"Искушение совестью". Печальное документальное эссе
Очередное печальное документальное эссе на тему о том, какие в российской истории бывают грабли и как эти самые грабли неотвратимо прилетают.
В качестве маленького предисловия хочу попросить всех, кто будет читать это эссе, прочесть или перечитать мое старое эссе «Переименованный остров» http://www.sabrina00.narod.ru/lekcia2.htm
(эх, я питаю слабость к морячкам… не иначе, форма у них красивая) - и обратить внимание на своеобразную перекличку судеб на новом витке спирали российской истории (с интервалом в 50-60 лет), - кусочки мозаики характеров, биографий…
… Близкий социальный слой (обедневшее служилое дворянство, люди, сделавшие себя «своими руками»), морская служба, ветер дальних странствий, склонность к инженерно-технической деятельности…
… обостренное, болезненное чувство справедливости, нелепый - на почве правдоискательства - служебный конфликт, неудовлетворенное желание пользы, нарастающее - сначала постепенно, а затем внезапно, взрывом - ощущение того, что так жить нельзя…
Но - другие люди, другие идеалы, другая эпоха. И другой - более страшный - конец.
Искушение совестью.
Печальное документальное эссе в четырех частях.
Господи, дай мне силы изменить то, что я в силах изменить, дай мне терпения, чтобы смириться с тем, что я не могу изменить, и дай мне мудрости - чтобы суметь отличить одно от другого
(молитва, приписываемая в разных вариациях разным лицам)
От скорости века в сонности
Живем мы, в живых не значась...
Непротивление совести -
Удобнейшее из чудачеств!
Лишь где-то порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно -
Уходит наш поезд в Освенцим
Сегодня и ежедневно!
…А как наши судьбы как будто похожи -
И на гору вместе, и вместе с откоса,
Но вечно - по рельсам, по сердцу, по коже -
Колеса, колеса, колеса, колеса...
(А.Галич)
Часть 1. «Я бы не стал террористом…»
Через легендарный, таинственный, трагический, кровавый, страшный Исполнительный комитет «Народной воли» прошло (за весь период его существования) примерно 32 человека. 32 человека, потрясших целую Российскую империю. Эти люди принадлежали практически ко всем социальным слоям тогдашнего общества - от богатого дворянства (Софья Перовская - дочка бывшего петербургского генерал-губернатора, Николай Морозов - сын богатого ярославского помещика) до выходцев из крепостных крестьян (Андрей Желябов). Однако было нечто общее, объединявшее практически всех к тому моменту, когда после Липецкого и Воронежского съездов в 1879 году они начали свою страшную деятельность: за плечами почти всех этих людей были уже годы революционной деятельности. Годы стихийного хождения в народ и организованных поселений, годы кружков, пропаганды, годы «Земли и воли»… месяцы и годы тюремного заключения, судимость по «Большому процессу 193-х», судебные и административные высылки, подполье, нелегальщина, первые - еще стихийные - террористические акты. Разочарование в пропаганде среди народа, отчаяние и жажда мести за уже погибших на эшафотах и погибающих на каторге и в ссылках - толкали их на террористический путь. При всех своих различиях, при всех своих разногласиях в этот тупик они пришли примерно сходным путем. И, возможно, только один из этих тридцати двух ворвался в Исполнительный комитет со стороны, из другого мира - и, ворвавшись быстро, не имея никакого опыта и никакой защитной оболочки, вспыхнул и сгорел страшно и ярко.
И вот что интересно. Почему-то каждый раз, в любую эпоху и в любых исторических обстоятельствах, стоит в революционном движении оказаться человеку, которому «по чину и статусу не положено», так обязательно какой-нибудь добропорядочный консерватор или даже умеренный либерал где-нибудь в дневнике, письме или позднейших мемуарах вздохнет приторно: «Мол, вот какие сволочи эти заговорщики! И такого-то замечательного человека загубили, затянули, затащили в свои кровавые сети. Не пощадили, не уберегли яркий талант, прекрасный цветок, который мог бы распуститься на ниве легальной и общественно полезной деятельности». Как будто бы это вообще возможно: взрослого состоявшегося человека затянуть куда-то против его собственных воли и согласия!
А было так. Он родился в 1851 году (по другим данным - в 1853 году) в городе Риге, в семье земского врача. Отец - Евгений Суханов - был любимым и уважаемым в городе человеком, которого называли не иначе как «наш доктор», а его сына, маленького Николая - «сын нашего доктора». В 1882 году на суде он скажет, что дорожил именем отца. Николай Евгеньевич был старшим, в семье было еще две дочери - Екатерина и Ольга. Эта идиллия не была слишком долгой - отец умер рано, семья была бедной, в 1865 году Николая отдали в Морское училище в Петербурге (вечное прибежище для выходцев из небогатых дворянских семей). Вот там-то через несколько лет, на старших курсах, с нашим героев случился первый приступ политической активности - нелепый до анекдотичности.
Основателем «тайного общества» среди воспитанников морского училища и других военно-учебных заведений Петербурга стал воспитанник Луцкий - тот, в свою очередь, был как-то связан с исключенными из училища Лутохиным и Юрковским, которые вскоре вошли к народнический кружок «чайковцев». Луцкий сообщил тем воспитанникам, которые казались ему заслуживающими доверия, что «организовалось тайное общество с целью ниспровержения правительства и существующего порядка, для того чтобы освободить народ от угнетения… как это было во время Великой Французской революции». Разумеется, юные романтики-идиоты с восторгом принимали такое предложение - хотя вряд ли вполне отдавали себе отчет в том, что все это значит («меня увлекало само слово «тайное», уносившее меня в сферу излюбленных мною романов Майн Рида», - вспоминал один из «заговорщиков», Серебряков. Среди самых старших воспитанников, в 1-й роте, кружок возглавили Николай Суханов и его товарищ по фамилии Салтыков. Это были самые старшие воспитанники, им было уже около двадцати лет. «Раз уж, - рассуждал пятнадцатилетний (!) Серебряков, - такие взрослые и серьезные люди, как воспитанники 1-й роты, принимают участие, то очевидно, дело серьезное.
В духе времени кружок занимался в основном самообразованием. Каждый вечер устраивались общие чтения в ротах, кроме того, воспитанники старших классов читали лекции в младших классах. Бестселлеры эпохи - Лассаль, «Положение рабочего класса» Берви-Флеровского, Чернышевский. Помимо общих чтений, под руководством Луцкого была составлена небольшая библиотека. Юные «революционеры» мечтали оставить училище и поступить в университет.
Конечно, эти дети не представляли себе толком ни последствий, ни подлинного смысла того, что они делали. «Политическая сторона нашего дела представлялась нам в каком-то романтическом тумане. Мы каждый день после обеда собирались пить чай и в это время вели беседы о будущей революции, которая представлялась в виде организованных восстаний, битв с тиранами, оканчивающихся победой и общим благополучием, но никто из нас не представлял себе, да и не задумывался над тем, на чем будет основано и в чем будет состоять это всеобщее благо… В наших беседах ни разу не было произнесено слово - социализм (слава Богу - Р.Д.), очевидно наш вождь и наставник Луцкий сам еще его никогда не слыхал».
Руководители отдельных кружков по субботам собирались между собой. На одном из таких собраний был поставлен вопрос: «Идти к революции мирным или бурным путем?»
«Наши делегаты, - вспоминает Серебряков, - конечно, были за «бурный», за что и получили наше полное одобрение. Какая же революция без сражений? Это было нам совершенно непонятно».
В другой раз речь шла уже о более серьезном деле - об устройстве конспиративных мастерских среди рабочих для целей пропаганды (очевидно, на манер мастерских Веры Павловны из романа «Что делать?»). Но эта идея по понятным причинам не получила одобрения у рядовых членов организации («Представь себе, какая скука…»)
Однажды было даже устроено общее собрание всех членов, которое все восприняли сначала как необычайно торжественное событие, но вскоре разочаровались: «Мы даже плохо понимали, в чем дело, по-видимому, там были члены не только нашего, но и других обществ, и обсуждался вопрос об их соединении. Мы сидели молча и от нечего делать пили чай и усердно ели сухари».
…Детские эти игры закончились вполне закономерно. Детки не имели никакого понятия о конспирации и вскоре по училищу поползли слухи о том, что заговорщики «собираются вырезать царскую фамилию». Особенно усердствовали «конкуренты» - так называемая «бутылочная компания» (или представители тогдашней разновидности «поколения пепси»): любители выпивки и веселой жизни. Из этой компании в кружок и проник провокатор Хлопов, имевший близкого родственника в III отделении.
В начале февраля 1872 года почти все «революционеры» были арестованы. Поначалу никто не испугался - «все представлялось нам в розовом свете, даже ссылка или, как мы думали, каторга».
Начальство перепугалось гораздо больше деток. Грозились военным судом, ссылкой, каторжными работами и пытками в III отделении. Но вскоре все изменилось: арестованных потребовал к себе морской министр, вице-адмирал Краббе.
Краббе, умный человек, быстро сообразил, что за обнаружение «крамолы» в его ведомстве его самого по головке не погладят и решил не выносить сор из избы. Арестованных возили к министру поодиночке. «Каждого из нас Краббе встречал ласково, гладил по голове, приговаривая: ты не бойся, голубчик, я в обиду не дам, я получил от государя полномочия сам провести следствие». После чего сажал за стол, подавался чай с печеньем и, когда затем появлялся грозный Шувалов (тогдашний начальник III-го отделения - РД), арестованный был уже вполне успокоен. Но и во время самого допроса Краббе зорко следил, чтобы не сбивали допрашиваемого, и если Шувалов задавал вопрос, который мог повести к неудачному ответу, Краббе вмешивался: - Позвольте, ваше превосходительство, я имею полномочия от государя и не допущу, чтобы губили моих мальчиков».
К этому времени революционный пыл арестованных несколько поутих, одиночное заключение почему-то отбило у них охоту идти на каторгу, и они, получив возможность письменных сношений, стали искать выход. Наш-то герой первым и предложил объяснить образование общества влиянием широко в то время распространенных сочинений Максимова о северных промыслах. Все неудавшиеся заговорщики немедленно объявили себя «китоловами» и говорили, что не имели никакого другого желания, кроме как содействовать развитию северного края.
Несмотря на нелепость этого объяснения, ему поверили (или точнее, сделали вид, что поверили), поскольку оно отлично совпадало с желанием Краббе замять дело. Через неделю их выпустили, а через две недели перед выстроившимися в шеренгу «революционерами» «китоловами» выступил Краббе в полной форме со всеми орденами и объявил, что государь велел «простить и забыть», но что он, Краббе, от себя наказывает их на шесть недель без отпуска!
Вскоре был прочитан приказ морского министра, в котором объяснялось, что «агенты заграничного революционного сообщества, не останавливаясь ни перед какими средствами, стараются найти себе сторонников в России. Они проникли и в военные училища… и им удалось, наконец, под предлогом развития богатств России привлечь несколько горячих голов, которые в настоящее время прощены, но впредь прощаться не будут, и что этот приказ должен читаться всем вновь поступающим воспитанникам для предупреждения».
И вы знаете что? Несмотря на всю детскую очевидную нелепость этого предприятия, кое-кто на этом не остановился. Главный организатор, Луцкий, через несколько лет принял активное участие в «Земле и воле». Вышел из училища и вскоре «ушел в народ» один из ближайших товарищей Суханова, Салтыков. И только наш герой, - который считался не только одним из старших, но и одним из серьезнейших членов кружка, - не только не примкнул к тогдашнему революционному движению, но и на долгие годы вынес глубокое отвращение к какой-либо политической и общественной деятельности. И вот - голоса, позднейшие попытки объяснить - почему.
«По своему характеру и темпераменту он не был создан для политической деятельности. По натуре это был мягкий, добрый, мирный человек, с большой склонностью к науке, и живи он в другое время, из него выработался бы крупный ученый деятель».
… И действительно, увлекался физикой, естественными науками и мечтал в дальнейшем поступить в университет… (Увлечение физикой - запомним. Через несколько лет физика найдет себе весьма нетривиальное применение)
А было еще, главное, тайное - врать не умел. А тут пришлось прибегнуть ко лжи во спасение (ведь это он все придумал, с «китоловами и китобоями»), и вот это-то мучило, отвращало…
«Он, - вспоминает Вера Фигнер, - был правдив и прямодушен до такой степени, что приходилось удивляться, как такая личность, чистая, как прозрачный хрусталь, могла сложиться среди окружающей лжи, обмана и лицемерия». Позднее, уже в «Народной воле», о его прямоте рассказывали анекдоты. «Во время митинга в университете, когда один из студентов начал говорить революционную речь, некоторые студенты кричали «Вон его!» Один из таких студентов стоял рядом с Сухановым. - «Вы, вероятно, служите в III отделении? - спросил его громко Суханов (в то время уже член Исполнительного комитета и - более того - один из организаторов этого самого университетского митинга!) Студент переконфузился и ответил: - Нет, но почему же вы так думаете? - Ваши крики изобличают вашу профессию и вы лжете, называя себя студентом!»
… Не сумев переступить через свою собственную ложь, отошел от политической деятельности и стал искать, как сказали бы пафосно, «свое собственное место в жизни». К этому времени (в 1873 году) он окончил Морское училище в чине мичмана и вскоре получил назначение на Дальний Восток в Амурскую военную флотилию. Карьера его не привлекала, но он надеялся честно приносить пользу (удивительно, как это выражение популярно у лиц такого склада) на своем месте службы. С собой взял книги по физике, готовясь к поступлению в университет…
… А дальше началась вполне типическая комедия. Суханов был назначен ревизором на судно и вскоре столкнулся с злоупотреблениями («Чудовищными злоупотреблениями», - будет говорить он впоследствии на суде. Я склонна думать, что на самом деле злоупотребления были… средненькие. Во всяком случае далеко не самые чудовищные в тогдашней России)
В заграничных плаваниях командиры, старшие механики, офицеры, - а заодно и ревизоры - привыкли наживать громадные состояния. С помощью ложных ведомостей и фальшивых справочных цен на уголь - при содействии консулов и подрядчиков, которые, разумеется, получали с этих операций свой куш, - они легко загребали большие деньги. «Записывалось неверное число оборотов винта, и благодаря этому в расход выводилось гораздо большее, чем в действительности, количество израсходованного угля; кроме того, по соглашению с консулами устанавливались искусственно высокие справочные цены…»
В один непрекрасный день Николай Евгеньевич проверил количества и цены и наотрез отказался подписывать фиктивную квитанцию. Командир просил, умолял, угрожал. Наконец, обозленный «непонятливостью» нового ревизора, отдал последнего под суд за «неповиновение начальству». Одновременно и наш герой тоже подал рапорт о воровстве во флотилии. Назначили следственную комиссию, которая подтвердила казнокрадство во флотилии. В суде, естественно, заседали такие же командиры, также наживавшиеся на фиктивном угле. Полностью дело замять не удалось и им пришлось-таки приговорить своего коллегу-командира к временной отставке от командования (по другим данным, тот отделался даже не отставкой, а просто переводом на другое судно). Суханов, в свою очередь, был оправдан, но подвергнут «дисциплинарному взысканию» сроком на один год, а заодно и отставлен (якобы по причине какой-то ошибки в рапорте) от производства в следующий чин. «… Да и самый приговор составили так, что было трудно разобрать, в чем дело, кто воровал уголь. Этот эпизод, конечно, был наглядным уроком для Суханова, как легко бороться даже за казенные интересы легальными средствами».
Самого же Суханова после этого случая начали травить. «Меня начали переводить с судна на судно, товарищи смотрели на меня косо…, меня всеми путями преследовали, гнали, взыскивали, обращались, как с мошенником, вором, назначали на такие места и давали такие поручения, которые вообще считается унизительным, позорным исполнять офицеру…»
В конце концов он выросил себе назначение в Кронштадт, но молва о «воре Николае Суханове» достигла Кронштадта раньше него, и его встретили весьма недружелюбно. (интересно, что это первое отношение к нему со стороны кронштадтских офицеров чуть впоследствии, по-видимому, совершенно развеялось, - иначе было бы трудно представить себе дальнейший ход событий)
… Он был ожесточен, разочарован, поняв наконец невозможность «честной» службы среди всеобщей гнили и разложения. С горечью через несколько лет рассказывал на суде: «У нас мелких воров наказывают, а на крупные сквозь пальцы смотрят;… простых матросов бьют нещадно за растрату пустяшного казенного имущества, а крупные мошенничества остаются безнаказанными…»
… И все это, видимо, еще довольно долго лежало, зрело, взрастало глубоко под спудом - а на поверхности, внешне было все еще мирно…
Дадим слово Михаилу Миклухо-Маклаю, брату знаменитого путешественника Миклухо-Маклая, встречавшему в те годы нашего героя в Кронштадте:
«Это был высокого роста сухощавый человек с очень светлыми прямыми волосами и тонкими губами. По рассказам брата (видимо, третьего брата - Владимира Николаевича - Р.Д.), он был самым талантливым и знающим в их роте. Он часто бывал у нас, иногда и я его провожал, когда он возвращался домой. Как-то раз, провожая его (он жил на Большом проспекте Петербургской стороны), я заметил, что он заглянул в окно какой-то квартиры. Было видно, что семья сидит за вечерним чаем и о чем-то оживленно разговаривает. Он обратил мое внимание на картину семейного уюта, причем заметил, что самые лучшие воспоминания его жизни связаны с таким временем дня, когда все после дневных трудов обмениваются впечатлениями. Он любил музыку, завел фисгармонию и наигрывал как духовные, так и плясовые мотивы. Он занимался, насколько я знаю, химией, и у него была небольшая лаборатория. Я часто бывал у него и никогда не заставал кого-либо, он жил очень одиноко. Как-то прихожу к нему и слышу, что он декламирует греческие стихи, кажется, Илиаду. Он несколько смутился, но все-таки продолжал декламировать и при мне. Ему нравилась музыкальность стиха, на которую он старался обратить и мое внимание.
По окончании Морского училища Николай Евгеньевич служил одно время на Дальнем Востоке. Он просил позволить ему проехать на Дальний Восток через Америку, но ему отказали, и пришлось ехать через Сибирь. Во время этого пути он проезжал по Уралу мимо горных заводов и, рассказывая мне впоследствии, ужасался той трудной работе, которую несут рабочие при выплавке чугуна. В дальнейшем мне самому пришлось видеть эту работу как у нас в России, так и за границей, и я понял, как далек был от практической жизни Николай Евгеньевич.
Он рассказывал мне о Японии и японцах, рассказывал также один эпизод из морской жизни во время плавания. Разразился жестокий шторм в Японском море. Чтобы уменьшить качку корабля, решили поставить какой-то парус. Матросы отказались лезть наверх, тогда был послан младший офицер, которым в то время был Суханов, и когда он достиг половины высоты вантов, матросы, убедившись, что это предприятие не столь опасно, полезли наверх и, обогнав его, поставили парус. Во время того же шторма, продолжавшегося несколько дней, когда Николай Евгеньевич после вахты спускался в кают-компанию, на вопросы адмирала, командующего Тихоокеанской эскадрой, в то время бывшего на корабле, о положении судна и силе шторма пугал его, доставляя себе этим большое удовольствие»
… И во всех этих картинках - мирный, мягкий, возможно, талантливый, слегка чудаковатый, далекий от жизни, непрактичный…
… А взрыв уже приближался, приближался неотвратимо…
«В Сибири я познакомился с административно-ссыльными… я видел этих оборванных, голодных, тяжело переносящих отсутствие всякой умственной деятельности… Каждый раз я спрашивал себя: за что? Разбойники это, воры, разнокрады, убийцы? Нет, это все люди, не умевшие делать карьеру, люди, в которых бились стремления к лучшему!»
Приехав в Кронштадт, он узнал еще, что муж его сестры Ольги, Николай Зотов, был выслан в Сибирь в административном порядке, без какой-либо видимой причины. Это сильно подействовало не только на беременную Ольгу Евгеньевну, но и - едва ли не в большей степени - на ее брата.
И еще на суде потом покажет, что интересовался экономическими науками, читал отчеты губернаторов, «в которых прямо говорится, что подати у нас превышают платежные силы населения… Прежде всего ненормальное положение народа, доведенного тяжкими поборами до самого ужасного состояния, фактическая недоступность для него какого бы то ни было образования, бесправие слабых привели меня к той мысли, что так жить далее невозможно, что такой порядок вещей непременно должен быть изменен…»
Как именно изменен - он еще не знал. Еще сомневался, еще противился тому пути, к которому его толкала и логика российской истории, и его собственное внутреннее развитие. Отчаяние и разочарование ощущались физически - «я чувствовал, что дышать нечем, что воздуху нет!..»
И вот - подвел итог своим исканиям и метаниям того периода - «Я бы никогда не стал террористом, если бы в России было другое место для честного человека».
… А тем временем история катилась своим чередом: 26 августа 1879 года недавно образованный Исполнительный комитет «Народной воли» в Лесном официально вынес смертный приговор императору Александру II
… То, что должно было произойти - произошло. Осенью 1879 года в Кронштадте встретились Николай Суханов и Андрей Желябов. Последний только что вернулся в Петербург после неудавшегося покушения на императора в южном городе Александровске.
(продолжение следует)
В качестве маленького предисловия хочу попросить всех, кто будет читать это эссе, прочесть или перечитать мое старое эссе «Переименованный остров» http://www.sabrina00.narod.ru/lekcia2.htm
(эх, я питаю слабость к морячкам… не иначе, форма у них красивая) - и обратить внимание на своеобразную перекличку судеб на новом витке спирали российской истории (с интервалом в 50-60 лет), - кусочки мозаики характеров, биографий…
… Близкий социальный слой (обедневшее служилое дворянство, люди, сделавшие себя «своими руками»), морская служба, ветер дальних странствий, склонность к инженерно-технической деятельности…
… обостренное, болезненное чувство справедливости, нелепый - на почве правдоискательства - служебный конфликт, неудовлетворенное желание пользы, нарастающее - сначала постепенно, а затем внезапно, взрывом - ощущение того, что так жить нельзя…
Но - другие люди, другие идеалы, другая эпоха. И другой - более страшный - конец.
Искушение совестью.
Печальное документальное эссе в четырех частях.
Господи, дай мне силы изменить то, что я в силах изменить, дай мне терпения, чтобы смириться с тем, что я не могу изменить, и дай мне мудрости - чтобы суметь отличить одно от другого
(молитва, приписываемая в разных вариациях разным лицам)
От скорости века в сонности
Живем мы, в живых не значась...
Непротивление совести -
Удобнейшее из чудачеств!
Лишь где-то порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно -
Уходит наш поезд в Освенцим
Сегодня и ежедневно!
…А как наши судьбы как будто похожи -
И на гору вместе, и вместе с откоса,
Но вечно - по рельсам, по сердцу, по коже -
Колеса, колеса, колеса, колеса...
(А.Галич)
Часть 1. «Я бы не стал террористом…»
Через легендарный, таинственный, трагический, кровавый, страшный Исполнительный комитет «Народной воли» прошло (за весь период его существования) примерно 32 человека. 32 человека, потрясших целую Российскую империю. Эти люди принадлежали практически ко всем социальным слоям тогдашнего общества - от богатого дворянства (Софья Перовская - дочка бывшего петербургского генерал-губернатора, Николай Морозов - сын богатого ярославского помещика) до выходцев из крепостных крестьян (Андрей Желябов). Однако было нечто общее, объединявшее практически всех к тому моменту, когда после Липецкого и Воронежского съездов в 1879 году они начали свою страшную деятельность: за плечами почти всех этих людей были уже годы революционной деятельности. Годы стихийного хождения в народ и организованных поселений, годы кружков, пропаганды, годы «Земли и воли»… месяцы и годы тюремного заключения, судимость по «Большому процессу 193-х», судебные и административные высылки, подполье, нелегальщина, первые - еще стихийные - террористические акты. Разочарование в пропаганде среди народа, отчаяние и жажда мести за уже погибших на эшафотах и погибающих на каторге и в ссылках - толкали их на террористический путь. При всех своих различиях, при всех своих разногласиях в этот тупик они пришли примерно сходным путем. И, возможно, только один из этих тридцати двух ворвался в Исполнительный комитет со стороны, из другого мира - и, ворвавшись быстро, не имея никакого опыта и никакой защитной оболочки, вспыхнул и сгорел страшно и ярко.
И вот что интересно. Почему-то каждый раз, в любую эпоху и в любых исторических обстоятельствах, стоит в революционном движении оказаться человеку, которому «по чину и статусу не положено», так обязательно какой-нибудь добропорядочный консерватор или даже умеренный либерал где-нибудь в дневнике, письме или позднейших мемуарах вздохнет приторно: «Мол, вот какие сволочи эти заговорщики! И такого-то замечательного человека загубили, затянули, затащили в свои кровавые сети. Не пощадили, не уберегли яркий талант, прекрасный цветок, который мог бы распуститься на ниве легальной и общественно полезной деятельности». Как будто бы это вообще возможно: взрослого состоявшегося человека затянуть куда-то против его собственных воли и согласия!
А было так. Он родился в 1851 году (по другим данным - в 1853 году) в городе Риге, в семье земского врача. Отец - Евгений Суханов - был любимым и уважаемым в городе человеком, которого называли не иначе как «наш доктор», а его сына, маленького Николая - «сын нашего доктора». В 1882 году на суде он скажет, что дорожил именем отца. Николай Евгеньевич был старшим, в семье было еще две дочери - Екатерина и Ольга. Эта идиллия не была слишком долгой - отец умер рано, семья была бедной, в 1865 году Николая отдали в Морское училище в Петербурге (вечное прибежище для выходцев из небогатых дворянских семей). Вот там-то через несколько лет, на старших курсах, с нашим героев случился первый приступ политической активности - нелепый до анекдотичности.
Основателем «тайного общества» среди воспитанников морского училища и других военно-учебных заведений Петербурга стал воспитанник Луцкий - тот, в свою очередь, был как-то связан с исключенными из училища Лутохиным и Юрковским, которые вскоре вошли к народнический кружок «чайковцев». Луцкий сообщил тем воспитанникам, которые казались ему заслуживающими доверия, что «организовалось тайное общество с целью ниспровержения правительства и существующего порядка, для того чтобы освободить народ от угнетения… как это было во время Великой Французской революции». Разумеется, юные романтики-идиоты с восторгом принимали такое предложение - хотя вряд ли вполне отдавали себе отчет в том, что все это значит («меня увлекало само слово «тайное», уносившее меня в сферу излюбленных мною романов Майн Рида», - вспоминал один из «заговорщиков», Серебряков. Среди самых старших воспитанников, в 1-й роте, кружок возглавили Николай Суханов и его товарищ по фамилии Салтыков. Это были самые старшие воспитанники, им было уже около двадцати лет. «Раз уж, - рассуждал пятнадцатилетний (!) Серебряков, - такие взрослые и серьезные люди, как воспитанники 1-й роты, принимают участие, то очевидно, дело серьезное.
В духе времени кружок занимался в основном самообразованием. Каждый вечер устраивались общие чтения в ротах, кроме того, воспитанники старших классов читали лекции в младших классах. Бестселлеры эпохи - Лассаль, «Положение рабочего класса» Берви-Флеровского, Чернышевский. Помимо общих чтений, под руководством Луцкого была составлена небольшая библиотека. Юные «революционеры» мечтали оставить училище и поступить в университет.
Конечно, эти дети не представляли себе толком ни последствий, ни подлинного смысла того, что они делали. «Политическая сторона нашего дела представлялась нам в каком-то романтическом тумане. Мы каждый день после обеда собирались пить чай и в это время вели беседы о будущей революции, которая представлялась в виде организованных восстаний, битв с тиранами, оканчивающихся победой и общим благополучием, но никто из нас не представлял себе, да и не задумывался над тем, на чем будет основано и в чем будет состоять это всеобщее благо… В наших беседах ни разу не было произнесено слово - социализм (слава Богу - Р.Д.), очевидно наш вождь и наставник Луцкий сам еще его никогда не слыхал».
Руководители отдельных кружков по субботам собирались между собой. На одном из таких собраний был поставлен вопрос: «Идти к революции мирным или бурным путем?»
«Наши делегаты, - вспоминает Серебряков, - конечно, были за «бурный», за что и получили наше полное одобрение. Какая же революция без сражений? Это было нам совершенно непонятно».
В другой раз речь шла уже о более серьезном деле - об устройстве конспиративных мастерских среди рабочих для целей пропаганды (очевидно, на манер мастерских Веры Павловны из романа «Что делать?»). Но эта идея по понятным причинам не получила одобрения у рядовых членов организации («Представь себе, какая скука…»)
Однажды было даже устроено общее собрание всех членов, которое все восприняли сначала как необычайно торжественное событие, но вскоре разочаровались: «Мы даже плохо понимали, в чем дело, по-видимому, там были члены не только нашего, но и других обществ, и обсуждался вопрос об их соединении. Мы сидели молча и от нечего делать пили чай и усердно ели сухари».
…Детские эти игры закончились вполне закономерно. Детки не имели никакого понятия о конспирации и вскоре по училищу поползли слухи о том, что заговорщики «собираются вырезать царскую фамилию». Особенно усердствовали «конкуренты» - так называемая «бутылочная компания» (или представители тогдашней разновидности «поколения пепси»): любители выпивки и веселой жизни. Из этой компании в кружок и проник провокатор Хлопов, имевший близкого родственника в III отделении.
В начале февраля 1872 года почти все «революционеры» были арестованы. Поначалу никто не испугался - «все представлялось нам в розовом свете, даже ссылка или, как мы думали, каторга».
Начальство перепугалось гораздо больше деток. Грозились военным судом, ссылкой, каторжными работами и пытками в III отделении. Но вскоре все изменилось: арестованных потребовал к себе морской министр, вице-адмирал Краббе.
Краббе, умный человек, быстро сообразил, что за обнаружение «крамолы» в его ведомстве его самого по головке не погладят и решил не выносить сор из избы. Арестованных возили к министру поодиночке. «Каждого из нас Краббе встречал ласково, гладил по голове, приговаривая: ты не бойся, голубчик, я в обиду не дам, я получил от государя полномочия сам провести следствие». После чего сажал за стол, подавался чай с печеньем и, когда затем появлялся грозный Шувалов (тогдашний начальник III-го отделения - РД), арестованный был уже вполне успокоен. Но и во время самого допроса Краббе зорко следил, чтобы не сбивали допрашиваемого, и если Шувалов задавал вопрос, который мог повести к неудачному ответу, Краббе вмешивался: - Позвольте, ваше превосходительство, я имею полномочия от государя и не допущу, чтобы губили моих мальчиков».
К этому времени революционный пыл арестованных несколько поутих, одиночное заключение почему-то отбило у них охоту идти на каторгу, и они, получив возможность письменных сношений, стали искать выход. Наш-то герой первым и предложил объяснить образование общества влиянием широко в то время распространенных сочинений Максимова о северных промыслах. Все неудавшиеся заговорщики немедленно объявили себя «китоловами» и говорили, что не имели никакого другого желания, кроме как содействовать развитию северного края.
Несмотря на нелепость этого объяснения, ему поверили (или точнее, сделали вид, что поверили), поскольку оно отлично совпадало с желанием Краббе замять дело. Через неделю их выпустили, а через две недели перед выстроившимися в шеренгу «революционерами» «китоловами» выступил Краббе в полной форме со всеми орденами и объявил, что государь велел «простить и забыть», но что он, Краббе, от себя наказывает их на шесть недель без отпуска!
Вскоре был прочитан приказ морского министра, в котором объяснялось, что «агенты заграничного революционного сообщества, не останавливаясь ни перед какими средствами, стараются найти себе сторонников в России. Они проникли и в военные училища… и им удалось, наконец, под предлогом развития богатств России привлечь несколько горячих голов, которые в настоящее время прощены, но впредь прощаться не будут, и что этот приказ должен читаться всем вновь поступающим воспитанникам для предупреждения».
И вы знаете что? Несмотря на всю детскую очевидную нелепость этого предприятия, кое-кто на этом не остановился. Главный организатор, Луцкий, через несколько лет принял активное участие в «Земле и воле». Вышел из училища и вскоре «ушел в народ» один из ближайших товарищей Суханова, Салтыков. И только наш герой, - который считался не только одним из старших, но и одним из серьезнейших членов кружка, - не только не примкнул к тогдашнему революционному движению, но и на долгие годы вынес глубокое отвращение к какой-либо политической и общественной деятельности. И вот - голоса, позднейшие попытки объяснить - почему.
«По своему характеру и темпераменту он не был создан для политической деятельности. По натуре это был мягкий, добрый, мирный человек, с большой склонностью к науке, и живи он в другое время, из него выработался бы крупный ученый деятель».
… И действительно, увлекался физикой, естественными науками и мечтал в дальнейшем поступить в университет… (Увлечение физикой - запомним. Через несколько лет физика найдет себе весьма нетривиальное применение)
А было еще, главное, тайное - врать не умел. А тут пришлось прибегнуть ко лжи во спасение (ведь это он все придумал, с «китоловами и китобоями»), и вот это-то мучило, отвращало…
«Он, - вспоминает Вера Фигнер, - был правдив и прямодушен до такой степени, что приходилось удивляться, как такая личность, чистая, как прозрачный хрусталь, могла сложиться среди окружающей лжи, обмана и лицемерия». Позднее, уже в «Народной воле», о его прямоте рассказывали анекдоты. «Во время митинга в университете, когда один из студентов начал говорить революционную речь, некоторые студенты кричали «Вон его!» Один из таких студентов стоял рядом с Сухановым. - «Вы, вероятно, служите в III отделении? - спросил его громко Суханов (в то время уже член Исполнительного комитета и - более того - один из организаторов этого самого университетского митинга!) Студент переконфузился и ответил: - Нет, но почему же вы так думаете? - Ваши крики изобличают вашу профессию и вы лжете, называя себя студентом!»
… Не сумев переступить через свою собственную ложь, отошел от политической деятельности и стал искать, как сказали бы пафосно, «свое собственное место в жизни». К этому времени (в 1873 году) он окончил Морское училище в чине мичмана и вскоре получил назначение на Дальний Восток в Амурскую военную флотилию. Карьера его не привлекала, но он надеялся честно приносить пользу (удивительно, как это выражение популярно у лиц такого склада) на своем месте службы. С собой взял книги по физике, готовясь к поступлению в университет…
… А дальше началась вполне типическая комедия. Суханов был назначен ревизором на судно и вскоре столкнулся с злоупотреблениями («Чудовищными злоупотреблениями», - будет говорить он впоследствии на суде. Я склонна думать, что на самом деле злоупотребления были… средненькие. Во всяком случае далеко не самые чудовищные в тогдашней России)
В заграничных плаваниях командиры, старшие механики, офицеры, - а заодно и ревизоры - привыкли наживать громадные состояния. С помощью ложных ведомостей и фальшивых справочных цен на уголь - при содействии консулов и подрядчиков, которые, разумеется, получали с этих операций свой куш, - они легко загребали большие деньги. «Записывалось неверное число оборотов винта, и благодаря этому в расход выводилось гораздо большее, чем в действительности, количество израсходованного угля; кроме того, по соглашению с консулами устанавливались искусственно высокие справочные цены…»
В один непрекрасный день Николай Евгеньевич проверил количества и цены и наотрез отказался подписывать фиктивную квитанцию. Командир просил, умолял, угрожал. Наконец, обозленный «непонятливостью» нового ревизора, отдал последнего под суд за «неповиновение начальству». Одновременно и наш герой тоже подал рапорт о воровстве во флотилии. Назначили следственную комиссию, которая подтвердила казнокрадство во флотилии. В суде, естественно, заседали такие же командиры, также наживавшиеся на фиктивном угле. Полностью дело замять не удалось и им пришлось-таки приговорить своего коллегу-командира к временной отставке от командования (по другим данным, тот отделался даже не отставкой, а просто переводом на другое судно). Суханов, в свою очередь, был оправдан, но подвергнут «дисциплинарному взысканию» сроком на один год, а заодно и отставлен (якобы по причине какой-то ошибки в рапорте) от производства в следующий чин. «… Да и самый приговор составили так, что было трудно разобрать, в чем дело, кто воровал уголь. Этот эпизод, конечно, был наглядным уроком для Суханова, как легко бороться даже за казенные интересы легальными средствами».
Самого же Суханова после этого случая начали травить. «Меня начали переводить с судна на судно, товарищи смотрели на меня косо…, меня всеми путями преследовали, гнали, взыскивали, обращались, как с мошенником, вором, назначали на такие места и давали такие поручения, которые вообще считается унизительным, позорным исполнять офицеру…»
В конце концов он выросил себе назначение в Кронштадт, но молва о «воре Николае Суханове» достигла Кронштадта раньше него, и его встретили весьма недружелюбно. (интересно, что это первое отношение к нему со стороны кронштадтских офицеров чуть впоследствии, по-видимому, совершенно развеялось, - иначе было бы трудно представить себе дальнейший ход событий)
… Он был ожесточен, разочарован, поняв наконец невозможность «честной» службы среди всеобщей гнили и разложения. С горечью через несколько лет рассказывал на суде: «У нас мелких воров наказывают, а на крупные сквозь пальцы смотрят;… простых матросов бьют нещадно за растрату пустяшного казенного имущества, а крупные мошенничества остаются безнаказанными…»
… И все это, видимо, еще довольно долго лежало, зрело, взрастало глубоко под спудом - а на поверхности, внешне было все еще мирно…
Дадим слово Михаилу Миклухо-Маклаю, брату знаменитого путешественника Миклухо-Маклая, встречавшему в те годы нашего героя в Кронштадте:
«Это был высокого роста сухощавый человек с очень светлыми прямыми волосами и тонкими губами. По рассказам брата (видимо, третьего брата - Владимира Николаевича - Р.Д.), он был самым талантливым и знающим в их роте. Он часто бывал у нас, иногда и я его провожал, когда он возвращался домой. Как-то раз, провожая его (он жил на Большом проспекте Петербургской стороны), я заметил, что он заглянул в окно какой-то квартиры. Было видно, что семья сидит за вечерним чаем и о чем-то оживленно разговаривает. Он обратил мое внимание на картину семейного уюта, причем заметил, что самые лучшие воспоминания его жизни связаны с таким временем дня, когда все после дневных трудов обмениваются впечатлениями. Он любил музыку, завел фисгармонию и наигрывал как духовные, так и плясовые мотивы. Он занимался, насколько я знаю, химией, и у него была небольшая лаборатория. Я часто бывал у него и никогда не заставал кого-либо, он жил очень одиноко. Как-то прихожу к нему и слышу, что он декламирует греческие стихи, кажется, Илиаду. Он несколько смутился, но все-таки продолжал декламировать и при мне. Ему нравилась музыкальность стиха, на которую он старался обратить и мое внимание.
По окончании Морского училища Николай Евгеньевич служил одно время на Дальнем Востоке. Он просил позволить ему проехать на Дальний Восток через Америку, но ему отказали, и пришлось ехать через Сибирь. Во время этого пути он проезжал по Уралу мимо горных заводов и, рассказывая мне впоследствии, ужасался той трудной работе, которую несут рабочие при выплавке чугуна. В дальнейшем мне самому пришлось видеть эту работу как у нас в России, так и за границей, и я понял, как далек был от практической жизни Николай Евгеньевич.
Он рассказывал мне о Японии и японцах, рассказывал также один эпизод из морской жизни во время плавания. Разразился жестокий шторм в Японском море. Чтобы уменьшить качку корабля, решили поставить какой-то парус. Матросы отказались лезть наверх, тогда был послан младший офицер, которым в то время был Суханов, и когда он достиг половины высоты вантов, матросы, убедившись, что это предприятие не столь опасно, полезли наверх и, обогнав его, поставили парус. Во время того же шторма, продолжавшегося несколько дней, когда Николай Евгеньевич после вахты спускался в кают-компанию, на вопросы адмирала, командующего Тихоокеанской эскадрой, в то время бывшего на корабле, о положении судна и силе шторма пугал его, доставляя себе этим большое удовольствие»
… И во всех этих картинках - мирный, мягкий, возможно, талантливый, слегка чудаковатый, далекий от жизни, непрактичный…
… А взрыв уже приближался, приближался неотвратимо…
«В Сибири я познакомился с административно-ссыльными… я видел этих оборванных, голодных, тяжело переносящих отсутствие всякой умственной деятельности… Каждый раз я спрашивал себя: за что? Разбойники это, воры, разнокрады, убийцы? Нет, это все люди, не умевшие делать карьеру, люди, в которых бились стремления к лучшему!»
Приехав в Кронштадт, он узнал еще, что муж его сестры Ольги, Николай Зотов, был выслан в Сибирь в административном порядке, без какой-либо видимой причины. Это сильно подействовало не только на беременную Ольгу Евгеньевну, но и - едва ли не в большей степени - на ее брата.
И еще на суде потом покажет, что интересовался экономическими науками, читал отчеты губернаторов, «в которых прямо говорится, что подати у нас превышают платежные силы населения… Прежде всего ненормальное положение народа, доведенного тяжкими поборами до самого ужасного состояния, фактическая недоступность для него какого бы то ни было образования, бесправие слабых привели меня к той мысли, что так жить далее невозможно, что такой порядок вещей непременно должен быть изменен…»
Как именно изменен - он еще не знал. Еще сомневался, еще противился тому пути, к которому его толкала и логика российской истории, и его собственное внутреннее развитие. Отчаяние и разочарование ощущались физически - «я чувствовал, что дышать нечем, что воздуху нет!..»
И вот - подвел итог своим исканиям и метаниям того периода - «Я бы никогда не стал террористом, если бы в России было другое место для честного человека».
… А тем временем история катилась своим чередом: 26 августа 1879 года недавно образованный Исполнительный комитет «Народной воли» в Лесном официально вынес смертный приговор императору Александру II
… То, что должно было произойти - произошло. Осенью 1879 года в Кронштадте встретились Николай Суханов и Андрей Желябов. Последний только что вернулся в Петербург после неудавшегося покушения на императора в южном городе Александровске.
(продолжение следует)