История Алексея Веденяпина и Алоизия Песляка (продолжение)...
Начало см. здесь: http://naiwen.livejournal.com/1239910.html
(К сожалению, у меня практически нет никаких иллюстраций для этой истории, так как портретов героев - ни Алексея Веденяпина, ни Алоизия Песляка - не сохранилось. Или, во всяком случае, их пока никто хорошенько не искал. Есть поздние фотографии старшего брата, Аполлона Веденяпина, после возвращения из ссылки, и его детей - но эти фотографии здесь пока не по теме).
… Алоизий Песляк колоритно рисует быт и злоключения ссыльных на Оренбургской линии в первые годы изгнания.
«Чтобы хоть чем-нибудь обеспечить и улучшить более чем скромное материальное существование ссыльного, заброшенного по воле Провидения в совершенно неведомый до тех пор край, и поддержать бодрость духа и нравственные силы, я, свободное от служебных обязанностей время, учил читать и писать детей (напомню, что самому Алоизию было в первый год ссылки 16 лет - РД). Дело обучения шло довольно успешно и получаемая мною за уроки плата по 10 - 12 к. в месяц с ученика, позволяла несколько улучшить пищу и обзавестись приличным бельем и одеждой, и я уже мечтал о более удобном образе жизни, чем казарменная, казенная обстановка, но, через три года моих занятий с детьми, мне запретили уроки (через три года - то есть как раз где-то в 1826 году, когда после процесса по делу декабристов власти решили закрутить гайки и регламентировать негласные правила политической ссылки - РД). Приходилось изобретать другое какое либо средство для сносного существования… И вот, оправдывая на себе пословицу, что «голь хитра на выдумки», я вспомнил, что у меня еще есть исход: искусство вязать чулки, вареги (так в тексте - РД), рукавицы, косить и вообще исполнять все хозяйственные работы. Не довольствуясь этим, я выучился шить башмаки и солдатские сапоги, получая за шитье пары сапог по 20, а башмаков по 6 к. ас. и таким образом шитьем тех и других заменился доход от обучения детей. Но хотя я и радовался своим успехам в мастерстве, трудов моих все еще было не вполне достаточно для улучшения содержания на столько, как мне того хотелось, так что я вынужден был сам печь себе хлеб, который нередко один только составлял мой завтрак, обед и ужин на берегу реки Урала, где я, закусив круто насоленным ломтем хлеба, частенько принимался за стирку белья. Не довольствуясь однако же одной чисто животно-растительной жизнью, я жаждал и более интеллигентного препровождения времени для удовлетворения потребности ума и духовной стороны жизни, почему, по врожденной наклонности к естествознанию, принялся за самостоятельное изучение естественных наук и, применяя теорию к практике, занялся собиранием трав, насекомых, минералов и проч., посвящая на это малейшее свободное время, остававшееся мне от служебных занятий и мастерства.
По неимению под руками зачастую необходимых книг для руководства и по невозможности вследствие этого определять виды, роды и семейства растений, я описывал их месторождение и способы употребления их местными жителями при лечении различных болезней. Собранные мною растения, вместе с заметками, впоследствии были пересланы в виленский университет через посредство сосланных после меня старших товарищей, кончивших университетский курс: Зана, Чечета и Сузина (Томаш Зан, Ян Чечот и Адам Сузин - сосланные члены общества филоматов, находились в ссылке в Оренбурге - РД); за коллекции мои от университета было прислано мне небольшое денежное вспомоществование и необходимые руководства и сочинения по естествознанию, которые однако же от меня были отобраны, при чем запрещено и собирание растений и насекомых. Распоряжение это повело к тому, что материальные недостатки мои снова возобновились; ослушаться же приказания начальства и заняться тайно составлением коллекций я не мог рисковать, боясь нажить неприятности и ухудшить и без того не легкое положение отверженника от родины, общества и даже своих сослуживцев-солдат не ссыльных»
Юноша, однако, проявил недюжинную волю в выживании, я привожу его дальнейший рассказ почти целиком, хотя из-за того, что мемуары написаны много лет спустя, Алоизий явно путается в хронологии этих первых лет. Вот как еще приходилось ему зарабатывать себе на жизнь:
«Неудачи в моих научных занятиях, преследуемых запрещениями и отобраниями научных пособий, доставленных мне виленским университетом, и коллекций, составлявшихся мною с таким трудом, принудили меня обратиться к другому роду занятий, менее подозрительным в глазах начальства, именно коммерческим, и я занялся деланием головных щеток с помощью чуть не первобытных орудий: перочинного ножа и гвоздя, украшая свои изделия стеклянными обломками и черепаховыми подвесками для серег. Утомительный и мало благодарный труд этот оказался в высшей степени неудобным и неудачным еще в том отношении, что уравнивая волоса на щетках при слабом освещении одной свечи на довольно большое помещение, я засорил себе обрезками волос глаза и вследствие этой несчастной случайности подвергся тяжким страданиям на целых два месяца. Несмотря однако же на это обстоятельство, сделанные мною щетки, через тех же товарищей моих - Зана и Чечета, были проданы и на вырученные деньги я обзавелся сапогами, бельем, сносной шинелью и кроме того мог улучшить пищу…. Но относительное довольство это продолжалось не долго; благодаря не особенно воздержному дядьке моему взводному унтер-офицеру, а также и ротному командиру, скромный запас мой скоро истощился (не вполне понятно, что здесь имеется в виду - может быть, Песляк делился заработком с начальством в обмен на его молчание и хорошее расположение? - РД) и я опять пришел в прежнее положение.
«Не покидавшая во всех несчастиях мысль о возможном улучшении своего положения, натолкнула меня на счастливую идею устройства танц-класса, что было мне не особенно трудно, так как я знал вполне правила танцев, входивших в то время в моду. Нашлись многие, приглашавшие меня учить своих детей и этому искусству, что дало мне сносную заработную плату. Родители восхищались успехами моих учеников и учениц, а я, получая довольно денег, имел возможность жить порядочно; к тому же мне дали позволение охотиться. При изобилии на Урале дичи и рыбы, я и дядька мой, рядовой Изот Феоктистов, страстный рыболов, постоянно были богаты как дичью, так и рыбой, остаток же продавали, получая за пару уток от 6 до 7 коп. ас, и на деньги эти покупали себе молоко и калачи. Таким образом, материальная сторона жизни улучшалась еще более, но за то событие 14-го декабря 1825 года увеличило строгости».
«На меня обращено было особенное внимание, и обрушилась вся тяжесть обучения ружейным приемам, маршировке и проч. в учебной, где приходилось по несколько часов сряду употреблять одновременно в дело горло, руки и ноги, так что свободного от учения времени оставалось не более 8-ми часов в сутки, часть которых - около двух часов - опять-таки посвящалась на то, чтобы сапоги, пуговицы, ружье и проч., отчищенные кирпичом, блистали как зеркало, а остальные 6 часов проходили незаметно в отдохновении и чтении «Четиминеи», данной мне священником с тем условием, чтобы я, в виде контроля, передавал в рассказах жизнь святых отцов его многочисленному семейству, благодаря чему жизнь святых и их страдания остались так твердо в моей памяти, что я впоследствии мог передавать эти рассказы своим малолетним детям. Ненависть и зависть нескольких собратий, грубых и закоснелых солдат, произвела то, что меня называли в батальоне фармазоном, так что начальство, подозревая, не принадлежу ли я действительно к масонскому обществу, несколько раз приказывало приводить меня под конвоем к развернутому фронту батальона и здесь, перед аналоем с лежащим на нем евангелием, священник в полном облачении, с крестом в руке, заставлял меня слагать крестное знамение, которое несколько раз поправлялось им и батальонным командиром, затем поднять правую руку с этим знамением вверх и повторять за ним как можно громче, что «я клянусь не принадлежать более ни к каким масонским ложам». (В этом месте мне не очень ясно, к какой же конфессии принадлежал Песляк. Кажется по описанию, что он, вероятно, не католик, а униат - что было распространено в Литве в те годы среди мелкой шляхты - РД) Ясно, что клятвы эти нисколько не разуверяли солдат в моем мнимом фармазонстве, а напротив каждый раз в них укоренялось и увеличивалось какое-то неприязненное ко мне отношение, ухудшавшее и без того незавидную мою долю, среди них».
И вот тут Алоизий (которому к этому времени было всего лишь около 19 лет) едва не сломался. Трагизм его положения усугублялся тем, что примерно в это время он лишился одного из своих товарищей - один из осужденных бывших гимназистов, Сухотский, находившийся в ссылке в соседнем Звериноголовском гарнизоне, не выдержав такой жизни, застрелился. Последней каплей для впечатлительного Сухотского стало то, что начальство одно время начало было благоволить к ссыльным и даже представило их к производству в унтер-офицеры, но в последний момент последовал отказ. На Песляка, к тому же, тяжелое впечатление производили распространенные к корпусе телесные наказания: «… физические и нравственные силы стали ослабевать. Опасаясь, что личность моя может пострадать от наказания, применявшегося к сотоварищам, привыкшим к этому, я запасся кинжалом и ядом, достав последний от фельдшера и носил и то, и другое, постоянно при себе с твердым намерением, что если буду наказан физически…, поразить кинжалом виновного, а ядом прекратить свои невыносимые страдания».
… Вот именно в этот момент в Верхнеуральске оказался сосланный Алексей Веденяпин, который волею случая в первое время был определен на службу в тот же батальон, в котором уже находился Алоизий Песляк. Двое юных ссыльных (Алексей был на три года старше Алоизия - РД), оторванных от дома, родных и друзей, немедленно потянулись друг к другу: «В таком отчаянном положении, близкий к помешательству, преступлению или самоубийству, я был спасен и удержан от гибельного намерения незабвенным другом моим - Алексеем Веденяпиным. … Страдания, лета и сходство характеров, соединили нас узами неразрывной дружбы, но и тут злобный и ошибочный взгляд людей нашел в наших отношениях небывалый вред. Нас поместили на разные квартиры и приставили к обоим стражу, так что мы не могли иметь между собою никаких сношений, кроме батальонного учения, да в учебной комнате, где нас, однако же, всегда расставляли в разных углах экзерциргауза. Потребность обмена мыслей, чувств и желаний - указали нам способ к свиданиям, и мы, сходясь с величайшими предосторожностями, незаметно проводили время, делясь действительностью и мечтами, и были счастливы и этим немногим. Изучив в совершенстве мой характер, Веденяпин упросил меня бросить яд и кинжал; дружба взяла верх - я покорился его желанию. Много времени прошло с тех нор, много воды утекло, а Алексей, как половина души моей, всегда живет в моих воспоминаниях».
Общение юношей в Верхнеуральске, однако, было недолгим. Вероятно, еще ранее, сразу после приговора, Алексей Веденяпин и другие декабристы, осужденные по 11 разряду, подали прошения о переводе их на Кавказ, где была возможность отличиться в сражении и выслужить тем самым офицерский чин. 22 августа 1826 года в Москве состоялась коронация Николая I. По этому поводу был дан Указ Правительствующему Сенату, в котором повелевалось: написанных «в дальние гарнизоны рядовыми… Петра Бестужева, Веденяпина 2, Вишневского, Мусина-Пушкина, Акулова, Фока, Лаппу (все перечисленные, кроме Алексея Веденяпина - участники восстания 14 декабря в Петербурге - РД) перевести в полки Кавказского… корпуса, дабы могли заслужить вину свою». Приказ военного министра командиру Оренбургского отдельного корпуса о переводе рядового Веденяпина 2-го на Кавказ был отдан 13 сентября. В этот же день было отправлено аналогичное распоряжение и в Тифлис, главноначальствующему на Кавказе генералу А.П.Ермолову.
И вот снова для Алексея Веденяпина - дорога. Один из декабристов, также переведенных в это время на Кавказ, Михаил Пущин (осужденный по 10 разряду, брат И.И.Пущина - лицейского товарища Пушкина - РД), так вспоминал о новом переезде: «Разительна была перемена климата, испытанная нами в этот переезд… Оставив Саратов при 20 градусах мороза, мы через несколько дней были в Тифлисе, где от жары не знали, где укрыться. Ехали из Екатеринодара с конвоем через Владикавказ и кавказские горы, невиданное величие которых было поразительно».
Алоизий Песляк вновь остался в Верхнеуральске в одиночестве. «По высочайшему повелению, Веденяпин вместе со своими сотоварищами: Бестужевым (известным в литературе под псевдонимом Марлинского) (Алоизий путает двух братьев Бестужевых: Петр Бестужев, червертый брат, был переведен на Кавказ одновременно с Алексеем Веденяпиным, Александр же Бестужев-Марлинский был переведен на Кавказ лишь несколько лет спустя - РД), Кожевниковым и Вишневским, был переведен на Кавказ... В Оренбурге они дожидались для совместной отправки на Кавказ…, а потому мы с Веденяпиным имели возможность вести переписку через киргизскую степь, и продолжали ее до прибытия отправляемых в Астрахань. С этого времени Веденяпин навсегда исчез для меня, и я снова остался одиноким. Не стало того, кто советами и утешениями поддерживал меня нравственно, кто унес с собой много отрадного, еще живущего в моей душе!»
Продолжение: http://naiwen.livejournal.com/1241921.html
(К сожалению, у меня практически нет никаких иллюстраций для этой истории, так как портретов героев - ни Алексея Веденяпина, ни Алоизия Песляка - не сохранилось. Или, во всяком случае, их пока никто хорошенько не искал. Есть поздние фотографии старшего брата, Аполлона Веденяпина, после возвращения из ссылки, и его детей - но эти фотографии здесь пока не по теме).
… Алоизий Песляк колоритно рисует быт и злоключения ссыльных на Оренбургской линии в первые годы изгнания.
«Чтобы хоть чем-нибудь обеспечить и улучшить более чем скромное материальное существование ссыльного, заброшенного по воле Провидения в совершенно неведомый до тех пор край, и поддержать бодрость духа и нравственные силы, я, свободное от служебных обязанностей время, учил читать и писать детей (напомню, что самому Алоизию было в первый год ссылки 16 лет - РД). Дело обучения шло довольно успешно и получаемая мною за уроки плата по 10 - 12 к. в месяц с ученика, позволяла несколько улучшить пищу и обзавестись приличным бельем и одеждой, и я уже мечтал о более удобном образе жизни, чем казарменная, казенная обстановка, но, через три года моих занятий с детьми, мне запретили уроки (через три года - то есть как раз где-то в 1826 году, когда после процесса по делу декабристов власти решили закрутить гайки и регламентировать негласные правила политической ссылки - РД). Приходилось изобретать другое какое либо средство для сносного существования… И вот, оправдывая на себе пословицу, что «голь хитра на выдумки», я вспомнил, что у меня еще есть исход: искусство вязать чулки, вареги (так в тексте - РД), рукавицы, косить и вообще исполнять все хозяйственные работы. Не довольствуясь этим, я выучился шить башмаки и солдатские сапоги, получая за шитье пары сапог по 20, а башмаков по 6 к. ас. и таким образом шитьем тех и других заменился доход от обучения детей. Но хотя я и радовался своим успехам в мастерстве, трудов моих все еще было не вполне достаточно для улучшения содержания на столько, как мне того хотелось, так что я вынужден был сам печь себе хлеб, который нередко один только составлял мой завтрак, обед и ужин на берегу реки Урала, где я, закусив круто насоленным ломтем хлеба, частенько принимался за стирку белья. Не довольствуясь однако же одной чисто животно-растительной жизнью, я жаждал и более интеллигентного препровождения времени для удовлетворения потребности ума и духовной стороны жизни, почему, по врожденной наклонности к естествознанию, принялся за самостоятельное изучение естественных наук и, применяя теорию к практике, занялся собиранием трав, насекомых, минералов и проч., посвящая на это малейшее свободное время, остававшееся мне от служебных занятий и мастерства.
По неимению под руками зачастую необходимых книг для руководства и по невозможности вследствие этого определять виды, роды и семейства растений, я описывал их месторождение и способы употребления их местными жителями при лечении различных болезней. Собранные мною растения, вместе с заметками, впоследствии были пересланы в виленский университет через посредство сосланных после меня старших товарищей, кончивших университетский курс: Зана, Чечета и Сузина (Томаш Зан, Ян Чечот и Адам Сузин - сосланные члены общества филоматов, находились в ссылке в Оренбурге - РД); за коллекции мои от университета было прислано мне небольшое денежное вспомоществование и необходимые руководства и сочинения по естествознанию, которые однако же от меня были отобраны, при чем запрещено и собирание растений и насекомых. Распоряжение это повело к тому, что материальные недостатки мои снова возобновились; ослушаться же приказания начальства и заняться тайно составлением коллекций я не мог рисковать, боясь нажить неприятности и ухудшить и без того не легкое положение отверженника от родины, общества и даже своих сослуживцев-солдат не ссыльных»
Юноша, однако, проявил недюжинную волю в выживании, я привожу его дальнейший рассказ почти целиком, хотя из-за того, что мемуары написаны много лет спустя, Алоизий явно путается в хронологии этих первых лет. Вот как еще приходилось ему зарабатывать себе на жизнь:
«Неудачи в моих научных занятиях, преследуемых запрещениями и отобраниями научных пособий, доставленных мне виленским университетом, и коллекций, составлявшихся мною с таким трудом, принудили меня обратиться к другому роду занятий, менее подозрительным в глазах начальства, именно коммерческим, и я занялся деланием головных щеток с помощью чуть не первобытных орудий: перочинного ножа и гвоздя, украшая свои изделия стеклянными обломками и черепаховыми подвесками для серег. Утомительный и мало благодарный труд этот оказался в высшей степени неудобным и неудачным еще в том отношении, что уравнивая волоса на щетках при слабом освещении одной свечи на довольно большое помещение, я засорил себе обрезками волос глаза и вследствие этой несчастной случайности подвергся тяжким страданиям на целых два месяца. Несмотря однако же на это обстоятельство, сделанные мною щетки, через тех же товарищей моих - Зана и Чечета, были проданы и на вырученные деньги я обзавелся сапогами, бельем, сносной шинелью и кроме того мог улучшить пищу…. Но относительное довольство это продолжалось не долго; благодаря не особенно воздержному дядьке моему взводному унтер-офицеру, а также и ротному командиру, скромный запас мой скоро истощился (не вполне понятно, что здесь имеется в виду - может быть, Песляк делился заработком с начальством в обмен на его молчание и хорошее расположение? - РД) и я опять пришел в прежнее положение.
«Не покидавшая во всех несчастиях мысль о возможном улучшении своего положения, натолкнула меня на счастливую идею устройства танц-класса, что было мне не особенно трудно, так как я знал вполне правила танцев, входивших в то время в моду. Нашлись многие, приглашавшие меня учить своих детей и этому искусству, что дало мне сносную заработную плату. Родители восхищались успехами моих учеников и учениц, а я, получая довольно денег, имел возможность жить порядочно; к тому же мне дали позволение охотиться. При изобилии на Урале дичи и рыбы, я и дядька мой, рядовой Изот Феоктистов, страстный рыболов, постоянно были богаты как дичью, так и рыбой, остаток же продавали, получая за пару уток от 6 до 7 коп. ас, и на деньги эти покупали себе молоко и калачи. Таким образом, материальная сторона жизни улучшалась еще более, но за то событие 14-го декабря 1825 года увеличило строгости».
«На меня обращено было особенное внимание, и обрушилась вся тяжесть обучения ружейным приемам, маршировке и проч. в учебной, где приходилось по несколько часов сряду употреблять одновременно в дело горло, руки и ноги, так что свободного от учения времени оставалось не более 8-ми часов в сутки, часть которых - около двух часов - опять-таки посвящалась на то, чтобы сапоги, пуговицы, ружье и проч., отчищенные кирпичом, блистали как зеркало, а остальные 6 часов проходили незаметно в отдохновении и чтении «Четиминеи», данной мне священником с тем условием, чтобы я, в виде контроля, передавал в рассказах жизнь святых отцов его многочисленному семейству, благодаря чему жизнь святых и их страдания остались так твердо в моей памяти, что я впоследствии мог передавать эти рассказы своим малолетним детям. Ненависть и зависть нескольких собратий, грубых и закоснелых солдат, произвела то, что меня называли в батальоне фармазоном, так что начальство, подозревая, не принадлежу ли я действительно к масонскому обществу, несколько раз приказывало приводить меня под конвоем к развернутому фронту батальона и здесь, перед аналоем с лежащим на нем евангелием, священник в полном облачении, с крестом в руке, заставлял меня слагать крестное знамение, которое несколько раз поправлялось им и батальонным командиром, затем поднять правую руку с этим знамением вверх и повторять за ним как можно громче, что «я клянусь не принадлежать более ни к каким масонским ложам». (В этом месте мне не очень ясно, к какой же конфессии принадлежал Песляк. Кажется по описанию, что он, вероятно, не католик, а униат - что было распространено в Литве в те годы среди мелкой шляхты - РД) Ясно, что клятвы эти нисколько не разуверяли солдат в моем мнимом фармазонстве, а напротив каждый раз в них укоренялось и увеличивалось какое-то неприязненное ко мне отношение, ухудшавшее и без того незавидную мою долю, среди них».
И вот тут Алоизий (которому к этому времени было всего лишь около 19 лет) едва не сломался. Трагизм его положения усугублялся тем, что примерно в это время он лишился одного из своих товарищей - один из осужденных бывших гимназистов, Сухотский, находившийся в ссылке в соседнем Звериноголовском гарнизоне, не выдержав такой жизни, застрелился. Последней каплей для впечатлительного Сухотского стало то, что начальство одно время начало было благоволить к ссыльным и даже представило их к производству в унтер-офицеры, но в последний момент последовал отказ. На Песляка, к тому же, тяжелое впечатление производили распространенные к корпусе телесные наказания: «… физические и нравственные силы стали ослабевать. Опасаясь, что личность моя может пострадать от наказания, применявшегося к сотоварищам, привыкшим к этому, я запасся кинжалом и ядом, достав последний от фельдшера и носил и то, и другое, постоянно при себе с твердым намерением, что если буду наказан физически…, поразить кинжалом виновного, а ядом прекратить свои невыносимые страдания».
… Вот именно в этот момент в Верхнеуральске оказался сосланный Алексей Веденяпин, который волею случая в первое время был определен на службу в тот же батальон, в котором уже находился Алоизий Песляк. Двое юных ссыльных (Алексей был на три года старше Алоизия - РД), оторванных от дома, родных и друзей, немедленно потянулись друг к другу: «В таком отчаянном положении, близкий к помешательству, преступлению или самоубийству, я был спасен и удержан от гибельного намерения незабвенным другом моим - Алексеем Веденяпиным. … Страдания, лета и сходство характеров, соединили нас узами неразрывной дружбы, но и тут злобный и ошибочный взгляд людей нашел в наших отношениях небывалый вред. Нас поместили на разные квартиры и приставили к обоим стражу, так что мы не могли иметь между собою никаких сношений, кроме батальонного учения, да в учебной комнате, где нас, однако же, всегда расставляли в разных углах экзерциргауза. Потребность обмена мыслей, чувств и желаний - указали нам способ к свиданиям, и мы, сходясь с величайшими предосторожностями, незаметно проводили время, делясь действительностью и мечтами, и были счастливы и этим немногим. Изучив в совершенстве мой характер, Веденяпин упросил меня бросить яд и кинжал; дружба взяла верх - я покорился его желанию. Много времени прошло с тех нор, много воды утекло, а Алексей, как половина души моей, всегда живет в моих воспоминаниях».
Общение юношей в Верхнеуральске, однако, было недолгим. Вероятно, еще ранее, сразу после приговора, Алексей Веденяпин и другие декабристы, осужденные по 11 разряду, подали прошения о переводе их на Кавказ, где была возможность отличиться в сражении и выслужить тем самым офицерский чин. 22 августа 1826 года в Москве состоялась коронация Николая I. По этому поводу был дан Указ Правительствующему Сенату, в котором повелевалось: написанных «в дальние гарнизоны рядовыми… Петра Бестужева, Веденяпина 2, Вишневского, Мусина-Пушкина, Акулова, Фока, Лаппу (все перечисленные, кроме Алексея Веденяпина - участники восстания 14 декабря в Петербурге - РД) перевести в полки Кавказского… корпуса, дабы могли заслужить вину свою». Приказ военного министра командиру Оренбургского отдельного корпуса о переводе рядового Веденяпина 2-го на Кавказ был отдан 13 сентября. В этот же день было отправлено аналогичное распоряжение и в Тифлис, главноначальствующему на Кавказе генералу А.П.Ермолову.
И вот снова для Алексея Веденяпина - дорога. Один из декабристов, также переведенных в это время на Кавказ, Михаил Пущин (осужденный по 10 разряду, брат И.И.Пущина - лицейского товарища Пушкина - РД), так вспоминал о новом переезде: «Разительна была перемена климата, испытанная нами в этот переезд… Оставив Саратов при 20 градусах мороза, мы через несколько дней были в Тифлисе, где от жары не знали, где укрыться. Ехали из Екатеринодара с конвоем через Владикавказ и кавказские горы, невиданное величие которых было поразительно».
Алоизий Песляк вновь остался в Верхнеуральске в одиночестве. «По высочайшему повелению, Веденяпин вместе со своими сотоварищами: Бестужевым (известным в литературе под псевдонимом Марлинского) (Алоизий путает двух братьев Бестужевых: Петр Бестужев, червертый брат, был переведен на Кавказ одновременно с Алексеем Веденяпиным, Александр же Бестужев-Марлинский был переведен на Кавказ лишь несколько лет спустя - РД), Кожевниковым и Вишневским, был переведен на Кавказ... В Оренбурге они дожидались для совместной отправки на Кавказ…, а потому мы с Веденяпиным имели возможность вести переписку через киргизскую степь, и продолжали ее до прибытия отправляемых в Астрахань. С этого времени Веденяпин навсегда исчез для меня, и я снова остался одиноким. Не стало того, кто советами и утешениями поддерживал меня нравственно, кто унес с собой много отрадного, еще живущего в моей душе!»
Продолжение: http://naiwen.livejournal.com/1241921.html