойные переругивания на мордорском.

- Наши, - с улыбкой шепчут друг другу мордорцы. - Может, хавчиком поделятся.

- Нашанские, - подбадривают друг друга изенгардцы на своем странном жаргоне. - Хавки у них ясен пень нема, так хоть тютюна трошки стрельнем.

Вот они увидели друг друга - грязные, оборванные, вонючие, неказистые, с нелепыми ушами и гнилыми зубами, почти потерявшие остатки гоблинского достоинства.

- Наши, - радостно шепчут те и другие.

Двинулись они друг к другу, разлепляя на радостях, слезящиеся на солнце глаза. Минута и начнется челомканье в небритые щетинистые щеки и обнимания с могучими похлопываниями по огрубелым гоблинским спинам. И вдруг - тучка. Бог знает откуда - с Востока или с Запада - набежала она на чистейший до этого небосвод и заслонила солнце. Обострилось орочье зрение, поглядели гоблины друг другу на щиты - ба-а-тюшки-светы - а щиты-то разные. У изенгардцев на них Белая длань [2],у мордорцев плохо замазанное в целях конспирации Всевидящее Око, а поверх Ока грубо намалеваны череп со скрещенными костями и девиз старомордорской вязью - «Больше врагов - больше жрачки».

Первыми спохватились мордорцы. «Не давать им строиться в ряды. Мешайте, мешайте и розните их», - понукали мордовороты-сержанты своих бойцов словами, под которыми могла бы подписаться и сама Галадриэль. И ударили они на изенгардцев, и смешали их, и сами смешались. И вышла тут уж и не война, и не свалка, а так гибридное что-то.

Вырвался из мордорских рядов один из сержантов, кинулся на изенгардского воеводу и одним могучим ударом сабли развалил его надвое [3]. Силен был сержант, так и кипела жизнь и удаль в крепком теле его. Казалось, долгий, долгий век отмерен был сержанту, да польстился он на воеводины сапоги. «Сколько хуторян разорил я в своей жизни, сколько девок перещупал, - сказал сержант, - а такого убранства ни на ком не видал. Наклонился он, снял с воеводы один сапог, начал стягивать второй, да так и не стянул. Мягко вошел изенгарский ятаган между его шейными позвонками, на веки вечные отделив буйную сержантскую голову от могучего туловища. И полетела бы его грубая сержантская душа ввысь, на небеса, сетуя и негодуя, да только нет ни души никакой, ни небес. Выдумки все это. А правда в том, что понеслась сержантская голова, вращаясь и ускоряясь вниз по склону холма. Так, бывает, ускачет плохо закрученный мяч от утомленного крайнего защитника, из последних сил побежавшего под занавес матча в неудавшуюся атаку.

Бросился на изенгардцев другой сержант, рубя саблей направо и налево и оглашая воздух непристойными криками. Подались назад изенгардцы, дрогнули. Захотел поддержать сержантский почин молодой прыщавый и безусый мордорский новобранец, вытащил из колчана стрелу, натянул тугую тетиву, прицелился… Да только сводилась вся его боевая выучка к бесчисленному количеству выстиранных носков и нескольким групповым изнасилованиям в казарме. Совсем не туда полетела стрела и вонзилась развоевавшемуся сержанту прямо промеж лопаток. Обернулся сержант, посмотрел на новобранца, но ничего не было в глазах его, даже удивления. Хлынула кровь изо рта его, попытался он выговорить немеющим языком несколько ругательств, осквернил еще несколько раз воздух смрадным своим дыханием и повалился в пыльную степную траву, чтоб никогда уже не подняться.

Тут, надо сказать, обе стороны немного ошалели и подались назад, тараща глаза на подстреленного сержанта. Тишина воцарилась над степью. Только мордорский новобранец как-то нелепо переминался с ноги на ногу, размазывая по носу сопли рукавом кольчужной рубахи и плаксиво приговаривая: «Это я, чоль? Не, я не понял, пацаны, это я, чоль»?

Оставшись без начальства, мордорцы и изенгардцы еще раз посмотрели друг на друга, и в глазах их будто промелькнула какая-то тень  понимания. Зачем воевать? Ведь ни воевода, ни сержанты больше уже ничего не прикажут, что в то же время не мешает им быть весьма красноречивыми. А что если, в самом деле - разобрать польта и по домам? Но плохо вы знаете мордорцев и изенгардцев, если заподозрите их в таком малодушии. Как это, зачем воевать? А как же гоблинская гордость, граничащая даже с тяжелыми комплексами? И зря они, что ли, полуоткрыв рот от волнения, пялились в свои палантиры, зря не досыпали ночей? И что значит, нет начальства? Пусть оно ни лично, ни через своих адептов более здесь не представлено, но дух его всегда незримо витает над бескрайней мордорско-изенгардской равниной. И кушать, кстати, очень хочется.

А значит.… А это значит, что вновь потянутся орочьи руки к оружию, вновь нальются кровью прояснившиеся было глаза, вновь оскалятся на живую плоть острые желтоватые зубы. Собрались мордорцы в кучу, закричали довольно стройно «За Саурона» и бросились на изенгардцев. А те и ответить, как следует, не смогли. «За Изенгард», - неуверенно воскликнули одни из них. «За Гондор», - еще неуверенней пробубнили другие. «За мир и свободу», - выкрикнул сорвавшимся голосом кто-то из задних рядов, что уж было совсем смешно. Впрочем, бросились на противника и они. И тут выяснилось, что с возгласами или без них, а истреблять друг друга гоблины еще горазды.

Крики дерущихся и вздохи умирающих огласили степь. Отрубленные конечности усеяли землю, кинжалы, сабли и ятаганы вспарывали слипшиеся от голода кишки и протыкали поношенные печенки, тяжелые палицы выбивали из черепов непривыкшие работать мозги. Взаимная ненависть сражающихся была иррациональна, почти абсурдна и от этого особенно сильна. Умирающий, придерживающий одной рукой вываливающиеся внутренности, доползал до противника и вцеплялся ему в ногу слабеющими челюстями. Истекающий кровью и уже неспособный двинуться раненый продолжал шептать ругательства и проклятия бескрайнему синему небу, пока жизнь совсем не покидала его. И все это происходило в полном соответствии с мордорско-изенгардской демографической политикой.


И вот осталось их двое. Стоят они живые и даже каким-то чудом невредимые посреди торжества истребления. Оглянулись по сторонам - ни одной живой души вокруг, кроме них двоих, только горы трупов, да покрасневший ковыль. Издал мордорец ужасный нечленораздельный крик, и таким же криком ответил ему изенгардец. Кинулись они друг на друга не мешкая. Столкнулись звонко кривые ятаганы и глухо щиты. В ближнем бою сошлись мордорец и изенгардец, лицом к лицу, давят, давят на клинки друг другу, стараясь добраться до горла, аж руки свело. Выдохнули шумно от усталости и обдали друг друга дыханием таким смрадным, что оба, как будто отрезвились ненадолго, ослабили хватку и разошлись отдыхиваясь. Мордорец присмотрелся к своему противнику повнимательнее.

- А я ведь тебя зна-а-аю, подстилка гондорская, - пропыхтел он неожиданно почти добродушно. - Не первый раз встречаемся.

Тот тоже прищурился на мордорца.

- Ништяк? - Неуверенно спросил он, опуская оружие.

- А-а-а, помнишь, значит, тезку, Мыштяк. Или как там тебя теперь кличут? Вот, значит, где еще раз встретиться довелось. Тесен мир. А ведь чуть было не порезались. - Мордорец положил щит и устало опустился на траву. - Садись, погуторим. Да садись, не ссы, - поторопил он басом.
Мыштяк неуверенно опустился на траву рядом. Некоторое время молчали, сопя и отсмаркиваясь. Мирное прошлое промелькивало перед их мысленным взором

- Забавно, ведь я тебя, гаденыша, еще тогда придушить хотел после матча. - Со вздохом продолжил Ништяк, а потом спросил вдруг. - Матч-то помнишь?

- Помню. Как не помнить? - Отозвался Мыштяк. - «Надир» (Минас-Моргул) - «Троглодит» (Мория). 2:2 на вашем поле сыграли. Я еще связку файеров на трибуну в заднице протащил. Вот это была игра! На последней минуте ведь сравняли.

- Да-а-а. Игра знатная. - Басовито подтвердил мордорец. - А мы ведь вас совсем было метелить собрались после матча, - улыбнулся он мечтательно, - как раз за то, что сравняли.

- Это еще кто кого, - вставил Мыштяк тенорком.

- Да ладно - нас же в два раза больше было. Да к тому ж разрулилось же все, - благодушничал Ништяк. - Только Лысому две шишки на башке набить успели, как рога,  хоть в зоопарк сдавай. - Он хохотнул, ржанул и Мыштяк. - Он, кстати, как?

- Сгинул, Лысый, - с горечью отвечал изенгардец, - урукхайцы его, того, целиком схавали. Только кусочек крестца остался и шарфик с символикой клуба.

- Сочувствую, - серьезно отозвался изенгардец, - урукхайцы они, что в Мордоре, что в Изенгарде такие - маму свою сожрут и не подавятся. А Лысый правильный был гоблин… Хоть и сука.

- Да, сука, - подтвердил Мыштяк меланхолично, потом оживился. - А помнишь, всю ночь на улице бухали?

- Помню. А помнишь, как я на набережной на статую олифанта залез и оттуда на туристов дриснул?

- Помню. А помнишь, как на наш пьяный ор старый хрыч из подъезда вылез, а мы ему в щи?

- Помню. Здорово было. А помнишь, как к ночным гоблиншам приставали?

- Да-а.

- Только не вышло ничего. Мы по любви хотели, а они только за стругли [4].

- Это я хорошо помню. Я когда в мародеры записывался, все этот случай вспоминал.

- Ага. Прикинь, я тоже, когда в добровольцы шел… Скажи, ночи у вас в Минас-Моргуле все такие же светлые?

- Светлые ночи, светлые. Только они в последнее время, будто потемней сделались, а так помню.

- А помнишь, как лавочку сломали?

- А помнишь, как урну перевернули?

- А помнишь…? А помнишь…?

Воспоминаниям, казалось, не будет конца.

- А помнишь, как в ответном матче, наши ваших три ноль надрали?

- Помню, - мордорец нахмурился, но потом чело его снова прояснилось, - там судья был - пидор гондурасовский - на третьей минуте пеналь в наши ворота придумал. На ровном месте. Не хотят они в Гондоре признавать, что футбол у нас лучший в Средиземье. То руку выдумают, то еще чего-нибудь.

- Ну, рука-то там, положим, была, - заметил Мыштяк.

- Не было.

- Была. На повторе видно.

- Да какая рука, - закипятился Ништяк, - локоть, если не выше. И неумышленно, кстати.

- Ага, конечно. - Снисходительно прогнусавил Мыштяк. - Может, вы еще границу изенгардскую перешли неумышленно?

- Слышь, нету тут никакой границы вашей изенгардской, все исконно мордорское, понял. И это, - Ништяк приподнялся, - ты хлебало бы, сучонок, прикрыл, пока совсем не прохудилось.

- Сам прикрой, козоед.

Это было уже слишком.

- Че ты сказал, че ты сказал? - Оба гоблина вскочили на ноги и отчаянно толкали друг друга в грудь. - Да мы в Мордоре козлятины отродясь не пробовали, не то что вы - голодранцы изенгардские. У нас каждому вот по такому шмату нечеловечины каждый день выдают, - приврал Ништяк, - у нас в Мордоре скотоводство лучшее в Средиземье.

- Че то у вас и скотоводство лучшее, и футбол лучший, - Мыштяк от ярости выпучил глаза и загнусавил больше обычного, - а только всрали вы нам три ноль в одну калитку, и по делу всрали. И пеналь, кстати, чистейший был, как у кота яйца.

Ништяк отступил на шаг и нехорошо осклабился.

- Был пеналь, значит? Чистейший, значит? Я с тобой, как с гоблином, значит, душу тебе, можно сказать, изливаю, а ты этого гондураса-судью выгораживаешь. А вот это видал?

Молниеносным движением мордорец вытащил из-за голенища нож и несколько раз ударил ударил Мыштяка в незащищенный панцирем бок.

- Сучонок… пеналь… гондурас… лучший в мире, - бессвязно бормотал он при этом. Потом схватил изенгардца за горло, встряхнул и прокряхтел тому прямо в лицо, - ну, что, помогли тебе, сука, твои гондорцы?

Ничего не мог ответить изенгардец. Кровь ручьем текла у него изо рта, ноги подкосились, в глазах туманилось. Последним отчаянным движением достал он из-за пояса кинжал и полоснул им сбоку по шее своего противника. Брызнула фонтаном кровь из раны. Упал замертво на высохшую землю Мыштяк, и медленно опустился слабеющий Ништяк на колени, зажимая рукой перерезанную артерию. Опустился на колени и чуть ли не впервые в жизни огляделся он по сторонам - ни души вокруг. Только солнце нещадно жарит, и кузнечики стрекочут все отчаяннее, а жизнь так и струится между пальцев потихоньку. «Все, как и раньше, - меланхолично думает Ништяк, - точно так же струилась она, когда работал я помощником менеджера по продаже микропалантиров в городском салоне палантирной связи. Лучше уж так», - утешает он себя.

Лучше, не лучше, а все равно страшно. От слабости мысли путаются, и фантазии становится все труднее отличить от реальности. То мерещится гоблину, что все произошедшее - лишь дурной сон и может быть повернуто вспять одним мыслительным усилием. «Ну, ты че, Мыштяк, - начинает тогда жалобно просить он. - Ну, ты че? Вставай.  Я же это все не всерьез. Ну, пошутил глупо. Ты вставай. Ну, хочешь я скажу, что не мордорская это земля, а изенгардская? Мне, в общем, все равно. Хочешь? Ну, вставай же. - Мгновение Ништяк колеблется, а потом вдруг заявляет с шутливой досадой, - черт с тобой, Мыштяк, сука, признаю. Был пеналь. Твоя взяла. Ты вставай только». Не поднимается Мыштяк.

То кажется Ништяку, что вот-вот прибудет подмога. Мордорские знахари и шарлатаны, а шарлатанство в Мордоре - лучшее в мире, вылечат его, поставят на ноги. «Ну, скорее же, пацаны, скорее. Подыхаю же тут», - шепчет тогда Ништяк. Но не спешит что-то мордорская помощь. Только ворон опустился рядом на землю и довольно неделикатно выклевал мертвому сержанту глаз. «Кш-ш-ш, кш-ш», - гонит гоблин упрямую птицу, но без толку. Никому не страшен теперь Ништяк. Ну, прогоните же ее хоть кто-то, молит он мысленно, прогоните. То вдруг замечает он какое-то пятнышко на горизонте. Свои? Чужие? Пыль? Или, может быть, просто в глазах помутнело? Тучка, соображает Ништяк. Та самая тучка, которая появилась так не вовремя, теперь возвращается, чтобы доделать свое черное дело. Мало тебе, сучка проклятущая, мало ненасытная, бормочет мордорец, и грозит тучке из последних сил кулаком свободной руки. Но тучка все приближается и приближается. «Уйди, хватит, смотри, сколько уже делов наделала, - еще злится Ништяк, но уже как-то неуверенно и вдруг окончательно переходит на просительный тон, - ну, тучка, ну, тучечка, ну, пожалуйста, ну, хватит. Ведь долетишь ты, и чувствую конец мне, ну, не надо». А тучка перед глазами все больше и больше. «Не надо, я больше не буду, я не хотел, не виноват, - причитает Ништяк и наконец разражается истерическим. - Мама-а-а! Пожалуйста, ма-а-мочка».

Крупные слезы катятся из его глаз, смешиваются с кровью и капают на раскаленную почву, но не напоить ими иссохший чернозем. Всей гоблинской крови и слез не хватит, чтобы напоить эту землю. Выпьет она из травы последние соки, постоит еще опустошенная под безжалостными солнечными лучами и… загорится степь. Заполыхает пожаром сразу со всех концов. Не пощадит он ни зверей, ни гоблинов, ни гадов земных, ни одинокие дуплистые ветлы, ни прогнивший байрачный лес. Пронесется, смертоносным вихрем над мордорско-изенгардской равниной. Так закончится лето. И наступит осень, и разверзнутся хляби небесные, и утонет весь мир в грязи и пасмурной унылости. И придет зима, и скует липкую грязь ледяным панцирем, и присыплет снежком, и понесется с гудением поземка по бескрайним пустынным просторам, прекрасным и ужасным в своей бескрайности. И не станет видно совсем уж ничего в этой кромешной белизне. И сойдет снег, и обнажится черная-черная земля, как белый лист в альбоме для рисования. И придет весна. Не для Ништяка и не для Мыштяка, но придет она. И расцветет степь. Расцветет ярчайшими первоцветами, покроется сочным и пряным разнотравьем, сотней уникальных и удивительных разновидностей на каждом квадратном метре своих необъятных просторов. Расцветет степь, и запоют над ней птицы и заглушат прекрасными голосами своими бессмысленное стрекотание кузнечиков. Расцветет степь и удивит всю землю своей красотой и богатством. Расцветет… Нужно только подождать еще немного. И еще немного. И еще.

- Жаль только жить в это время прекрасное… - замечает мордорский летописец. И на этом его летопись обрывается.

КОНЕЦ


Источник изображения  - здесь
Картина - отсюда. А посвящена она "всем великим завоевателям - прошедшим, настоящим и будущим".

[1] И возшед на небеса, отонудуже и сошел еси, - замечает несколько суеверный мордорский летописец
[2] В знак смены политического курса изенгардцы после падения Сарумана радикально изменили государственную символику. Если во времена правления мага рука на гербе была нарисована ладонью вниз и как бы немного загребала к себе, то в свободном Изенгарде она изображалась черпачком - ладонь кверху, пальцы полусогнуты  - и была направлена в сторону Гондора.
[3] Тока жир брызнул, гы-ы-ы, отмечают держимордорцы в своем официальном пресс-релизе.
[4] В Мордоре деньги не чеканят, как в Гондоре, и не печатают, как в Раздоле, а выстругивают из цельного куска дерева. Отсюда - стругли.