Выбор Пензенского полка (продолжение, часть 3)
Начало смотри:
Предыстория
Действие первое: Борисов, Громницкий, Лисовский, Зарецкий
...Прервемся в этой точке. Громницкий и Лисовский с вероятностью решились не выступать. Андрей Борисов едет за поддержкой к Тютчеву.
Действие второе.
Те же - и Тютчев.
«Ачтавной барисав был прислан ат Гарбачевскава КаМне Громницкаму и к Лесовскаму и к Спиридаву сив вестиям абатКрытия опшества и приглашениям воуружыть вериныя нам Чясти И Следавать снимъ и где онъ мне далъ записки Гарбачевскава сваево брата барисава Киреива И Камисенера Иванава априглашении и убедитилнай прозбы дествавать и лична прасимы были барисавымъ Что бы начять деставать… Но… мы непритпринимали и неимели намериня къ дествавани А барисаву была абявлина Что мы ежыли начнемъ дествавать то въ Местесонымъ дадимъ вамъ знать Сетимъ атветамъ онъ и паехалъ, благаразумия намъ васпретила Сие изделать»
Так показывал сам Тютчев еще в феврале - и тут он солидарен с Громницким и Лисовским - дескать, действовать не хотели, но Борисову на всякий случай сказали - мол, действовать будем, ожидайте известий. Его вообще не слишком сильно терзают на следствии: его орфография - лучшая охранная грамота (нет, он не нарочно для следствия так пишет - из других источников известно, что он так пишет всегда, но вряд ли следственному комитету тоже хочется читать ЭТО в повышенных количествах). Однако тогда же, в феврале, мы впервые узнаем и несколько другую версию о действиях Тютчева.
«Он (Андрей) отправился к Тютчеву и спустя два часа возвратился с ним, хотя мы и просили Борисова, не возвращаясь от Тютчева, а прямо ехать в Новоград-Волынск. Тютчев решался выступить и приехал к нам советоваться, как бы сие удобнее исполнить. Больших усилий стоило Лисовскому и мне отсрочить выступление, обещанное Борисову в тот же день. Кончилось тем, что Борисов уехал, ожидая известия чрез нарочного верхового о приближении наших рот. Тютчеву, по отъезде Борисова, мы представили всю важность предприятия, на которое он решался, и он остался покойным…» - так показывает Громницкий - и далее добавляет в другом месте «Тютчев был отклонен нами, но, впрочем, и он не мог бы действовать, ибо часть его не была готова, как он сам позже объявлял. О неготовности части Лисовского и моей мы говорили пред Спиридовым и Тютчевым, что в 826 году мы успели бы приготовить их, но внезапный теперешний случай заставляет нас не действовать»…
Итак, мы впервые узнаем, что Тютчев хотел и собирался действовать. И что его якобы отговорили - причем отговорили, возможно, не из верноподданных соображений, а то причинам трезвым и практическим - рота Тютчева не была готова, так же и роты Лисовского и Громницкого. Вот если бы попозже…
Наконец, уже в мае Зарецкий показывает так: «капитан Тютчев хотя и говорил поручикам Лисовскому и Громницкому, чтобы выводили командуемые ими роты для соединения с 8-ю артиллерийскою бригадою, но они противны были его намерению и уговаривали его оставить злое намерение, на что согласился капитан Тютчев, чему последовал и поручик Борисов, и вместе все раскаявшись, что они намеревались приняться на злое дело, и с тем поручик Борисов отправился к своему месту, после того вскорости слышно было о возмущении в Черниговском пехотном полку (выделено мною - РД), тогда и более я слышал раскаяния их».
Думаем над этим отрывком и пытаемся сопоставить и сделать выводы. У нас есть два подтверждения о том, что Тютчев собирался действовать. Рассказ о том, что «все вместе они раскаялись» - скорее всего рассказ для следствия. Мы можем думать о том, что в момент приезда Тютчева совещающаяся тройка (или четверка вместе с Зарецким) все еще не знают о восстании Черниговского полка (хотя на дворе, по-видимому, УЖЕ четвертое января) - о восстании они узнают «вскоре» (непонятно, то ли сначала просто о восстании, то ли о том, что восстание уже закончилось) и тогда сильнее раскаиваются - может быть, раскаиваются в том, что отказались пойти восставшим на помощь? А что, если их отказ был связан как раз с тем, что первоначально они не поверили и недостаточно доверяли Андрею Борисову? Вспомним еще раз - Лисовский, Зарецкий и Тютчев Андрея не знают, Громницкий его не видел давно, Андрей действует не по поручению руководства тайного общества. Тютчев в итоге соглашается с тем, что он был не против восстания - при этом он явно хватается за довольно выгодную ему трактовку Зарецкого и добавляет (19 том, поэтому уже в нормальной орфографии): «…я действительно приглашал вывесть им верные роты, но они уговорили меня таким образом: «Неужели ты не видел своего заблуждения?» тогда мы все тут же раскаялись, я им сказал: «Я вижу, что мы должны навсегда погибнуть от нашего необдумания».
Теперь я оторвусь от следственных дел и сделаю небольшое лирическое отступление по поводу действующих лиц. Алексей Иванович Тютчев - к нему как-то принято относиться не слишком серьезно, вот и Нечкина в своей ранней монографии указывает: «горький пьяница, совершенно безграмотный» - типа, что с него взять-то. Признаюсь, мне эта характеристика кажется однобокой и несправедливой. По всем источникам видно, что к Тютчеву вообще и все время - товарищи по обществу, рядовые в полку, будущие крестьяне в селе Курагино и проч. - очень хорошо относятся, несмотря на все, так сказать, упомянутые особенности. Потому что - легкая душа: он и пить, он и петь, он со всеми дружен - и с Борисовым, и со Спиридовым, и с Муравьевым, он с легкостью необыкновенной организует эту «встречу цивилизаций» и выступает посредником.
Его вон соратники по партии, братья-славяне первоначально чуть ли не убить хотели - за то, что разболтал не в меру и превысил полномочия - но ведь не убили же, потому что ну нельзя на него долго и всерьез сердиться. Он не унывает, он прямо из крепости ухитряется нелегальными путями передать письмо в свой полк и пишет, что наверное всех скоро освободят (оптимист) - и при этом за вот этими безграмотными письменами как-то не обращают внимание на то, что он вообще-то очень достойно держится. И себя защищает не без ума, и другим в окрестностях старается не нагадить; на него показали - дескать, собирался выводить роты, он признает это, но при этом пишет «все вместе раскаялись» и поясняет здесь же «к Спиридову я не поехал», потому что думал, что Спиридов должен был «выехать в Саратовский полк для окончания сдачи роты» (врет, и мы это увидим - а отмазка грамотная и удобная). Он, Тютчев, не знает Андрея Борисова - зато он единственный из совещающихся, кто хорошо знает Сергея Муравьева - возможно, поэтому он со всей силой своей разгульной души рвется на помощь. И когда годы спустя он приходит к Михаилу Бестужеву и говорит - напиши песню, как мы шли умирать вместе с Муравьевым - это его личная, персональная боль и горечь от несбывшегося - как мы шли и не дошли, должны были помочь - и не помогли, должны были умереть вместе - и вот почему-то живы…
Что же думают остальные… очень хитрый человек - Николай Федорович Лисовский. Настолько хитрый - что потом на поселении сумеет выжить - впрочем, недолго - в краю вечной мерзлоты, в Богом забытом Туруханске, и даже организовать там прибыльную торговлю (вот эта, наверное, «коммерческая жилка» в нем очень заметна). Настолько хитрый - что ухитряется единственный из этого Пензенского полка получить только седьмой разряд - на протяжении всего следствия он представлял все дело так, что он тут человек случайный, только и мечтал, как бы удалиться - он сумел отмазаться и от крестиков, и от восстания, и от пропаганды, по какой-то непостижимой причине следствие ему поверило - хотя со стороны прекрасно видно, что он замешан ничуть не меньше своего же товарища Громницкого (заработавшего второй разряд), разве что Громницкий в общество вступил пораньше. Поведение Лисовского на следствии - скорее неприятное, он упорно пытается не просто выжить - а выжить немножечко за чужой счет, аккуратно подставляя то Спиридова, то еще кого-то из соратников; нет, до фантазий Александра Викторовича Поджио ему далеко, но все-таки… (при этом он-то, в отличие от Поджио, ни разу не истерик)… поэтому очень сложно сказать, что там в голове у Лисовского, и не он ли автор хитрого плана «давайте обманем Борисова, скажем ему, что пойдем - а сами не пойдем» (вспомним, в самом деле Громницкий вроде бы тоже колебался, но потом примкнул к Лисовскому).
Но едва ли не самый загадочный человек в этом раскладе - Петр Громницкий. То, что он не случайный человек в движении - это очевидно - он из числа первых славянских членов, давно связан с Петром Борисовым - а тот, надо сказать, случайных людей не набирал, исходный кружок Петра оказался по факту людьми в основном очень крепкими и верными. То, что Громницкий не трус - мы знаем из его последующей жизни: он не побоялся стать секретарем Лунина, занимался переписыванием и распространением его работ (и, конечно, не только потому, что ему лишний раз писать захотелось - вероятно, он в той или иной степени разделял идеи Лунина и само его стремление дразнить медведя. Правда, мы знаем и о том, что Громницкий на допросах по делу Лунина не выдержал и сказал лишнего - за что его Лунин сурово порицал в письме к Волконским: «Негодяй проболтался. Если представится случай, скажите ему, что я им недоволен. В то же время пошлите ему прилагаемые 25 рублей - от вашего имени - ибо он наверняка без копейки». Видела я эти показания Громницкого - в принципе, ничего такого сверхстрашного он там не показал, но в глазах Лунина, который и в 1826 году имен не называл вообще (кажется, почти единственный из подследственных) это уже было слишком много. Каюсь, я не люблю Лунина - он, конечно, герой и все такое, но к окружающим его людям относился как-то… потребительски, можно так сказать? Вот это снисходительно-пренебрежительное - ну вы там передайте ему 25 рублей - хотя из следственного дела Громницкого видно, что тот еще раньше просил у Лунина денег в крайней нужде, и тот ему отказал со словами «вот как раз сейчас ничего нет» (что такое 25 рублей для Лунина - и для Громницкого, это совершенно несоизмеримые суммы). Вот мне неприятен этот тон Лунина в отношении Громницкого - и здесь я целиком на стороне последнего.
Итак, этот человек не трус и не верноподданная овечка (я видала и его последующую переписку с официальными инстанциями - ой, он и после второго ареста не стал верноподданной овечкой). Он вообще, похоже, тихий - Петр Громницкий - если можно слышать голос следственного дела, то вот его голос - тихий, эдакий армейский интеллигент. Он рисовать с детства мечтает - но по недостатку средств в семье его отдают в кадетский корпус (как почти всех этих прочих славянских юношей), потом в Петровском заводе будет брать уроки у Николая Бестужева. А еще - в отличие от прочих соратников по партии, он человек не просто верующий, а церковный (отметим, что в эти времена еще нет атеистов в нашем сегодняшнем понимании, но, конечно, восприятие религии и церкви может быть разным, многие из руководящих славян - по крайней мере деисты-вольтерьянцы и антицерковники, это заметно и по следственным делам, и по переписке, и по позднейшим мемуарам). А вот Петр Громницкий - это выделяет его именно в этой среде - потом, в Петровском, будет чтецом в церкви, и уже на поселении пишет иконы - отчасти, конечно, для заработка - но вероятно и не только. Есть смутное предположение, которое отчасти можно проследить по следственным делам, что Громницкий - наряду с собственно Петром Борисовым и Ивановым - был в числе тех, кто не очень доволен объединением двух обществ, он публично не высказывается, но заметно, что он в числе скептиков. Возможно, он в душе не хочет и не может расстаться с красивыми идеями о всеобщей славянской федерации, моральном самосовершенствовании и прочих первоначальных тезисах Славянского общества. Возможно, и непривычные идеи военной революции ему не по душе (так можно предположить из его следственного дела настолько - насколько можно доверять следственному делу). Если так, то, возможно, его нежелание действовать - своего рода тихий саботаж против «новых порядков» и «нового руководства». С другой стороны, мы знаем о том, что Борисов и Иванов тоже были в числе скептиков (а штатскому Иванову и вовсе по новым правилам полагалось не быть в объединенном тайном обществе) - но именно они-то в условиях опасности ни разу не колеблются, не занимаются разборками на тему о том, кто здесь главный и кого тут раньше стояло, а быстро и решительно пытаются делать все, что от них зависит. Но люди разные, и Громницкий, возможно, решает для себя иначе.
Возвращаясь к его показаниям - что это, собственно, за «1826 год», когда бы якобы успели приготовить солдат? (у нас ведь на дворе уже начало 1826 года). Из дальнейшей разборки легко выясняется, что речь идет о том самом плане восстания летом 1826 года, о котором мы говорили в статье «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» - изначально это план действий Васильковской управы, который был согласован с Трубецким, а затем и с Пестелем, и объявлен также славянам на Лещинских лагерях. Смотр корпусов, когда предполагалось начать объединенное восстание, должен был быть в мае 1826 года - эта дата зафиксирована в показаниях Сергея Муравьева и ряда других участников, часть славян почему-то запомнила «в августе 1826 года» и даже «в сентябре 1826 года» - но, в общем, еще не сейчас, никак не в январе. И поэтому - наши войска еще не готовы, мы не будем действовать, потому что действовать не с кем и нечем. Отметим, что ровно подобные же мотивы выдвигали порой в Петербурге члены Северного общества накануне восстания 14 декабря: на Севере Трубецкой и Рылеев также объявили членам «план 1826 года», и когда Междуцарствие и переприсяга спутали планы заговорщиков, то люди стали отказываться именно с формулировкой - «а мы же готовились на полгода позже». Однако там же в статье «Запорожцы пишут письмо…» мы говорили и о том, что в сущности для строевого командира нет никакой необходимости вести какую-то специальную подготовку и агитацию: достаточно просто человеческого отношения к солдатам своей подчиненной части, а дальше - прямой приказ. Из донесений по первой армии (когда начинают расследовать «дело о пропаганде» и «нравственное состояние в Третьем пехотном корпусе») мы видели, что следствие не нашло следов «преступной агитации» в ротах «Тютчева, Громницкого, Лисовского», однако что все нижние чины весьма сожалеют о взятых из полка офицерах, «особенно о Тютчеве и Громницком» (интересно, что Лисовский в этом списке не фигурирует) и говорят, что они «были для них весьма хороши». Итак, Громницкому на самом деле вовсе не нужно какой-то особенной подготовки для того, чтобы вывести свою роту - и то, что это говорится про план 1826 года - скорее всего отмазка, но только уже (как мы увидим дальше) не для следствия, а для «партийного руководства».
Резюмируем еще раз:
- информации о восстании и о подавлении восстания Черниговского полка у пензенских офицеров по-прежнему нет, хотя на дворе уже, по-видимому, 4-е января
- Тютчев, Громницкий и Лисовский сказали Андрею Борисову, что выведут свои роты и отправили его обратно в 8-ю артбригаду ожидать сигнала
- при этом, вероятно, Тютчев действительно собирался выступить - а Громницкий и Лисовский предположительно этого не хотели и после отъезда Андрея попытались уговорить Тютчева отказаться от его затеи. Мотивы их не очень понятны - но, скорее всего, далеки от верноподданных.
И тогда Тютчев (он не может не понимать, что они не просто отказали Андрею, что по их словам в 8 артбригаде их будут ждать) делает то, чего, по-видимому, крайне не хотели делать Громницкий и Лисовский. Тютчев разворачивается и едет в Красилов. И возвращается (кажется, уже на следующий день - 5-го января) с тяжелой артиллерией: по зафиксированной следственными делами последней сцене Михаил Матвеевич трезв, решителен и очень зол.
(окончание следует. Действие третье - Громницкий, Лисовский, Тютчев, Спиридов)
Предыстория
Действие первое: Борисов, Громницкий, Лисовский, Зарецкий
...Прервемся в этой точке. Громницкий и Лисовский с вероятностью решились не выступать. Андрей Борисов едет за поддержкой к Тютчеву.
Действие второе.
Те же - и Тютчев.
«Ачтавной барисав был прислан ат Гарбачевскава КаМне Громницкаму и к Лесовскаму и к Спиридаву сив вестиям абатКрытия опшества и приглашениям воуружыть вериныя нам Чясти И Следавать снимъ и где онъ мне далъ записки Гарбачевскава сваево брата барисава Киреива И Камисенера Иванава априглашении и убедитилнай прозбы дествавать и лична прасимы были барисавымъ Что бы начять деставать… Но… мы непритпринимали и неимели намериня къ дествавани А барисаву была абявлина Что мы ежыли начнемъ дествавать то въ Местесонымъ дадимъ вамъ знать Сетимъ атветамъ онъ и паехалъ, благаразумия намъ васпретила Сие изделать»
Так показывал сам Тютчев еще в феврале - и тут он солидарен с Громницким и Лисовским - дескать, действовать не хотели, но Борисову на всякий случай сказали - мол, действовать будем, ожидайте известий. Его вообще не слишком сильно терзают на следствии: его орфография - лучшая охранная грамота (нет, он не нарочно для следствия так пишет - из других источников известно, что он так пишет всегда, но вряд ли следственному комитету тоже хочется читать ЭТО в повышенных количествах). Однако тогда же, в феврале, мы впервые узнаем и несколько другую версию о действиях Тютчева.
«Он (Андрей) отправился к Тютчеву и спустя два часа возвратился с ним, хотя мы и просили Борисова, не возвращаясь от Тютчева, а прямо ехать в Новоград-Волынск. Тютчев решался выступить и приехал к нам советоваться, как бы сие удобнее исполнить. Больших усилий стоило Лисовскому и мне отсрочить выступление, обещанное Борисову в тот же день. Кончилось тем, что Борисов уехал, ожидая известия чрез нарочного верхового о приближении наших рот. Тютчеву, по отъезде Борисова, мы представили всю важность предприятия, на которое он решался, и он остался покойным…» - так показывает Громницкий - и далее добавляет в другом месте «Тютчев был отклонен нами, но, впрочем, и он не мог бы действовать, ибо часть его не была готова, как он сам позже объявлял. О неготовности части Лисовского и моей мы говорили пред Спиридовым и Тютчевым, что в 826 году мы успели бы приготовить их, но внезапный теперешний случай заставляет нас не действовать»…
Итак, мы впервые узнаем, что Тютчев хотел и собирался действовать. И что его якобы отговорили - причем отговорили, возможно, не из верноподданных соображений, а то причинам трезвым и практическим - рота Тютчева не была готова, так же и роты Лисовского и Громницкого. Вот если бы попозже…
Наконец, уже в мае Зарецкий показывает так: «капитан Тютчев хотя и говорил поручикам Лисовскому и Громницкому, чтобы выводили командуемые ими роты для соединения с 8-ю артиллерийскою бригадою, но они противны были его намерению и уговаривали его оставить злое намерение, на что согласился капитан Тютчев, чему последовал и поручик Борисов, и вместе все раскаявшись, что они намеревались приняться на злое дело, и с тем поручик Борисов отправился к своему месту, после того вскорости слышно было о возмущении в Черниговском пехотном полку (выделено мною - РД), тогда и более я слышал раскаяния их».
Думаем над этим отрывком и пытаемся сопоставить и сделать выводы. У нас есть два подтверждения о том, что Тютчев собирался действовать. Рассказ о том, что «все вместе они раскаялись» - скорее всего рассказ для следствия. Мы можем думать о том, что в момент приезда Тютчева совещающаяся тройка (или четверка вместе с Зарецким) все еще не знают о восстании Черниговского полка (хотя на дворе, по-видимому, УЖЕ четвертое января) - о восстании они узнают «вскоре» (непонятно, то ли сначала просто о восстании, то ли о том, что восстание уже закончилось) и тогда сильнее раскаиваются - может быть, раскаиваются в том, что отказались пойти восставшим на помощь? А что, если их отказ был связан как раз с тем, что первоначально они не поверили и недостаточно доверяли Андрею Борисову? Вспомним еще раз - Лисовский, Зарецкий и Тютчев Андрея не знают, Громницкий его не видел давно, Андрей действует не по поручению руководства тайного общества. Тютчев в итоге соглашается с тем, что он был не против восстания - при этом он явно хватается за довольно выгодную ему трактовку Зарецкого и добавляет (19 том, поэтому уже в нормальной орфографии): «…я действительно приглашал вывесть им верные роты, но они уговорили меня таким образом: «Неужели ты не видел своего заблуждения?» тогда мы все тут же раскаялись, я им сказал: «Я вижу, что мы должны навсегда погибнуть от нашего необдумания».
Теперь я оторвусь от следственных дел и сделаю небольшое лирическое отступление по поводу действующих лиц. Алексей Иванович Тютчев - к нему как-то принято относиться не слишком серьезно, вот и Нечкина в своей ранней монографии указывает: «горький пьяница, совершенно безграмотный» - типа, что с него взять-то. Признаюсь, мне эта характеристика кажется однобокой и несправедливой. По всем источникам видно, что к Тютчеву вообще и все время - товарищи по обществу, рядовые в полку, будущие крестьяне в селе Курагино и проч. - очень хорошо относятся, несмотря на все, так сказать, упомянутые особенности. Потому что - легкая душа: он и пить, он и петь, он со всеми дружен - и с Борисовым, и со Спиридовым, и с Муравьевым, он с легкостью необыкновенной организует эту «встречу цивилизаций» и выступает посредником.
Его вон соратники по партии, братья-славяне первоначально чуть ли не убить хотели - за то, что разболтал не в меру и превысил полномочия - но ведь не убили же, потому что ну нельзя на него долго и всерьез сердиться. Он не унывает, он прямо из крепости ухитряется нелегальными путями передать письмо в свой полк и пишет, что наверное всех скоро освободят (оптимист) - и при этом за вот этими безграмотными письменами как-то не обращают внимание на то, что он вообще-то очень достойно держится. И себя защищает не без ума, и другим в окрестностях старается не нагадить; на него показали - дескать, собирался выводить роты, он признает это, но при этом пишет «все вместе раскаялись» и поясняет здесь же «к Спиридову я не поехал», потому что думал, что Спиридов должен был «выехать в Саратовский полк для окончания сдачи роты» (врет, и мы это увидим - а отмазка грамотная и удобная). Он, Тютчев, не знает Андрея Борисова - зато он единственный из совещающихся, кто хорошо знает Сергея Муравьева - возможно, поэтому он со всей силой своей разгульной души рвется на помощь. И когда годы спустя он приходит к Михаилу Бестужеву и говорит - напиши песню, как мы шли умирать вместе с Муравьевым - это его личная, персональная боль и горечь от несбывшегося - как мы шли и не дошли, должны были помочь - и не помогли, должны были умереть вместе - и вот почему-то живы…
Что же думают остальные… очень хитрый человек - Николай Федорович Лисовский. Настолько хитрый - что потом на поселении сумеет выжить - впрочем, недолго - в краю вечной мерзлоты, в Богом забытом Туруханске, и даже организовать там прибыльную торговлю (вот эта, наверное, «коммерческая жилка» в нем очень заметна). Настолько хитрый - что ухитряется единственный из этого Пензенского полка получить только седьмой разряд - на протяжении всего следствия он представлял все дело так, что он тут человек случайный, только и мечтал, как бы удалиться - он сумел отмазаться и от крестиков, и от восстания, и от пропаганды, по какой-то непостижимой причине следствие ему поверило - хотя со стороны прекрасно видно, что он замешан ничуть не меньше своего же товарища Громницкого (заработавшего второй разряд), разве что Громницкий в общество вступил пораньше. Поведение Лисовского на следствии - скорее неприятное, он упорно пытается не просто выжить - а выжить немножечко за чужой счет, аккуратно подставляя то Спиридова, то еще кого-то из соратников; нет, до фантазий Александра Викторовича Поджио ему далеко, но все-таки… (при этом он-то, в отличие от Поджио, ни разу не истерик)… поэтому очень сложно сказать, что там в голове у Лисовского, и не он ли автор хитрого плана «давайте обманем Борисова, скажем ему, что пойдем - а сами не пойдем» (вспомним, в самом деле Громницкий вроде бы тоже колебался, но потом примкнул к Лисовскому).
Но едва ли не самый загадочный человек в этом раскладе - Петр Громницкий. То, что он не случайный человек в движении - это очевидно - он из числа первых славянских членов, давно связан с Петром Борисовым - а тот, надо сказать, случайных людей не набирал, исходный кружок Петра оказался по факту людьми в основном очень крепкими и верными. То, что Громницкий не трус - мы знаем из его последующей жизни: он не побоялся стать секретарем Лунина, занимался переписыванием и распространением его работ (и, конечно, не только потому, что ему лишний раз писать захотелось - вероятно, он в той или иной степени разделял идеи Лунина и само его стремление дразнить медведя. Правда, мы знаем и о том, что Громницкий на допросах по делу Лунина не выдержал и сказал лишнего - за что его Лунин сурово порицал в письме к Волконским: «Негодяй проболтался. Если представится случай, скажите ему, что я им недоволен. В то же время пошлите ему прилагаемые 25 рублей - от вашего имени - ибо он наверняка без копейки». Видела я эти показания Громницкого - в принципе, ничего такого сверхстрашного он там не показал, но в глазах Лунина, который и в 1826 году имен не называл вообще (кажется, почти единственный из подследственных) это уже было слишком много. Каюсь, я не люблю Лунина - он, конечно, герой и все такое, но к окружающим его людям относился как-то… потребительски, можно так сказать? Вот это снисходительно-пренебрежительное - ну вы там передайте ему 25 рублей - хотя из следственного дела Громницкого видно, что тот еще раньше просил у Лунина денег в крайней нужде, и тот ему отказал со словами «вот как раз сейчас ничего нет» (что такое 25 рублей для Лунина - и для Громницкого, это совершенно несоизмеримые суммы). Вот мне неприятен этот тон Лунина в отношении Громницкого - и здесь я целиком на стороне последнего.
Итак, этот человек не трус и не верноподданная овечка (я видала и его последующую переписку с официальными инстанциями - ой, он и после второго ареста не стал верноподданной овечкой). Он вообще, похоже, тихий - Петр Громницкий - если можно слышать голос следственного дела, то вот его голос - тихий, эдакий армейский интеллигент. Он рисовать с детства мечтает - но по недостатку средств в семье его отдают в кадетский корпус (как почти всех этих прочих славянских юношей), потом в Петровском заводе будет брать уроки у Николая Бестужева. А еще - в отличие от прочих соратников по партии, он человек не просто верующий, а церковный (отметим, что в эти времена еще нет атеистов в нашем сегодняшнем понимании, но, конечно, восприятие религии и церкви может быть разным, многие из руководящих славян - по крайней мере деисты-вольтерьянцы и антицерковники, это заметно и по следственным делам, и по переписке, и по позднейшим мемуарам). А вот Петр Громницкий - это выделяет его именно в этой среде - потом, в Петровском, будет чтецом в церкви, и уже на поселении пишет иконы - отчасти, конечно, для заработка - но вероятно и не только. Есть смутное предположение, которое отчасти можно проследить по следственным делам, что Громницкий - наряду с собственно Петром Борисовым и Ивановым - был в числе тех, кто не очень доволен объединением двух обществ, он публично не высказывается, но заметно, что он в числе скептиков. Возможно, он в душе не хочет и не может расстаться с красивыми идеями о всеобщей славянской федерации, моральном самосовершенствовании и прочих первоначальных тезисах Славянского общества. Возможно, и непривычные идеи военной революции ему не по душе (так можно предположить из его следственного дела настолько - насколько можно доверять следственному делу). Если так, то, возможно, его нежелание действовать - своего рода тихий саботаж против «новых порядков» и «нового руководства». С другой стороны, мы знаем о том, что Борисов и Иванов тоже были в числе скептиков (а штатскому Иванову и вовсе по новым правилам полагалось не быть в объединенном тайном обществе) - но именно они-то в условиях опасности ни разу не колеблются, не занимаются разборками на тему о том, кто здесь главный и кого тут раньше стояло, а быстро и решительно пытаются делать все, что от них зависит. Но люди разные, и Громницкий, возможно, решает для себя иначе.
Возвращаясь к его показаниям - что это, собственно, за «1826 год», когда бы якобы успели приготовить солдат? (у нас ведь на дворе уже начало 1826 года). Из дальнейшей разборки легко выясняется, что речь идет о том самом плане восстания летом 1826 года, о котором мы говорили в статье «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» - изначально это план действий Васильковской управы, который был согласован с Трубецким, а затем и с Пестелем, и объявлен также славянам на Лещинских лагерях. Смотр корпусов, когда предполагалось начать объединенное восстание, должен был быть в мае 1826 года - эта дата зафиксирована в показаниях Сергея Муравьева и ряда других участников, часть славян почему-то запомнила «в августе 1826 года» и даже «в сентябре 1826 года» - но, в общем, еще не сейчас, никак не в январе. И поэтому - наши войска еще не готовы, мы не будем действовать, потому что действовать не с кем и нечем. Отметим, что ровно подобные же мотивы выдвигали порой в Петербурге члены Северного общества накануне восстания 14 декабря: на Севере Трубецкой и Рылеев также объявили членам «план 1826 года», и когда Междуцарствие и переприсяга спутали планы заговорщиков, то люди стали отказываться именно с формулировкой - «а мы же готовились на полгода позже». Однако там же в статье «Запорожцы пишут письмо…» мы говорили и о том, что в сущности для строевого командира нет никакой необходимости вести какую-то специальную подготовку и агитацию: достаточно просто человеческого отношения к солдатам своей подчиненной части, а дальше - прямой приказ. Из донесений по первой армии (когда начинают расследовать «дело о пропаганде» и «нравственное состояние в Третьем пехотном корпусе») мы видели, что следствие не нашло следов «преступной агитации» в ротах «Тютчева, Громницкого, Лисовского», однако что все нижние чины весьма сожалеют о взятых из полка офицерах, «особенно о Тютчеве и Громницком» (интересно, что Лисовский в этом списке не фигурирует) и говорят, что они «были для них весьма хороши». Итак, Громницкому на самом деле вовсе не нужно какой-то особенной подготовки для того, чтобы вывести свою роту - и то, что это говорится про план 1826 года - скорее всего отмазка, но только уже (как мы увидим дальше) не для следствия, а для «партийного руководства».
Резюмируем еще раз:
- информации о восстании и о подавлении восстания Черниговского полка у пензенских офицеров по-прежнему нет, хотя на дворе уже, по-видимому, 4-е января
- Тютчев, Громницкий и Лисовский сказали Андрею Борисову, что выведут свои роты и отправили его обратно в 8-ю артбригаду ожидать сигнала
- при этом, вероятно, Тютчев действительно собирался выступить - а Громницкий и Лисовский предположительно этого не хотели и после отъезда Андрея попытались уговорить Тютчева отказаться от его затеи. Мотивы их не очень понятны - но, скорее всего, далеки от верноподданных.
И тогда Тютчев (он не может не понимать, что они не просто отказали Андрею, что по их словам в 8 артбригаде их будут ждать) делает то, чего, по-видимому, крайне не хотели делать Громницкий и Лисовский. Тютчев разворачивается и едет в Красилов. И возвращается (кажется, уже на следующий день - 5-го января) с тяжелой артиллерией: по зафиксированной следственными делами последней сцене Михаил Матвеевич трезв, решителен и очень зол.
(окончание следует. Действие третье - Громницкий, Лисовский, Тютчев, Спиридов)