val000
in
nad_suetoi
Мирская мать. Часть 2.
От nmkravchenko
(Наталия Кравченко)
(часть 1), ( часть 3)
«Долой рыжий туман»
Крепнет решение: «Надо бежать, освобождаться». Она ищет себя. Ищет смысл жизни.
Смысл - он в вулкане, смысл - он в кометах,
В бешено мчащихся вдаль антилопах,
В пламенных вихрях, в слепительных светах,
Что наше сердце в безумии топят.
Смысл - он в стихах никогда не допетых,
Смысл - он на неисхоженных тропах.
Смысл - он крестом осененный погост.
Смысл - как крест, он прост.
Стихи Караваевой были глубоко личностными, внутренне ответственными, то есть человечески цельными. Уже в ранних её строках слышатся интонации будущей поэзии матери Марии:
И я, чужая всем средь гор,
С моею верой, с тайным словом,
Прислушалась к незримым зовам
Из гнезд, берлог земных и нор.
Эти зовы «из гнёзд, берлог земных и нор» - голоса человеческой немощи, нищеты, горя, на которые потом монахиня Мария откликалась, повсюду приходя им на помощь, - они определили и линию её дальнейшей жизни, и направление и тональность её поэзии.
Подобно Блоку, Елизавета Кузьмина-Караваева считает участников столичной эстетической элиты «умирающими», называет их «последними римлянами». Чтобы атмосфера распада и гибели окончательно её не отравила, она решает бежать «к земле», то есть в свою родную Анапу, к морю и виноградникам. В этом решении её укрепила ещё одна встреча с Блоком.
«И, наконец, ещё одна встреча. Но тоже на людях. В случайную минуту, неожиданно для себя говорю ему то, чего ещё и себе не смела определить и сказать:
- Александр Александрович, я решила уезжать отсюда, к земле хочу... Тут умирать надо, а я ещё бороться хочу и буду.
Он серьёзно и заговорщицки отвечает:
- Да, да, пора. Потом уж не сможете. Надо спешить».
На последнем вечере на "башне" (она решает, что он будет для неё последним), Лиза даёт бой хозяину салона Вячеславу Иванову.
Она говорит об их пустословии, о предательстве главного, о бессмысленной жизни. О том, что она - с землёй, с простыми русскими людьми, что она отвергает их культуру, что народу нет дела до их изысканных и неживых душ.
Осенью Лиза едет на юг, к морю. По-прежнему ведёт дневник:
«Осенью на Чёрном море огромные, свободные бури. На лиманах можно охотиться на уток. Компания у меня - штукатур Леонтий, слесарь Шлигельмильх, банщик Винтура. Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по морскому берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. ДОЛОЙ КУЛЬТУРУ, ДОЛОЙ РЫЖИЙ ТУМАН. Долой "Башню" и философию. Есть там только один заложник. Это человек, символ страшного мира, точка приложения всей муки его, единственная правда о нём, а может быть, и единственное, мукой купленное, оправдание его - АЛЕКСАНДР БЛОК».
«Я Вам пишу...»
Блок стал совестью и голосом целого поколения. Поколение уже прочитало в конце 1914-го блоковское: «Мы - дети страшных лет России, забыть не в силах ничего» и восприняло это как сказанное за всех и за каждого. Пророческий пафос поэта, его страсть и тревога с необыкновенной силой действовали на наиболее чутких современников. Было в стихах Блока что-то такое влекущее и колдовское, и вместе с тем говорившее о самом важном, самом насущном, что заставляло тянуться к нему самых разных людей. Тогда не было ни одной думающей девушки в России, которая не была бы влюблена в Блока. Что же говорить о женщинах-поэтах! Цветаева, Ахматова, Одоевцева, Крандиевская-Толстая... И, религиозно настроенная, восторженная Лиза Караваева безоглядно бросается в омут этой любви.
Из письма Е.К. От 28 ноября 1913 года:
« Я не знаю, как это случилось, что я пишу Вам. Все эти дни я думала о Вас и сегодня решила, что написать Вам необходимо. А отчего и для кого - не знаю. Мучает меня, что не найду я настоящих слов, но верю, что Вы должны понять.
Сначала вот что: когда я была у Вас еще девочкой, я поняла, что это навсегда, а потом жизнь пошла как спираль. Кончался круг, и снова как-то странно возвращалась я к Вам. Ведь и в первый раз я не знала, зачем реально иду к Вам, и несла стихи как предлог, потому что боялась чего-то, что не может быть определено сознанием. Близким и недостижимым Вы мне тогда стали.
С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме этого. Иногда любовь к другим заграждала Вас, но все кончалось всегда, и всегда как-то не по-человечески, глупо кончалось, потому что - вот Вы есть. Когда я была в Наугейме - это был самый большой перелом, самая большая борьба, и из нее я вышла с Вашим именем. Потом были годы совершенного одиночества. Дом в глуши, на берегу Черного моря. И были Вы, Вы. А месяц тому назад у меня дочь родилась,- я ее назвала Гайана - земная, и я радуюсь ей, потому что - никому неведомо,- это Вам нужно. Я с ней вдвоем сейчас в Москве, а потом буду с ее отцом жить, а что дальше будет - не знаю, но чувствую,- и не могу объяснить, что это путь какой-то, предназначенный мне, неизбежный; и для Вас все это нужно.
Если же Вы не хотите понять этого, то у меня к Вам просьба: напишите хоть только, что письмо дошло. Я буду знать, что не от случая все осталось без изменения, а от того, что мало муки моей, которая была, что надо еще многие круги спирали пройти, может быть, до старости, до смерти даже. Хорошо, что - самый близкий - Вы вечно далеко,- и так всегда».
Начинается I мировая война.
Поздней осенью 1914 года Елизавета возвращается в Петербург к матери с твёрдой, казалось бы, бесповоротной решимостью не видеть Блока. И в тот же день, не успев разобрать с дороги вещи, идёт к нему, она идёт к нему отчаянно, как шла в первый раз, и опять не застаёт его дома, и уходит в Исаакиевский собор, забивается в самый дальний угол и ждёт вечера. Опять к нему идёт, и он говорит ей, что днём был дома, но хотел, чтобы они оба «как-то подготовились к встрече».
Начинается самая высокая пора их отношений, устанавливается «мост», они сидят у него иногда до утра, обыкновенно в самых дальних углах комнаты («он у стола, я - на диване у двери») и говорят: о трагичности человеческих отношений, о стихах, «о доблестях, о подвигах, о славе», о смысле жизни. Эти разговоры очень помогали ей.
И я читаю книгу жития,
слежу дороги на предгорьях рая.
О, долгий путь. И как ничтожна я,
как слушаюсь, себя не понимая.
Одним Ты дал, как жизни знак, стрелу,
другим даёшь молитвы, пост, вериги.
Одним даёшь перо, другим - пилу.
Как вычитать своё в священной книге?
Последняя встреча
Последняя их встреча была весной 1915-го. Они говорили долго, до пяти утра. Он рассказывал ей о том, что теперь в литературном мире в моде общественность, добродетель и патриотизм, что Мережковские и ещё кто-то устраивают патриотические чтения стихов в закрытых винных магазинах, на углах больших улиц, для солдат и народа. Что его тоже зовут читать, потому что это гражданский долг. Он недоумевает. У него чуть насмешливая и печальная улыбка.
- Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное, не пойду, - всё это никому не нужно.
Она рассказывает ему о черноморских бурях, о диких утках и бакланах. Потом о том, что надо сейчас всей России искать своего Христа и в Нём себя найти. Потом - о нём, о его пути поэта, о боли за него..
- Вы символ всей нашей жизни. Даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на Вас все свои самые страшные лучи. И Вы за Неё, во имя её, как бы образом её сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя Вас? Потушить - не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково Ваше высокое избрание - гореть! Ничем, ничем помочь Вам нельзя.
Он слушает молча. Потом говорит:
- Я всё это принимаю, потому что знаю об этом давно. Только дайте срок. Так оно всё само собою и случится.
"Александр Александрович неожиданно и застенчиво берёт меня за руку.
- Знаете, у меня к Вам есть просьба. Я хотел бы знать, что Вы часто, часто, почти каждый день проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Как пройдёте, так взгляните наверх. Это всё.
Я соглашаюсь. Быстро прощаюсь. ПО СУЩЕСТВУ ПРОЩАЮСЬ НАВСЕГДА».
Как ответ на эту его просьбу родились её стихи:
Смотрю на высокие стекла,
А постучаться нельзя;
Как ты замерла и поблекла,
Земля и земная стезя.
Над западом черные краны
И дока чуть видная пасть;
Покрыла незримые страны
Крестом вознесенная снасть.
На улицах бегают дети,
И город сегодня шумлив,
И близок в алеющем свете
Балтийского моря залив.
Не жду ничего я сегодня:
Я только проверить иду,
Как вестница слова Господня,
Свершаемых дней череду.
Я знаю, - живущий к закату
Не слышит священную весть,
И рано мне тихому брату
Призывное слово прочесть.
Смотрю на горящее небо,
Разлившее свет между рам;
Какая священная треба
Так скоро исполнится там.
Это стихотворение из сборника «Руфь» интересно сопоставить со стихотворением Цветаевой «Ты проходишь на запад солнца...». Внутреннее созвучие стихов обеих поэтесс несомненно. Стих-е Цветаевой явно навеяно рассказами Е.Ю. о Блоке, о виде из его окон (они встречались в Москве у матери Волошина).
Несовпаденье
Вскоре Блок был мобилизован на фронт. У Гумилёва тогда этот факт вызвал ужас: «Ведь это всё равно что жарить соловьёв». Елизавета же пишет восторженное письмо Блоку:
«Сегодня прочла о мобилизации и решила, что Вам придется идти. Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас. Рада, потому что сейчас сильно чувствую, какую мощь дают корни в жизнь.Теперь, когда Вам придется идти на войну, я как-то торжествую за Вас, и думаю все время очень напряженно и очень любовно; и хочу, чтобы Вы знали об этом...»
Она пишет ему в письме стихи:
Увидишь ты не на войне,
Не в бранном, памятном восторге,
Как мчится в латах на коне
Великомученик Георгий.
Ты будешь видеть смерти лик,
Сомкнешь пред долгой ночью вежды,
И только в полночь громкий крик
Тебя разбудит - Знак Надежды.
И алый всадник даст копье,
Покажет, как идти к дракону;
И лишь желание твое -
начать заутра оборону.
Пусть длится каждодневный ад -
Рассвет мучительный и скудный -
Нет славного пути назад
Тому, кто зван для битвы чудной.
И знай, мой царственный, не я
Тебе кую венец и латы:
Ты в древних книгах бытия
Отмечен, вольный и крылатый.
Смотреть в тумане - мой удел,
Вверяться тайнам бездорожья
И под напором вражьих стрел
Твердить простое слово: "Боже".
И Всадника вести к тебе,
И покорить надеждой новой,
Чтоб был ты к утренней борьбе
И в полночь - мудрый и готовый.
Блок ответил несколькими строками, не разделяя её восторга: «Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-Городского союза. На войне оказалось только скучно».
Из письма Лизы Блоку от 10 июля 1916 года: «Ничего не разрушая и не меняя обычной жизни, существует посвященность, которую в Вас я почувствовала в первый раз. Я хочу, чтобы это было понятно Вам. Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность,- тоже неточно, потому что в церковности Вы, я - пассивны; это слишком всеобнимающее понятие. Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах. И там живет женщина, уже не молодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех; и потом возвращаются к старой жизни, чтобы приобщить к своей силе и других людей. И все это больше любви, больше семьи, потому что связывает и не забывается никогда. Я знаю, что Вы будете в доме; я верю, что Вы этого захотите».
Елизавета Юрьевна ошиблась: Блок не захотел. Он не желал никакого стеснения своей свободы. Караваева звала Блока на путь христианского служения, но этот путь был чужд ему и он уклонился от разговоров на эту тему.
«Вы для меня - всегдашняя радость»
Из письма к Блоку: «Милый Александр Александрович, вся моя нежность к Вам, все то большое и торжественное чувство,- все указание на какое-то родство, единство источника, дома белого. Если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас. Господь Вас храни. Мне бы хотелось сейчас Вас поцеловать очень спокойно и нежно».
И всё-таки сквозь целомудренную святость и небесную ауру её любви прорывалась земная страсть и женская нежность: «Вы для меня - всегдашняя радость. Пусто на душе сейчас, и вокруг, кажется, куда ни посмотришь,- никого нет, никого.
Вот не хотела я Вам никогда о грустном своем говорить, хотела подходить к Вам только, когда праздник у меня, внутренне принаряженная. А теперь пишу о тоске. Может быть, и не сказала бы, а написать хочется. Так же, как только кажется мне, что если бы Вы были сейчас здесь, я бы усадила Вас на свой диван, села бы рядом и стала бы реветь попросту и Ваши руки гладить. И окажись Вы сейчас здесь, наверное, я начала бы убеждать Вас, что все очень хорошо, и только издали смотрела бы на Вас.
Милый Вы мой, такой желанный мой, ведь Вы даже, может быть, не станете читать всего этого. А я так хочу Вас, так изголодалась о Вас. Вот видеть, какой Вы, хочу; и голос Ваш слышать хочу, и смотреть, как Вы нелепо как-то улыбаетесь. Поняли? Даже я, пожалуй, рада, что Вы мне не говорите, чтобы я не писала: все кажется, что, значит, Вам хоть немного нужны мои письма. Любимый, любимый Вы мой: крепче всякой случайности, и радости, и тоски крепче. И Вы - самая моя большая радость, и тоскую я о Вас, и хочу Вас, все дни хочу.
Где Вы теперь? Какой Вы теперь?
Ваша Елиз. К.-К.»
С лета 1916 года переписка их носит уже «монологичный» характер. К этому времени «экзальтация», как она её называет, у неё прошла, всё стало «проще - ровно, крепко, ненарушимо». Лиза часто пишет поэту, но словно бы не ждёт ответа на свои письма (а Блок и не отвечает), ей важно выговориться. В этом отношении её письма во многом напоминают её стихи, они столь же «медитативны».
Из письма от 22 ноября 1916 года: «Только что вернулась из Новороссийска и Ростова, куда ездила по делам. Закладываю имение, покупаю мельницу, и кручусь, кручусь без конца. Всего нелепее, что вся эта чепуха называется словом "жить". А на самом деле жизнь идет совсем в другой плоскости и не знает, и не нуждается во всей суете. В ней все тихо и торжественно. Как с каждым днем перестаешь жалеть. Уже ничего, ничего не жаль; даже не жаль того, что не исполнилось, обмануло. Важен только попутный ветер; и его много».
Последнее письмо она напишет ему из Петербурга 4 мая 1917 года: «Дорогой Александр Александрович, теперь я скоро уезжаю, и мне хотелось бы Вам перед отъездом сказать вот что: я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь,- всякий, всякий,- я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели. Зачем - не знаю. Может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть.
Мне грустно, что я Вас не видала сейчас: ведь опять уеду, и не знаю, когда вернусь».
Она опять уехала на юг и уже не вернулась никогда...
«Искусство от любимого отречься»
Блок не разделил любви Лизы. Временами он уставал от неё и тактично уклонялся от общения. Их жизненные и творческие пути расходились всё дальше. Но длительное время Кузьмина-Караваева была интересной собеседницей Блока. Она резко выделялась среди многих поклонниц поэта, разговоры их были душевными и доверительными. Его притягивало к ней сочетание широкой женской материнской души с аналитическим философским умом. Их многое сближало. Но когда один из исследователей спросил Ахматову, почему Блок не ответил на признания Караваевой, то получил ответ, исполненный женской беспощадности: «Она была некрасива - Блок не мог ей увлечься».
Искусство от любимого отречься
И в осень жизни в ветре холодеть,
Чтоб захотело сердце человечье
Безропотно под ветром умереть.
Лишь этот путь душе моей потребен,
Вот рассыпаю храмину мою
И Господу суровому молебен
С землей и ветром осенью пою.
Ну точно по-цветаевски - «доблестным званьем мирской жены...» Одна из основных тем поэзии Кузьминой-Караваевой - это забота о людях, жалость и жертвенная любовь к ним.
* * *
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Что же будет с надеждою нашею?
Что же с нашими душами станется
Пред священной Господнею Чашею?
Как придем мы к нему неумытые?
Как приступим с душой вороватою?
С раной гнойной и язвой открытою,
Все блудницы, разбойники, мытари
За последней и вечной расплатою?
Только сердце влечется и тянется
Быть, где души людей не устроены.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Вместе встретим Господнего Воина.
***
Пронзила великая жалость
Мою истомленную плоть.
Все мы - ничтожность и малость
Пред славой Твоею, Господь.
Мне голос ответил: "Трущобы -
Людского безумья печать -
Великой любовью попробуй
До славы небесной поднять".
* * *
Припасть к окну в чужую маету
И полюбить ее, пронзиться ею.
Иную жизнь почувствовать своею,
Ее восторг, и боль, и суету.
О, стены милые чужих жилищ,
Раз навсегда в них принятый порядок,
Цепь маленьких восторгов и загадок, -
Пред вашей полнотою дух мой нищ.
***
Постучалась. Есть за дверью кто-то.
С шумом отпирается замок...
Что вам? Тут забота и работа,
Незачем ступать за мой порог.
Дальше. Дальше. Тут вот деньги копят.
Думают о семьях и себе.
Платья штопают и печи топят
И к привычной клонятся судьбе.
Бескорыстного ль искать меж нами?
Где-то он один свой крест влачит.
Господи, весь мир, как мертвый камень,
Боже, мир, как кладбище, молчит.
***
Пусть отдам мою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет есть,
Наг - одет, и напьется пусть жаждущий,
Пусть услышит неслышащий весть.
От небесного грома до шепота,
Учит всё - до копейки отдай.
Грузом тяжким священного опыта
Переполнен мой дух через край.
И забыла я, - есть ли средь множества
То, что всем именуется - я.
Только крылья, любовь и убожество,
И биение всебытия.
***
И в эту лямку радостно впрягусь, -
Желай лишь, сердце, тяжести и боли.
Хмельная, нищая, святая Русь,
С тобою я средь пьяниц и средь голи.
О, Господи, Тебе даю обет, -
Я о себе не помолюсь вовеки, -
Молюсь Тебе, чтоб воссиял Твой свет
В унылом этом, пьяном человеке.
В безумце этом или в чудаке,
В том, что в одежде драной и рабочей,
Иль в том, что учится на чердаке
Или еще о гибели пророчит.
* Оригинальный пост
Содержание
(Наталия Кравченко)
(часть 1), ( часть 3)
«Долой рыжий туман»
Крепнет решение: «Надо бежать, освобождаться». Она ищет себя. Ищет смысл жизни.
Смысл - он в вулкане, смысл - он в кометах,
В бешено мчащихся вдаль антилопах,
В пламенных вихрях, в слепительных светах,
Что наше сердце в безумии топят.
Смысл - он в стихах никогда не допетых,
Смысл - он на неисхоженных тропах.
Смысл - он крестом осененный погост.
Смысл - как крест, он прост.
Стихи Караваевой были глубоко личностными, внутренне ответственными, то есть человечески цельными. Уже в ранних её строках слышатся интонации будущей поэзии матери Марии:
И я, чужая всем средь гор,
С моею верой, с тайным словом,
Прислушалась к незримым зовам
Из гнезд, берлог земных и нор.
Эти зовы «из гнёзд, берлог земных и нор» - голоса человеческой немощи, нищеты, горя, на которые потом монахиня Мария откликалась, повсюду приходя им на помощь, - они определили и линию её дальнейшей жизни, и направление и тональность её поэзии.
Подобно Блоку, Елизавета Кузьмина-Караваева считает участников столичной эстетической элиты «умирающими», называет их «последними римлянами». Чтобы атмосфера распада и гибели окончательно её не отравила, она решает бежать «к земле», то есть в свою родную Анапу, к морю и виноградникам. В этом решении её укрепила ещё одна встреча с Блоком.
«И, наконец, ещё одна встреча. Но тоже на людях. В случайную минуту, неожиданно для себя говорю ему то, чего ещё и себе не смела определить и сказать:
- Александр Александрович, я решила уезжать отсюда, к земле хочу... Тут умирать надо, а я ещё бороться хочу и буду.
Он серьёзно и заговорщицки отвечает:
- Да, да, пора. Потом уж не сможете. Надо спешить».
На последнем вечере на "башне" (она решает, что он будет для неё последним), Лиза даёт бой хозяину салона Вячеславу Иванову.
Она говорит об их пустословии, о предательстве главного, о бессмысленной жизни. О том, что она - с землёй, с простыми русскими людьми, что она отвергает их культуру, что народу нет дела до их изысканных и неживых душ.
Осенью Лиза едет на юг, к морю. По-прежнему ведёт дневник:
«Осенью на Чёрном море огромные, свободные бури. На лиманах можно охотиться на уток. Компания у меня - штукатур Леонтий, слесарь Шлигельмильх, банщик Винтура. Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по морскому берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. ДОЛОЙ КУЛЬТУРУ, ДОЛОЙ РЫЖИЙ ТУМАН. Долой "Башню" и философию. Есть там только один заложник. Это человек, символ страшного мира, точка приложения всей муки его, единственная правда о нём, а может быть, и единственное, мукой купленное, оправдание его - АЛЕКСАНДР БЛОК».
«Я Вам пишу...»
Блок стал совестью и голосом целого поколения. Поколение уже прочитало в конце 1914-го блоковское: «Мы - дети страшных лет России, забыть не в силах ничего» и восприняло это как сказанное за всех и за каждого. Пророческий пафос поэта, его страсть и тревога с необыкновенной силой действовали на наиболее чутких современников. Было в стихах Блока что-то такое влекущее и колдовское, и вместе с тем говорившее о самом важном, самом насущном, что заставляло тянуться к нему самых разных людей. Тогда не было ни одной думающей девушки в России, которая не была бы влюблена в Блока. Что же говорить о женщинах-поэтах! Цветаева, Ахматова, Одоевцева, Крандиевская-Толстая... И, религиозно настроенная, восторженная Лиза Караваева безоглядно бросается в омут этой любви.
Из письма Е.К. От 28 ноября 1913 года:
« Я не знаю, как это случилось, что я пишу Вам. Все эти дни я думала о Вас и сегодня решила, что написать Вам необходимо. А отчего и для кого - не знаю. Мучает меня, что не найду я настоящих слов, но верю, что Вы должны понять.
Сначала вот что: когда я была у Вас еще девочкой, я поняла, что это навсегда, а потом жизнь пошла как спираль. Кончался круг, и снова как-то странно возвращалась я к Вам. Ведь и в первый раз я не знала, зачем реально иду к Вам, и несла стихи как предлог, потому что боялась чего-то, что не может быть определено сознанием. Близким и недостижимым Вы мне тогда стали.
С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме этого. Иногда любовь к другим заграждала Вас, но все кончалось всегда, и всегда как-то не по-человечески, глупо кончалось, потому что - вот Вы есть. Когда я была в Наугейме - это был самый большой перелом, самая большая борьба, и из нее я вышла с Вашим именем. Потом были годы совершенного одиночества. Дом в глуши, на берегу Черного моря. И были Вы, Вы. А месяц тому назад у меня дочь родилась,- я ее назвала Гайана - земная, и я радуюсь ей, потому что - никому неведомо,- это Вам нужно. Я с ней вдвоем сейчас в Москве, а потом буду с ее отцом жить, а что дальше будет - не знаю, но чувствую,- и не могу объяснить, что это путь какой-то, предназначенный мне, неизбежный; и для Вас все это нужно.
Если же Вы не хотите понять этого, то у меня к Вам просьба: напишите хоть только, что письмо дошло. Я буду знать, что не от случая все осталось без изменения, а от того, что мало муки моей, которая была, что надо еще многие круги спирали пройти, может быть, до старости, до смерти даже. Хорошо, что - самый близкий - Вы вечно далеко,- и так всегда».
Начинается I мировая война.
Поздней осенью 1914 года Елизавета возвращается в Петербург к матери с твёрдой, казалось бы, бесповоротной решимостью не видеть Блока. И в тот же день, не успев разобрать с дороги вещи, идёт к нему, она идёт к нему отчаянно, как шла в первый раз, и опять не застаёт его дома, и уходит в Исаакиевский собор, забивается в самый дальний угол и ждёт вечера. Опять к нему идёт, и он говорит ей, что днём был дома, но хотел, чтобы они оба «как-то подготовились к встрече».
Начинается самая высокая пора их отношений, устанавливается «мост», они сидят у него иногда до утра, обыкновенно в самых дальних углах комнаты («он у стола, я - на диване у двери») и говорят: о трагичности человеческих отношений, о стихах, «о доблестях, о подвигах, о славе», о смысле жизни. Эти разговоры очень помогали ей.
И я читаю книгу жития,
слежу дороги на предгорьях рая.
О, долгий путь. И как ничтожна я,
как слушаюсь, себя не понимая.
Одним Ты дал, как жизни знак, стрелу,
другим даёшь молитвы, пост, вериги.
Одним даёшь перо, другим - пилу.
Как вычитать своё в священной книге?
Последняя встреча
Последняя их встреча была весной 1915-го. Они говорили долго, до пяти утра. Он рассказывал ей о том, что теперь в литературном мире в моде общественность, добродетель и патриотизм, что Мережковские и ещё кто-то устраивают патриотические чтения стихов в закрытых винных магазинах, на углах больших улиц, для солдат и народа. Что его тоже зовут читать, потому что это гражданский долг. Он недоумевает. У него чуть насмешливая и печальная улыбка.
- Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное, не пойду, - всё это никому не нужно.
Она рассказывает ему о черноморских бурях, о диких утках и бакланах. Потом о том, что надо сейчас всей России искать своего Христа и в Нём себя найти. Потом - о нём, о его пути поэта, о боли за него..
- Вы символ всей нашей жизни. Даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на Вас все свои самые страшные лучи. И Вы за Неё, во имя её, как бы образом её сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя Вас? Потушить - не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково Ваше высокое избрание - гореть! Ничем, ничем помочь Вам нельзя.
Он слушает молча. Потом говорит:
- Я всё это принимаю, потому что знаю об этом давно. Только дайте срок. Так оно всё само собою и случится.
"Александр Александрович неожиданно и застенчиво берёт меня за руку.
- Знаете, у меня к Вам есть просьба. Я хотел бы знать, что Вы часто, часто, почти каждый день проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Как пройдёте, так взгляните наверх. Это всё.
Я соглашаюсь. Быстро прощаюсь. ПО СУЩЕСТВУ ПРОЩАЮСЬ НАВСЕГДА».
Как ответ на эту его просьбу родились её стихи:
Смотрю на высокие стекла,
А постучаться нельзя;
Как ты замерла и поблекла,
Земля и земная стезя.
Над западом черные краны
И дока чуть видная пасть;
Покрыла незримые страны
Крестом вознесенная снасть.
На улицах бегают дети,
И город сегодня шумлив,
И близок в алеющем свете
Балтийского моря залив.
Не жду ничего я сегодня:
Я только проверить иду,
Как вестница слова Господня,
Свершаемых дней череду.
Я знаю, - живущий к закату
Не слышит священную весть,
И рано мне тихому брату
Призывное слово прочесть.
Смотрю на горящее небо,
Разлившее свет между рам;
Какая священная треба
Так скоро исполнится там.
Это стихотворение из сборника «Руфь» интересно сопоставить со стихотворением Цветаевой «Ты проходишь на запад солнца...». Внутреннее созвучие стихов обеих поэтесс несомненно. Стих-е Цветаевой явно навеяно рассказами Е.Ю. о Блоке, о виде из его окон (они встречались в Москве у матери Волошина).
Несовпаденье
Вскоре Блок был мобилизован на фронт. У Гумилёва тогда этот факт вызвал ужас: «Ведь это всё равно что жарить соловьёв». Елизавета же пишет восторженное письмо Блоку:
«Сегодня прочла о мобилизации и решила, что Вам придется идти. Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас. Рада, потому что сейчас сильно чувствую, какую мощь дают корни в жизнь.Теперь, когда Вам придется идти на войну, я как-то торжествую за Вас, и думаю все время очень напряженно и очень любовно; и хочу, чтобы Вы знали об этом...»
Она пишет ему в письме стихи:
Увидишь ты не на войне,
Не в бранном, памятном восторге,
Как мчится в латах на коне
Великомученик Георгий.
Ты будешь видеть смерти лик,
Сомкнешь пред долгой ночью вежды,
И только в полночь громкий крик
Тебя разбудит - Знак Надежды.
И алый всадник даст копье,
Покажет, как идти к дракону;
И лишь желание твое -
начать заутра оборону.
Пусть длится каждодневный ад -
Рассвет мучительный и скудный -
Нет славного пути назад
Тому, кто зван для битвы чудной.
И знай, мой царственный, не я
Тебе кую венец и латы:
Ты в древних книгах бытия
Отмечен, вольный и крылатый.
Смотреть в тумане - мой удел,
Вверяться тайнам бездорожья
И под напором вражьих стрел
Твердить простое слово: "Боже".
И Всадника вести к тебе,
И покорить надеждой новой,
Чтоб был ты к утренней борьбе
И в полночь - мудрый и готовый.
Блок ответил несколькими строками, не разделяя её восторга: «Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-Городского союза. На войне оказалось только скучно».
Из письма Лизы Блоку от 10 июля 1916 года: «Ничего не разрушая и не меняя обычной жизни, существует посвященность, которую в Вас я почувствовала в первый раз. Я хочу, чтобы это было понятно Вам. Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность,- тоже неточно, потому что в церковности Вы, я - пассивны; это слишком всеобнимающее понятие. Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах. И там живет женщина, уже не молодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех; и потом возвращаются к старой жизни, чтобы приобщить к своей силе и других людей. И все это больше любви, больше семьи, потому что связывает и не забывается никогда. Я знаю, что Вы будете в доме; я верю, что Вы этого захотите».
Елизавета Юрьевна ошиблась: Блок не захотел. Он не желал никакого стеснения своей свободы. Караваева звала Блока на путь христианского служения, но этот путь был чужд ему и он уклонился от разговоров на эту тему.
«Вы для меня - всегдашняя радость»
Из письма к Блоку: «Милый Александр Александрович, вся моя нежность к Вам, все то большое и торжественное чувство,- все указание на какое-то родство, единство источника, дома белого. Если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас. Господь Вас храни. Мне бы хотелось сейчас Вас поцеловать очень спокойно и нежно».
И всё-таки сквозь целомудренную святость и небесную ауру её любви прорывалась земная страсть и женская нежность: «Вы для меня - всегдашняя радость. Пусто на душе сейчас, и вокруг, кажется, куда ни посмотришь,- никого нет, никого.
Вот не хотела я Вам никогда о грустном своем говорить, хотела подходить к Вам только, когда праздник у меня, внутренне принаряженная. А теперь пишу о тоске. Может быть, и не сказала бы, а написать хочется. Так же, как только кажется мне, что если бы Вы были сейчас здесь, я бы усадила Вас на свой диван, села бы рядом и стала бы реветь попросту и Ваши руки гладить. И окажись Вы сейчас здесь, наверное, я начала бы убеждать Вас, что все очень хорошо, и только издали смотрела бы на Вас.
Милый Вы мой, такой желанный мой, ведь Вы даже, может быть, не станете читать всего этого. А я так хочу Вас, так изголодалась о Вас. Вот видеть, какой Вы, хочу; и голос Ваш слышать хочу, и смотреть, как Вы нелепо как-то улыбаетесь. Поняли? Даже я, пожалуй, рада, что Вы мне не говорите, чтобы я не писала: все кажется, что, значит, Вам хоть немного нужны мои письма. Любимый, любимый Вы мой: крепче всякой случайности, и радости, и тоски крепче. И Вы - самая моя большая радость, и тоскую я о Вас, и хочу Вас, все дни хочу.
Где Вы теперь? Какой Вы теперь?
Ваша Елиз. К.-К.»
С лета 1916 года переписка их носит уже «монологичный» характер. К этому времени «экзальтация», как она её называет, у неё прошла, всё стало «проще - ровно, крепко, ненарушимо». Лиза часто пишет поэту, но словно бы не ждёт ответа на свои письма (а Блок и не отвечает), ей важно выговориться. В этом отношении её письма во многом напоминают её стихи, они столь же «медитативны».
Из письма от 22 ноября 1916 года: «Только что вернулась из Новороссийска и Ростова, куда ездила по делам. Закладываю имение, покупаю мельницу, и кручусь, кручусь без конца. Всего нелепее, что вся эта чепуха называется словом "жить". А на самом деле жизнь идет совсем в другой плоскости и не знает, и не нуждается во всей суете. В ней все тихо и торжественно. Как с каждым днем перестаешь жалеть. Уже ничего, ничего не жаль; даже не жаль того, что не исполнилось, обмануло. Важен только попутный ветер; и его много».
Последнее письмо она напишет ему из Петербурга 4 мая 1917 года: «Дорогой Александр Александрович, теперь я скоро уезжаю, и мне хотелось бы Вам перед отъездом сказать вот что: я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь,- всякий, всякий,- я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели. Зачем - не знаю. Может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть.
Мне грустно, что я Вас не видала сейчас: ведь опять уеду, и не знаю, когда вернусь».
Она опять уехала на юг и уже не вернулась никогда...
«Искусство от любимого отречься»
Блок не разделил любви Лизы. Временами он уставал от неё и тактично уклонялся от общения. Их жизненные и творческие пути расходились всё дальше. Но длительное время Кузьмина-Караваева была интересной собеседницей Блока. Она резко выделялась среди многих поклонниц поэта, разговоры их были душевными и доверительными. Его притягивало к ней сочетание широкой женской материнской души с аналитическим философским умом. Их многое сближало. Но когда один из исследователей спросил Ахматову, почему Блок не ответил на признания Караваевой, то получил ответ, исполненный женской беспощадности: «Она была некрасива - Блок не мог ей увлечься».
Искусство от любимого отречься
И в осень жизни в ветре холодеть,
Чтоб захотело сердце человечье
Безропотно под ветром умереть.
Лишь этот путь душе моей потребен,
Вот рассыпаю храмину мою
И Господу суровому молебен
С землей и ветром осенью пою.
Ну точно по-цветаевски - «доблестным званьем мирской жены...» Одна из основных тем поэзии Кузьминой-Караваевой - это забота о людях, жалость и жертвенная любовь к ним.
* * *
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Что же будет с надеждою нашею?
Что же с нашими душами станется
Пред священной Господнею Чашею?
Как придем мы к нему неумытые?
Как приступим с душой вороватою?
С раной гнойной и язвой открытою,
Все блудницы, разбойники, мытари
За последней и вечной расплатою?
Только сердце влечется и тянется
Быть, где души людей не устроены.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Вместе встретим Господнего Воина.
***
Пронзила великая жалость
Мою истомленную плоть.
Все мы - ничтожность и малость
Пред славой Твоею, Господь.
Мне голос ответил: "Трущобы -
Людского безумья печать -
Великой любовью попробуй
До славы небесной поднять".
* * *
Припасть к окну в чужую маету
И полюбить ее, пронзиться ею.
Иную жизнь почувствовать своею,
Ее восторг, и боль, и суету.
О, стены милые чужих жилищ,
Раз навсегда в них принятый порядок,
Цепь маленьких восторгов и загадок, -
Пред вашей полнотою дух мой нищ.
***
Постучалась. Есть за дверью кто-то.
С шумом отпирается замок...
Что вам? Тут забота и работа,
Незачем ступать за мой порог.
Дальше. Дальше. Тут вот деньги копят.
Думают о семьях и себе.
Платья штопают и печи топят
И к привычной клонятся судьбе.
Бескорыстного ль искать меж нами?
Где-то он один свой крест влачит.
Господи, весь мир, как мертвый камень,
Боже, мир, как кладбище, молчит.
***
Пусть отдам мою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет есть,
Наг - одет, и напьется пусть жаждущий,
Пусть услышит неслышащий весть.
От небесного грома до шепота,
Учит всё - до копейки отдай.
Грузом тяжким священного опыта
Переполнен мой дух через край.
И забыла я, - есть ли средь множества
То, что всем именуется - я.
Только крылья, любовь и убожество,
И биение всебытия.
***
И в эту лямку радостно впрягусь, -
Желай лишь, сердце, тяжести и боли.
Хмельная, нищая, святая Русь,
С тобою я средь пьяниц и средь голи.
О, Господи, Тебе даю обет, -
Я о себе не помолюсь вовеки, -
Молюсь Тебе, чтоб воссиял Твой свет
В унылом этом, пьяном человеке.
В безумце этом или в чудаке,
В том, что в одежде драной и рабочей,
Иль в том, что учится на чердаке
Или еще о гибели пророчит.
* Оригинальный пост
Содержание