Три Горбачевских...
Часть советских историков всегда очень любила тенденциозные "Записки" Горбачевского, разоблачавшие "дворянскую ограниченность" руководителей Васильковской управы Южного общества Сергея Муравьева и Бестужева-Рюмина и противопоставляющие мягкотелым и нерешительным барам-южанам решительных и радикальных славян, которые всегда рвались в бой, и вот если бы только не препятствия в лице этих противных недо-либералов, так обязательно бы уже и восстание Черниговского полка выиграли, и давно бы установили в России самое лучшее демократическое народное правление. Впрочем, наряду с любовью к мемуарам Горбачевского известна была и версия Нечкиной о том, что воспоминания Горбачевского написал вовсе не Горбачевский - Нечкина, конечно, была самый авторитетным советским декабристоведом, но тем не менее никто с ее выкладками не согласился.
Тем не менее нельзя не признать, что образ Горбачевского-из-следственного дела и образ Горбачевского-автора-записок - это два каких-то совсем разных Горбачевских, и вместе они складываются с трудом. Но я здесь пока не буду долго писать про следственное дело Горбачевского, замечу только о том, что если признать, что все это писал все-таки Горбачевский, то в голове у Горбачевского существовало два... нет, три... совершенно разных Сергея Муравьева.
Вот это Сергей Муравьев из "Записок":
"Взглянем теперь на совокупность происшествий и рассмотрим внимательно, но беспристрастно действия С. Муравьева.
Медленность и какая-то неопределенность в движениях поражают при первом взгляде. Спрашивается, что заставляло его после столь смелого начала ограничиться движениями около Василькова, делать небольшие переходы и дневать в Мотовиловке, между тем как солдаты, так и офицеры только того и желали, чтобы действовать наступательно. Сии жалобы не могли скрыться от начальника. Если бы С. Муравьев, не дожидая помощи, сам искал оную; если бы движения Черниговского полка были быстры, внезапны, то, кроме существенной выгоды, сии движения укрепляли бы дух подчиненных и поддерживали их надеждою успеха. С. Муравьеву должно было собрать полк как можно скорее, избрать какой-либо один или два пункта и действовать с быстротою молнии...
Во время самого похода из Василькова до деревни Полог и далее С. Муравьев на каждом шагу делал ошибки и непростительные упущения..."
В других местах "Записок" Горбачевский беспрестанно упрекает Сергея Муравьева в недемократичности, в нежелании быть откровенным с офицерами и солдатами собственного полка, в попытках манипулирования заговорщиками-славянами, в нерешительности, и даже в желании сделать русский народ своим орудием - в общем, какая-то печальная картина.
Впрочем, в следственных показаниях Горбачевский тоже активно упрекает Муравьева и Бестужева, вот так, например:
"словом сказать что только могли найти к уговорению нас и распалить наши страсти к преступлениям ведущия, все они употребили, - Ваше Превосходительство, всего того, что оне говорили и делали, перо мое не в состоянии выразить даже трудно пересказать, одним словом, ежели бы не сии злонамеренные люди, тобы сего ничего не было, мы им верили, потому что оне заставили нам к тому всеми способами обольщения, ввели нас в заблуждение, не открывая настоящей цели и скрывая свою..."
или вот так, например:
"Нет у меня ни сил ни такой способности описать все то, что Бестужев и Муравьев говорили, советовали, просили, трогали самолюбие, обещали и заклинали и дружбою и страхом и надеждою несомненною в успехе, словом сказать ни осталось и ни оставалось ничего у них в уговорении человека чего бы они не употребили для завлечения в преступления нас, оне всему причиною, они всему зло, без них ничего бы его не было".
И вот, когда мы уже познакомились в разными вариациями на тему "какая сволочь был этот Сергей Муравьев и как он нас обольстил и бросил но мы были гораздо круче него - вдруг на этом фоне существует еще одно письменное свидетельство Горбачевского, которое хочу привести целиком. Это цитата из письма Горбачевского к Михаилу Бестужеву в 1861 году, уже после амнистии (напомню, что Горбачевский амнистией не воспользовался и так и остался доживать в Петровском заводе...)
"... а это мне завещал сам Сергей Иванович Муравьев-Апостол, прощаясь со мной в последний раз ночью с 14 на 15 сентября 1825 года под Лещиным в лагере.
Странная вещь, в это время, когда мы в его балагане разговаривали, я нечаянно держал в руках его головную щетку; прощаясь, я ее положил к нему на стол; он, заметя, взял во время разговора эту щетку, начал ею мне гладить мои бакенбарды (так, как это делал часто со мною твой брат Николай) (примечание - судя по портрету Горбачевского, сделанного Николаем Бестужевым уже на каторге, лохматость у Шарика всегда была повышенная - РД), потом, поцеловавши меня горячо, сказал:
- Возьмите эту щетку себе на память от меня: - потом прибавил,- ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить свои воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу как друга, которого я люблю почти так же, как Михайлу Бестужева-Рюмина, написать о намерениях, цели нашего Общества, о наших тайных помышлениях, о нашей преданности и любви к ближнему, о жертве нашей для России и русского народа. Смотрите, исполните мое вам завещание, если это только возможно будет для вас.
Тут он обнял меня, долго молчал и от грустной разлуки, наконец, еще обнявшись, расстались навеки.
Тут все я пропускаю, что мы говорили, и какие наши были тайные намерения, и о чем я его упрашивал,- все это, все это должно быть в записках, если они когда-либо будут написаны. Но вот еще, о чем я тебе хотел сказать: не знаю, по какому случаю, я эту щетку положил в боковой карман моей шинели (в то время, как я был у Муравьева-Апостола, я был в мундире, и шел дождь,- вот я думаю, отчего она очутилась в шинели) и она в этом кармане оставалась до самого моего ареста, потому, вероятно, что я мало на нее обращал внимания, и не до того было. Так она со мной с арестованным и приехала в Петербург; вероятно, во время дороги и от долгого времени карман разодрался, и она провалилась в самый низ полы шинели, между сукном и подкладкой. Вообрази, эта щетка сохранилась от всех обысков во дворне, в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири и осталась до днесь со мною и у меня и теперь. Трубецкой все силы употреблял, чтобы у меня ее выманить как-нибудь, наконец, давал мне за нее 500 рублей серебром и писал, что если я вздумаю ее продать или отдать, то, чтобы во всяком случае она ему бы досталась. Поджио, видевшись со мной в последний раз в Верхне-Удинске в 1859 году, предлагал мне 1 000 руб. серебром или отдать ее ему так, на память его дочери Варваре. Теперь у этой щетки волосы почти все выпали, сам не знаю отчего,- почти осталось одно древко; но я не могу с нею расстаться, так она мне дорога, несмотря на всех покупщиков (а их было много) и мои нужды".
... И вот из этих трех Горбачевских - как вы думаете, какой из них настоящий? Тот, который хранил облезлую щетку тридцать пять лет, да?
Тем не менее нельзя не признать, что образ Горбачевского-из-следственного дела и образ Горбачевского-автора-записок - это два каких-то совсем разных Горбачевских, и вместе они складываются с трудом. Но я здесь пока не буду долго писать про следственное дело Горбачевского, замечу только о том, что если признать, что все это писал все-таки Горбачевский, то в голове у Горбачевского существовало два... нет, три... совершенно разных Сергея Муравьева.
Вот это Сергей Муравьев из "Записок":
"Взглянем теперь на совокупность происшествий и рассмотрим внимательно, но беспристрастно действия С. Муравьева.
Медленность и какая-то неопределенность в движениях поражают при первом взгляде. Спрашивается, что заставляло его после столь смелого начала ограничиться движениями около Василькова, делать небольшие переходы и дневать в Мотовиловке, между тем как солдаты, так и офицеры только того и желали, чтобы действовать наступательно. Сии жалобы не могли скрыться от начальника. Если бы С. Муравьев, не дожидая помощи, сам искал оную; если бы движения Черниговского полка были быстры, внезапны, то, кроме существенной выгоды, сии движения укрепляли бы дух подчиненных и поддерживали их надеждою успеха. С. Муравьеву должно было собрать полк как можно скорее, избрать какой-либо один или два пункта и действовать с быстротою молнии...
Во время самого похода из Василькова до деревни Полог и далее С. Муравьев на каждом шагу делал ошибки и непростительные упущения..."
В других местах "Записок" Горбачевский беспрестанно упрекает Сергея Муравьева в недемократичности, в нежелании быть откровенным с офицерами и солдатами собственного полка, в попытках манипулирования заговорщиками-славянами, в нерешительности, и даже в желании сделать русский народ своим орудием - в общем, какая-то печальная картина.
Впрочем, в следственных показаниях Горбачевский тоже активно упрекает Муравьева и Бестужева, вот так, например:
"словом сказать что только могли найти к уговорению нас и распалить наши страсти к преступлениям ведущия, все они употребили, - Ваше Превосходительство, всего того, что оне говорили и делали, перо мое не в состоянии выразить даже трудно пересказать, одним словом, ежели бы не сии злонамеренные люди, тобы сего ничего не было, мы им верили, потому что оне заставили нам к тому всеми способами обольщения, ввели нас в заблуждение, не открывая настоящей цели и скрывая свою..."
или вот так, например:
"Нет у меня ни сил ни такой способности описать все то, что Бестужев и Муравьев говорили, советовали, просили, трогали самолюбие, обещали и заклинали и дружбою и страхом и надеждою несомненною в успехе, словом сказать ни осталось и ни оставалось ничего у них в уговорении человека чего бы они не употребили для завлечения в преступления нас, оне всему причиною, они всему зло, без них ничего бы его не было".
И вот, когда мы уже познакомились в разными вариациями на тему "какая сволочь был этот Сергей Муравьев и как он нас обольстил и бросил но мы были гораздо круче него - вдруг на этом фоне существует еще одно письменное свидетельство Горбачевского, которое хочу привести целиком. Это цитата из письма Горбачевского к Михаилу Бестужеву в 1861 году, уже после амнистии (напомню, что Горбачевский амнистией не воспользовался и так и остался доживать в Петровском заводе...)
"... а это мне завещал сам Сергей Иванович Муравьев-Апостол, прощаясь со мной в последний раз ночью с 14 на 15 сентября 1825 года под Лещиным в лагере.
Странная вещь, в это время, когда мы в его балагане разговаривали, я нечаянно держал в руках его головную щетку; прощаясь, я ее положил к нему на стол; он, заметя, взял во время разговора эту щетку, начал ею мне гладить мои бакенбарды (так, как это делал часто со мною твой брат Николай) (примечание - судя по портрету Горбачевского, сделанного Николаем Бестужевым уже на каторге, лохматость у Шарика всегда была повышенная - РД), потом, поцеловавши меня горячо, сказал:
- Возьмите эту щетку себе на память от меня: - потом прибавил,- ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить свои воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу как друга, которого я люблю почти так же, как Михайлу Бестужева-Рюмина, написать о намерениях, цели нашего Общества, о наших тайных помышлениях, о нашей преданности и любви к ближнему, о жертве нашей для России и русского народа. Смотрите, исполните мое вам завещание, если это только возможно будет для вас.
Тут он обнял меня, долго молчал и от грустной разлуки, наконец, еще обнявшись, расстались навеки.
Тут все я пропускаю, что мы говорили, и какие наши были тайные намерения, и о чем я его упрашивал,- все это, все это должно быть в записках, если они когда-либо будут написаны. Но вот еще, о чем я тебе хотел сказать: не знаю, по какому случаю, я эту щетку положил в боковой карман моей шинели (в то время, как я был у Муравьева-Апостола, я был в мундире, и шел дождь,- вот я думаю, отчего она очутилась в шинели) и она в этом кармане оставалась до самого моего ареста, потому, вероятно, что я мало на нее обращал внимания, и не до того было. Так она со мной с арестованным и приехала в Петербург; вероятно, во время дороги и от долгого времени карман разодрался, и она провалилась в самый низ полы шинели, между сукном и подкладкой. Вообрази, эта щетка сохранилась от всех обысков во дворне, в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири и осталась до днесь со мною и у меня и теперь. Трубецкой все силы употреблял, чтобы у меня ее выманить как-нибудь, наконец, давал мне за нее 500 рублей серебром и писал, что если я вздумаю ее продать или отдать, то, чтобы во всяком случае она ему бы досталась. Поджио, видевшись со мной в последний раз в Верхне-Удинске в 1859 году, предлагал мне 1 000 руб. серебром или отдать ее ему так, на память его дочери Варваре. Теперь у этой щетки волосы почти все выпали, сам не знаю отчего,- почти осталось одно древко; но я не могу с нею расстаться, так она мне дорога, несмотря на всех покупщиков (а их было много) и мои нужды".
... И вот из этих трех Горбачевских - как вы думаете, какой из них настоящий? Тот, который хранил облезлую щетку тридцать пять лет, да?