"Виновным себя ни в чем не признал..."
Любелия выложила в сеть уникальный 6-й том серии "Восстания декабристов", посвященный восстанию Черниговского полка.
http://lubelia.livejournal.com/1229442.html
http://kemenkiri.narod.ru/dela.htm
И на яндекс-диске:
https://yadi.sk/i/ePVAenstmdM4V
(Потому что на народ.ру оно не лезет).
Составитель этого тома, предисловия и примечаний - выдающийся советский историк и литературовед Юлиан Григорьевич Оксман. И издание это, сегодня достаточно раритетное, вот уже почти сотню лет продолжает оставаться уникальным и непревзойденным - любой человек, который захочет исследовать историю восстания Черниговского полка, обратится прежде всего к материалам Оксмана, и что бы там ни выдумывала Киянская и ей подобные модные ревизионисты, они тоже вынуждены пользоваться этими материалами, и до сих пор ничего сенсационного нового им так и не удалось открыть, как бы ни старались они выдать свои "откровения" за новое слово в науке.
И в этой связи я давно хотела сделать пост про Оксмана, хотя он совсем не праздничный и не новогодний - но я боюсь, что в рабочее время у меня не будет времени.
Итак, в 1930-е годы Оксман был заместителем директора Института русской литературы (Пушкинского дома) и как председатель Пушкинской комиссии, активно участвовал в подготовке юбилейного Полного академического собрания сочинений Пушкина. Кроме этого, он занимал и другие административные должности, был членом Президиума Ленсовета, вел активную научную и публикаторскую деятельность.
В ночь с 5 на 6 ноября 1936 года Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома Е.В.Михайловой (ему инкриминировались, в числе прочего, «попытки срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений»).
Вскоре эта сотрудница была привлечена к суду за клевету на кого-то, но на судьбе Юлиана Григорьевича это никак не отразилось.
Юлиан Григорьевич Оксман (1895-1970), выдающийся историк и литературовед, пушкинист, декабристовед, политзаключенный, правозащитник
Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 Оксман был осужден к 5 годам исправительно-трудовых лагерей.
Несмотря на свою активную научную деятельность, крепким здоровьем Оксман не отличался, у него был, в числе прочего, сахарный диабет.
Сохранился такой документ о том, как в Омске его временно сняли с этапа, направлявшего на Колыму
Акт сдачи больного в пути следования
10 июля 1937 г. Омск (через 25 дней после вынесения приговора -РД)
Мы, нижеподписавшиеся, нач. эшелона ст. лейтенант Лабин, врач эшелона Радионова, зав. медпунктом г. Омска (пропуск фамилии) составили настоящий акт в том, что осужденный Оксман Юлиан Григорьевич, значащийся по эшелонному списку под № 48, следующий в адрес: г. Бухта Нагаева Севвостлаг от ст. Москва в виду его болезненного состояния - геморогический (так!) энтероколит затянувшего характера - снят с эшелона и принят зав. медпунктом (пропуск).
По данным эшелонного списка личного дела значится, что лишенный свободы Оксман Юлиан Григорьевич осужден Особым совещанием при НКВД на 5 лет, род. в 1895 г., проживает по адресу г. Ленинград, проспект К. Либкнехта д. 62 кв. 46.
По выздоровлению больного я, зав. медпунктом, обязуюсь через Омский домзак дослать осужденного по месту назначения на ст. Бухта Нагаева Севвостлаг.
В другой раз в дороге Оксман заболел тифом, положение его было критическим. Его сняли с этапа и поместили в морг. Он пролежал там несколько дней в беспамятстве. В какой-то момент женщина-врач увидела, что он жив, и настояла на том, чтобы его перевели в больницу. Для того, чтобы поддержать его силы, она приносила апельсины, выдавливала из них сок и этим соком отпаивала его.
В дальнейшем Оксман отбывал срок на Колыме (Севвостлаг), где на первых порах он был отправлен на общие, совершенно непосильные для него работы (лесоповал, погрузка угля, укладка дорог). К.Богаевская вспоминала рассказ Оксмана о том, что в 1941 году "в лагерь приехала комиссия, во главе которой стоял какой-то деятель, знавший его по Ленинграду. Он отнесся с сочувствием к заключенному "профессору", перевел его на лучшее место - в прачечную, где Ю.Г. получил крошечную собственную комнатку. "Такое было блаженство, свой угол". Впоследствии Юлиану Григорьевичу приходилось работать также сапожником и банщиком, что в условиях, грозящих ему смертельной опасностью, было настоящим спасением.
В 1939 году началась волна чистой в НКВД и в связи с этим - пересмотр дел ряда политзаключенных.
Сохранилась авторизованная машинописная копия письма Оксмана к Сталину, где он просит о расследовании и пересмотре его дела; письмо было передано Оксманом из лагеря в Уральское отделение Северо-восточных лагерей 16 марта 1939 года на имя Л.Берии с пометой: "...прилагая при сем свое письмо на имя И. В. Сталина". Вот отрывки из этого письма, из которого можно также понять, что в числе прочего Оксман "обвинялся" в ... покупке для Пушкинского Дома архива фельдмаршала М.И.Кутузова
"...Для людей моего склада вопрос об извращении их биографии представляется далеко не безразличным делом даже в посмертном плане (...) За время своего пребывания в заключении я прошел через несколько десятков многочасовых допросов, производимых несколькими следователями и уполномоченными НКВД. Вся моя сознательная жизнь, каждый шаг моей работы подвергнуты были всестороннему просвечиванию и прощупыванию. Последние годы я работал в Академии Наук СССР, где было выявлено и разгромлено несколько гнезд врагов народа. Никак не могу поэтому возражатьпротив суровых методов, какими проверялись мои личные и служебные связи со всем академическим руководством. Однако, когда результаты детальной проверки всех моих действий, связей и отношений опровергли все подозрения следственных органов, я освобожден не был. Вместо реабилитации мне было предложено "придумать" хоть что-нибудь самому на том основании, что арест мой наделал много шуму и освободить меня уже "все равно нельзя без компрометации Ленинградского представительства НКВД", если же я взведу на себя хоть какое-нибудь обвинение, разъяснял следователь, то "дело" мое будет быстро оформлено, режим будет для меня максимально смягчен и через год, полтора я возвращен буду на прежнюю работу.
Как ни доказывал я, что престиж Ленинградского Отделения НКВД ничего общего не имеет с ошибками и злоупотреблениями тех или иных его сотрудников, а тем более с фабрикацией ложных дел, дезориентирующих Партию и Правительство, мой отказ от принятия сделанных мне предложений (понятых мною как провокационные) необычайно обострил мои взаимоотношения со следственным аппаратом. Дважды (письменно в декабре 1936 года и устно в январе 1937 года) я обращался к прокурору по наблюдению за работой органов НКВД в Ленинграде с протестом против действий следственного аппарата (вымогание ложных показаний, тяжелый карцерный режим из-за отказа подписать протоколы с фантастическими и элементарно-неграмотными якобы моими признаниями и мн. др.). Прокурор обещал обратить внимание на эти правонарушения, прежние следователи заменены были на время новыми, но "дело" и после этого не продвинулось ни на шаг за отсутствием обвинительного материала. В конце февраля 1937 г. я был переведен в Москву. Перед самой моей отправкой из Ленинграда следователем Драницыным спешно был составлен протокол допроса, в котором впервые сформулированы новые обвинения взамен прежних, отпавших в процессе следствия. Правда, лейтенант Драницын и сам не скрывал своего несерьезного отношения к этим "обвинениям", которые он откровенно мотивировал тем, что "даже такой чепухой приходится компенсировать отсутствие других обвинительных данных на тот случай, если я и впредь останусь "несговорчивым". Мне предложено было на этот раз признать себя виновным в материальной поддержке "классово-чуждых и контрреволюционных элементов". Это неожиданное обвинение, мною, разумеется, резко отвергнутое, оказалось построенным на следующих данных:
1) В 1934 г. Институт Литературы приобрел по специальному постановлению Президиума Академии Наук несколько Архивных фондов, принадлежащих частным лицам. В числе этих архивов были два богатейшие собрания рукописей русских, украинских и белорусских писателей, принадлежавших литератору Клейнборту, сотруднику дореволюционных меньшевистских изданий, и архив известного полководца 1812 г. фельдмаршала Кутузова, первостепенный исторический интерес которого также не вызвал сомнений. Архивы приобретены были на основании актов двух авторитетных экспертных комиссий, примерно за 10, 000 р., т.е. за сумму в 4 - 5 раз меньшую их реальной стоимости. В моей санкции эта покупка не нуждалась, но я, разумеется, и не возражал против этого ценнейшего пополнения коллекций Пушкинского Дома, хотя учитывал классовую чуждость и потомков фельдмаршала Кутузова и мелкобуржуазного журналиста Клейнборта. (...)
Таким образом, и по существу предъявленное мне (единственное формально закрепленное в протоколе) обвинение не выдерживало никакой критики и формально оно же не могло бы быть вменено мне в вину, поскольку распоряжения, квалифицированные как "контрреволюционные", исходили не от меня, сделаны были помимо моего участия, вышестоящими органами с ведома и согласия НКВД. Не могу не отметить, что предъявленное мне в 1937 г. обвинение было мне хорошо знакомо уже около двух лет, ибо еще в начале 1935 г. с ним было связано специальное расследование, вызванное заявлением двух сотрудников Института, снятых по моему предложению с работы за научную безграмотность, вредительство и шантаж (...)
В конце февраля 1937 г. я был привезен из Ленинграда в Москву. Как заявил мне на Лубянке уполномоченный НКВД, все мое "дело" подлежало пересмотру по существу в связи с ненормальными условиями следствия в Ленинграде. Мне предложено было успокоиться и вооружиться терпением, учитывая перегруженность следственного аппарата и особенности политической обстановки. Оба эти условия оказались, однако, настолько для меня неблагоприятными, что первый мой допрос в Москве оказался единственным и последним. Через 4 месяца напряженного ожидания беспристрастного пересмотра моего дела и реабилитации, я вызван был в июне 1937 г. не к следователю или в суд, а прямо в этап, получив выписку из постановления Особого Совещания об осуждении меня на 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях "за контрреволюционную" деятельность, согласно представления Ленинградского Уполномоченного НКВД. (...)
Третий год я живу под тяжестью самого страшного для честного советского гражданина обвинения, - обвинения в контрреволюционной деятельности, не подтверждаемого, однако, ни одним конкретным фактом, ни одним документом, ни одним обличительным показанием <...> В течение свыше двух лет я терпеливо ждал, что на мое "дело", на вопиющую историю моего бессмысленного ареста и бессудного осуждения, будет, наконец, обращено внимание, - в общем ли порядке пересмотра некоторых репрессий, обусловленных остротой политической ситуации 1937 - 1938 гг., или по инициативе моих родных и друзей, ведущих советских писателей и ученых. Однако, внешняя политическая обстановка, обостряемая ростом фашистской агрессии, продолжала оставаться чрезвычайно грозной, отнюдь не располагающей к общим ревизиям и пересмотрам, а для специального выступления в мою защиту нужен был не только известный запас гражданского мужества, которого у моих друзей, вероятно, хватило бы, но и знание хотя бы самых общих контуров обвинения. Между тем все мое дело с начала до конца оставалось и продолжает оставаться под густым покровом сугубой таинственности, за которым, как за дымовой завесой, могли распространяться самые дикие слухи и инсинуации. Этим наветам, конечно, мало кто придавал веру, но без конкретных материалов, идущих от меня самого, всякое выступление в мою защиту становилось несколько рискованным. Сам же я, находясь в тюрьме, а затем в лагерях, сначала не мог, а затем не считал удобным сообщать о своем "деле" то, что следовало бы, даже родным".
Опасаясь, что письмо останется без ответа или вовсе не дойдет до места назначения, 1 июня 1939 года Оксман решается во второй раз обратиться к Берии: "16 марта 1939 г. мною подано было через лагерную администрацию заявление на Ваше имя, гражданин Народный Комиссар, вместе с письмом на имя И.В.Сталина. Не получив до сих пор даже формального извещения об отправке мною заявления по назначению и опасаясь, что оно, подобно всем прочим моим обращениям, затеряно или уничтожено, вынужден вновь напомнить о себе и о своем деле".
Вслед за этим письмом ряд выдающихся ученых, писателей и историков, организовали общественную кампанию в защиту Оксмана: с июня 1939 года по апрель 1940 года в Народный комиссариат внутренних дел, Московский городской суд, Особое совещание НКВД и другие органы было направлено почти два десятка обращений; в числе тех, кто выступил в защиту Оксмана, были В.Шкловский, В.Каверин, Ю.Тынянов, М.Азадовский, Е.Тарле, К.Чуковский и другие. Но дело Оксмана пересмотрено не было.
В ноябре 1941 года подходил к концу первый срок заключения. С этим, несомненно, были связаны определенные надежды. Но произошло то, чего никто из близких, и тем более сам Юлиан Григорьевич, не ожидал и что, безусловно, явилось для него тяжелым ударом. Спустя многие годы, хлопоча о своей полной реабилитации, он расскажет об этом эпизоде своего лагерного бытия в письме генеральному прокурору СССР Р. Руденко:
"... 5 ноября 1941 г. я отбыл (на Колыме) объявленный срок моего заключения. Однако, освобожден из лагеря я не был, в связи, как объявлено мне было лагерной администрацией, с обстоятельствами военного времени. Мои письменные и устные протесты против этого нового беззакония оставались в течение нескольких месяцев без ответа, а в марте 1942 г. я был предан суду Военного трибунала войск НКВД при Дальстрое по статье 58, пункты 10 и 11 и вновь присужден к 5 годам заключения, несмотря на то, что ни в каких преступлениях я уличен не был и виновным себя ни в чем не признал. Как заявлено мне было следователем, предание меня суду имело в виду "легализацию" моего положения до окончания войны. Об этом же сказал мне после суда председатель военного трибунала, подчеркнувший, что срок моего заключения в новом приговоре пойдет со дня окончания моего первого "дела".
Формулировка обвинения была еще более нелепой, чем первая, тем не менее она обнаруживала недюжинную "находчивость" и "ироничность" сотрудников НКВД. Ольга Эммануиловна Оксман, родная племянница ученого, запомнила его рассказ: "Начальник лагеря сказал, что так ему будет лучше - идет война, и после освобождения, куда бы он ни поехал, его снова арестуют и отправят неизвестно куда, а здесь все-таки терпимые условия. "А за что меня посадят?" - спросил дядя Юлиан. - "Хотя бы за клевету на советский суд. - Вы же говорили, что сидите не за что!"
В одном из поздних писем Оксман вспоминал: «Я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал (…) уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки».
(продолжение следует)
http://lubelia.livejournal.com/1229442.html
http://kemenkiri.narod.ru/dela.htm
И на яндекс-диске:
https://yadi.sk/i/ePVAenstmdM4V
(Потому что на народ.ру оно не лезет).
Составитель этого тома, предисловия и примечаний - выдающийся советский историк и литературовед Юлиан Григорьевич Оксман. И издание это, сегодня достаточно раритетное, вот уже почти сотню лет продолжает оставаться уникальным и непревзойденным - любой человек, который захочет исследовать историю восстания Черниговского полка, обратится прежде всего к материалам Оксмана, и что бы там ни выдумывала Киянская и ей подобные модные ревизионисты, они тоже вынуждены пользоваться этими материалами, и до сих пор ничего сенсационного нового им так и не удалось открыть, как бы ни старались они выдать свои "откровения" за новое слово в науке.
И в этой связи я давно хотела сделать пост про Оксмана, хотя он совсем не праздничный и не новогодний - но я боюсь, что в рабочее время у меня не будет времени.
Итак, в 1930-е годы Оксман был заместителем директора Института русской литературы (Пушкинского дома) и как председатель Пушкинской комиссии, активно участвовал в подготовке юбилейного Полного академического собрания сочинений Пушкина. Кроме этого, он занимал и другие административные должности, был членом Президиума Ленсовета, вел активную научную и публикаторскую деятельность.
В ночь с 5 на 6 ноября 1936 года Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома Е.В.Михайловой (ему инкриминировались, в числе прочего, «попытки срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений»).
Вскоре эта сотрудница была привлечена к суду за клевету на кого-то, но на судьбе Юлиана Григорьевича это никак не отразилось.
Юлиан Григорьевич Оксман (1895-1970), выдающийся историк и литературовед, пушкинист, декабристовед, политзаключенный, правозащитник
Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 Оксман был осужден к 5 годам исправительно-трудовых лагерей.
Несмотря на свою активную научную деятельность, крепким здоровьем Оксман не отличался, у него был, в числе прочего, сахарный диабет.
Сохранился такой документ о том, как в Омске его временно сняли с этапа, направлявшего на Колыму
Акт сдачи больного в пути следования
10 июля 1937 г. Омск (через 25 дней после вынесения приговора -РД)
Мы, нижеподписавшиеся, нач. эшелона ст. лейтенант Лабин, врач эшелона Радионова, зав. медпунктом г. Омска (пропуск фамилии) составили настоящий акт в том, что осужденный Оксман Юлиан Григорьевич, значащийся по эшелонному списку под № 48, следующий в адрес: г. Бухта Нагаева Севвостлаг от ст. Москва в виду его болезненного состояния - геморогический (так!) энтероколит затянувшего характера - снят с эшелона и принят зав. медпунктом (пропуск).
По данным эшелонного списка личного дела значится, что лишенный свободы Оксман Юлиан Григорьевич осужден Особым совещанием при НКВД на 5 лет, род. в 1895 г., проживает по адресу г. Ленинград, проспект К. Либкнехта д. 62 кв. 46.
По выздоровлению больного я, зав. медпунктом, обязуюсь через Омский домзак дослать осужденного по месту назначения на ст. Бухта Нагаева Севвостлаг.
В другой раз в дороге Оксман заболел тифом, положение его было критическим. Его сняли с этапа и поместили в морг. Он пролежал там несколько дней в беспамятстве. В какой-то момент женщина-врач увидела, что он жив, и настояла на том, чтобы его перевели в больницу. Для того, чтобы поддержать его силы, она приносила апельсины, выдавливала из них сок и этим соком отпаивала его.
В дальнейшем Оксман отбывал срок на Колыме (Севвостлаг), где на первых порах он был отправлен на общие, совершенно непосильные для него работы (лесоповал, погрузка угля, укладка дорог). К.Богаевская вспоминала рассказ Оксмана о том, что в 1941 году "в лагерь приехала комиссия, во главе которой стоял какой-то деятель, знавший его по Ленинграду. Он отнесся с сочувствием к заключенному "профессору", перевел его на лучшее место - в прачечную, где Ю.Г. получил крошечную собственную комнатку. "Такое было блаженство, свой угол". Впоследствии Юлиану Григорьевичу приходилось работать также сапожником и банщиком, что в условиях, грозящих ему смертельной опасностью, было настоящим спасением.
В 1939 году началась волна чистой в НКВД и в связи с этим - пересмотр дел ряда политзаключенных.
Сохранилась авторизованная машинописная копия письма Оксмана к Сталину, где он просит о расследовании и пересмотре его дела; письмо было передано Оксманом из лагеря в Уральское отделение Северо-восточных лагерей 16 марта 1939 года на имя Л.Берии с пометой: "...прилагая при сем свое письмо на имя И. В. Сталина". Вот отрывки из этого письма, из которого можно также понять, что в числе прочего Оксман "обвинялся" в ... покупке для Пушкинского Дома архива фельдмаршала М.И.Кутузова
"...Для людей моего склада вопрос об извращении их биографии представляется далеко не безразличным делом даже в посмертном плане (...) За время своего пребывания в заключении я прошел через несколько десятков многочасовых допросов, производимых несколькими следователями и уполномоченными НКВД. Вся моя сознательная жизнь, каждый шаг моей работы подвергнуты были всестороннему просвечиванию и прощупыванию. Последние годы я работал в Академии Наук СССР, где было выявлено и разгромлено несколько гнезд врагов народа. Никак не могу поэтому возражатьпротив суровых методов, какими проверялись мои личные и служебные связи со всем академическим руководством. Однако, когда результаты детальной проверки всех моих действий, связей и отношений опровергли все подозрения следственных органов, я освобожден не был. Вместо реабилитации мне было предложено "придумать" хоть что-нибудь самому на том основании, что арест мой наделал много шуму и освободить меня уже "все равно нельзя без компрометации Ленинградского представительства НКВД", если же я взведу на себя хоть какое-нибудь обвинение, разъяснял следователь, то "дело" мое будет быстро оформлено, режим будет для меня максимально смягчен и через год, полтора я возвращен буду на прежнюю работу.
Как ни доказывал я, что престиж Ленинградского Отделения НКВД ничего общего не имеет с ошибками и злоупотреблениями тех или иных его сотрудников, а тем более с фабрикацией ложных дел, дезориентирующих Партию и Правительство, мой отказ от принятия сделанных мне предложений (понятых мною как провокационные) необычайно обострил мои взаимоотношения со следственным аппаратом. Дважды (письменно в декабре 1936 года и устно в январе 1937 года) я обращался к прокурору по наблюдению за работой органов НКВД в Ленинграде с протестом против действий следственного аппарата (вымогание ложных показаний, тяжелый карцерный режим из-за отказа подписать протоколы с фантастическими и элементарно-неграмотными якобы моими признаниями и мн. др.). Прокурор обещал обратить внимание на эти правонарушения, прежние следователи заменены были на время новыми, но "дело" и после этого не продвинулось ни на шаг за отсутствием обвинительного материала. В конце февраля 1937 г. я был переведен в Москву. Перед самой моей отправкой из Ленинграда следователем Драницыным спешно был составлен протокол допроса, в котором впервые сформулированы новые обвинения взамен прежних, отпавших в процессе следствия. Правда, лейтенант Драницын и сам не скрывал своего несерьезного отношения к этим "обвинениям", которые он откровенно мотивировал тем, что "даже такой чепухой приходится компенсировать отсутствие других обвинительных данных на тот случай, если я и впредь останусь "несговорчивым". Мне предложено было на этот раз признать себя виновным в материальной поддержке "классово-чуждых и контрреволюционных элементов". Это неожиданное обвинение, мною, разумеется, резко отвергнутое, оказалось построенным на следующих данных:
1) В 1934 г. Институт Литературы приобрел по специальному постановлению Президиума Академии Наук несколько Архивных фондов, принадлежащих частным лицам. В числе этих архивов были два богатейшие собрания рукописей русских, украинских и белорусских писателей, принадлежавших литератору Клейнборту, сотруднику дореволюционных меньшевистских изданий, и архив известного полководца 1812 г. фельдмаршала Кутузова, первостепенный исторический интерес которого также не вызвал сомнений. Архивы приобретены были на основании актов двух авторитетных экспертных комиссий, примерно за 10, 000 р., т.е. за сумму в 4 - 5 раз меньшую их реальной стоимости. В моей санкции эта покупка не нуждалась, но я, разумеется, и не возражал против этого ценнейшего пополнения коллекций Пушкинского Дома, хотя учитывал классовую чуждость и потомков фельдмаршала Кутузова и мелкобуржуазного журналиста Клейнборта. (...)
Таким образом, и по существу предъявленное мне (единственное формально закрепленное в протоколе) обвинение не выдерживало никакой критики и формально оно же не могло бы быть вменено мне в вину, поскольку распоряжения, квалифицированные как "контрреволюционные", исходили не от меня, сделаны были помимо моего участия, вышестоящими органами с ведома и согласия НКВД. Не могу не отметить, что предъявленное мне в 1937 г. обвинение было мне хорошо знакомо уже около двух лет, ибо еще в начале 1935 г. с ним было связано специальное расследование, вызванное заявлением двух сотрудников Института, снятых по моему предложению с работы за научную безграмотность, вредительство и шантаж (...)
В конце февраля 1937 г. я был привезен из Ленинграда в Москву. Как заявил мне на Лубянке уполномоченный НКВД, все мое "дело" подлежало пересмотру по существу в связи с ненормальными условиями следствия в Ленинграде. Мне предложено было успокоиться и вооружиться терпением, учитывая перегруженность следственного аппарата и особенности политической обстановки. Оба эти условия оказались, однако, настолько для меня неблагоприятными, что первый мой допрос в Москве оказался единственным и последним. Через 4 месяца напряженного ожидания беспристрастного пересмотра моего дела и реабилитации, я вызван был в июне 1937 г. не к следователю или в суд, а прямо в этап, получив выписку из постановления Особого Совещания об осуждении меня на 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях "за контрреволюционную" деятельность, согласно представления Ленинградского Уполномоченного НКВД. (...)
Третий год я живу под тяжестью самого страшного для честного советского гражданина обвинения, - обвинения в контрреволюционной деятельности, не подтверждаемого, однако, ни одним конкретным фактом, ни одним документом, ни одним обличительным показанием <...> В течение свыше двух лет я терпеливо ждал, что на мое "дело", на вопиющую историю моего бессмысленного ареста и бессудного осуждения, будет, наконец, обращено внимание, - в общем ли порядке пересмотра некоторых репрессий, обусловленных остротой политической ситуации 1937 - 1938 гг., или по инициативе моих родных и друзей, ведущих советских писателей и ученых. Однако, внешняя политическая обстановка, обостряемая ростом фашистской агрессии, продолжала оставаться чрезвычайно грозной, отнюдь не располагающей к общим ревизиям и пересмотрам, а для специального выступления в мою защиту нужен был не только известный запас гражданского мужества, которого у моих друзей, вероятно, хватило бы, но и знание хотя бы самых общих контуров обвинения. Между тем все мое дело с начала до конца оставалось и продолжает оставаться под густым покровом сугубой таинственности, за которым, как за дымовой завесой, могли распространяться самые дикие слухи и инсинуации. Этим наветам, конечно, мало кто придавал веру, но без конкретных материалов, идущих от меня самого, всякое выступление в мою защиту становилось несколько рискованным. Сам же я, находясь в тюрьме, а затем в лагерях, сначала не мог, а затем не считал удобным сообщать о своем "деле" то, что следовало бы, даже родным".
Опасаясь, что письмо останется без ответа или вовсе не дойдет до места назначения, 1 июня 1939 года Оксман решается во второй раз обратиться к Берии: "16 марта 1939 г. мною подано было через лагерную администрацию заявление на Ваше имя, гражданин Народный Комиссар, вместе с письмом на имя И.В.Сталина. Не получив до сих пор даже формального извещения об отправке мною заявления по назначению и опасаясь, что оно, подобно всем прочим моим обращениям, затеряно или уничтожено, вынужден вновь напомнить о себе и о своем деле".
Вслед за этим письмом ряд выдающихся ученых, писателей и историков, организовали общественную кампанию в защиту Оксмана: с июня 1939 года по апрель 1940 года в Народный комиссариат внутренних дел, Московский городской суд, Особое совещание НКВД и другие органы было направлено почти два десятка обращений; в числе тех, кто выступил в защиту Оксмана, были В.Шкловский, В.Каверин, Ю.Тынянов, М.Азадовский, Е.Тарле, К.Чуковский и другие. Но дело Оксмана пересмотрено не было.
В ноябре 1941 года подходил к концу первый срок заключения. С этим, несомненно, были связаны определенные надежды. Но произошло то, чего никто из близких, и тем более сам Юлиан Григорьевич, не ожидал и что, безусловно, явилось для него тяжелым ударом. Спустя многие годы, хлопоча о своей полной реабилитации, он расскажет об этом эпизоде своего лагерного бытия в письме генеральному прокурору СССР Р. Руденко:
"... 5 ноября 1941 г. я отбыл (на Колыме) объявленный срок моего заключения. Однако, освобожден из лагеря я не был, в связи, как объявлено мне было лагерной администрацией, с обстоятельствами военного времени. Мои письменные и устные протесты против этого нового беззакония оставались в течение нескольких месяцев без ответа, а в марте 1942 г. я был предан суду Военного трибунала войск НКВД при Дальстрое по статье 58, пункты 10 и 11 и вновь присужден к 5 годам заключения, несмотря на то, что ни в каких преступлениях я уличен не был и виновным себя ни в чем не признал. Как заявлено мне было следователем, предание меня суду имело в виду "легализацию" моего положения до окончания войны. Об этом же сказал мне после суда председатель военного трибунала, подчеркнувший, что срок моего заключения в новом приговоре пойдет со дня окончания моего первого "дела".
Формулировка обвинения была еще более нелепой, чем первая, тем не менее она обнаруживала недюжинную "находчивость" и "ироничность" сотрудников НКВД. Ольга Эммануиловна Оксман, родная племянница ученого, запомнила его рассказ: "Начальник лагеря сказал, что так ему будет лучше - идет война, и после освобождения, куда бы он ни поехал, его снова арестуют и отправят неизвестно куда, а здесь все-таки терпимые условия. "А за что меня посадят?" - спросил дядя Юлиан. - "Хотя бы за клевету на советский суд. - Вы же говорили, что сидите не за что!"
В одном из поздних писем Оксман вспоминал: «Я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал (…) уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки».
(продолжение следует)