Francoise Sagan "La Chamade"
- Она любит меня, - сказал Антуан. - А мне нравятся высокие и стройные женщины вроде нее. А Сара была маленькая и толстенькая, я чуть не плакал от умиления. Понимаете? И еще, она как никто умела мучить меня…
...
Их любовь кажется ей таким чудесным, неожиданным, хрупким подарком, что она не хочет загадывать о будущем из чувства, близкого к суеверию. Она любила ждать его, скучать по нему. Каждая минута счастья казалась самодостаточной. В последнее время ее стали умилять наивные песенки о любви, но, слушая их, она никогда не примеривала к себе звучавших там слов о «единственной» и «вечной» страсти, за главное жизненное правило она взяла никогда себя не обманывать. Ей даже казалось, что из‑за этого она нередко впадает в цинизм. Будто способность трезво судить о своих чувствах непременно приводит к цинизму, а все эти любители романтики не передергивают и так уж держатся своих возвышенных правил в реальной жизни. Она любила Антуана, но была привязана к Шарлю. Антуан сделал ее счастливой, но ей не хотелось сделать несчастным Шарля. Она много думала о них двоих, а о себе слишком мало, чтобы почувствовать к себе презрение за неспособность сделать выбор. Она смутно понимала, что поступает жестоко, но счастье все равно переполняло ее.
...
Двумя часами позже, выходя из его дома, утомленная любовью и с пустой головой, она подумала, что это был просто нервный срыв. Она слишком привыкла быть сама по себе, чтобы легко смириться с мыслью, что кто‑то мог стать для нее столь необходим. Ей казалось, такая зависимость еще хуже одиночества. «Что на меня нашло? В мои‑то годы. В моем положении». В конце концов, она ведь женщина на содержании, а значит, циничная женщина. Эта мысль рассмешила ее. «Кто я?» Ей было совершенно безразлично, что о ней думают окружающие. Копаться в себе она уже давно отвыкла. Ну и что? Может, это признак отупения?
Раньше, в юности, она много читала. До того, как поняла, что счастлива. Раньше она задавала себе много вопросов. До того, как стала красивой, ухоженной, хорошо одетой домашней зверушкой. До того, как научилась избегать любых осложнений. У нее был своеобразный предлог не задумываться о будущем: короткая линия жизни. Когда‑то давно ей нагадали раннюю смерть. Так она и полагала, беспечно примирившись с судьбой. А вдруг случится дожить до старости? Она попробовала представить себя старой, брошенной Шарлем, бедной, добывающей хлеб насущный тяжким трудом. Но напрасно пыталась она запугать себя этими картинами. Что бы с ней ни случилось, Сена у Гран Пале останется все так же сверкать золотом. И это представлялось ей самым главным в жизни. И еще ей казалось, что она может обойтись и без дорогого автомобиля, и без манто от Лароша. Та же мысль приходила в голову Шарлю, и это его расстраивало.
...
Я люблю вас такой, какая вы есть. Антуан же любит вас такой, какая вы с ним. Он мечтает о счастье с вами, это свойственно молодости. А я желаю счастья вам - где бы вы ни были. Так что мне остается только ждать... К тому же рано или поздно он начнет, а может, уже начал попрекать вас за то, какая вы: за ваше эпикурейство, беспечность, малодушие. Он полагает, все это - недостатки, они будут раздражать его. Он еще не понимает, что в них сила женщины. Что за это мужчины и любят ее, даже если порой именно из‑за этого бывают несчастны. Антуан поймет это - с вашей помощью. Он поймет, что вы такая веселая, такая желанная благодаря своим недостаткам, а не вопреки. Но будет поздно. Так мне кажется. И тогда вы вернетесь ко мне. Потому что вы знаете, что я это знаю.
...
Люсиль чувствовала, как странная и прекрасная болезнь овладевает ею. Она знала: эта болезнь зовется счастьем, но не решалась называть ее по имени. Казалось чудом, что два таких неглупых и самостоятельных человека способны настолько слиться в одно целое, что каждому, с надрывом выдохнув «я тебя люблю», и правда нечего к этому прибавить. Но так и было, и невозможно было желать чего‑то сверх. Иногда у нее проскальзывала мысль, что когда‑нибудь после, когда все кончится, вспоминать об этом будет невыносимо больно. Пока же она ощущала себя настолько счастливой, что ее это даже пугало.
...
счастье хрупкое, мимолетное, неуловимое. Даже в минуты наивысшей нежности в их отношениях проскальзывало нечто тревожное, надрывное. Порой эта тревога становилась мучительной, но оба смутно сознавали, что исчезни она, это будет конец их любви.
...
Иногда он украдкой бросал на нее вопросительные взгляды. Люсиль была необычайно ленива. То, как мало ей нужно для счастья, ее способность абсолютно ничего не делать, ни о чем не думать, ее дар довольствоваться столь пустыми, бездеятельными, однообразными днями - все это казалось ему странным, почти чудовищным. Антуан знал, что она его любит и потому ей не бывает с ним скучно. Но он догадывался также, что подобный образ жизни вполне соответствует ее натуре, тогда как для него эта пустота была временной паузой, данью страсти. Порой ему казалось, что рядом с ним не женщина, а непонятный зверек, неведомое растение, мандрагора.
...
Август пролетел как сон. Накануне первого сентября они легли спать в полночь. Бездельничавший целый месяц будильник Антуана был заведен на восемь часов. Антуан неподвижно лежал на спине, рука с зажженной сигаретой свесилась с кровати. Начался дождь. Тяжелые капли лениво спускались с небес и плюхались на асфальт. Антуану почему‑то казалось, что дождь теплый, а может, и соленый, как слезы Люсиль, тихо скатывавшиеся из ее глаз ему на щеку. Было бессмысленно спрашивать о причине этих слез - что у облаков, что у Люсиль. Кончилось лето. Он знал, прошло самое прекрасное лето в их жизни.
...
Люсиль ждала автобуса на площади Альма. Она нервничала. Ноябрь выдался на редкость холодным и дождливым. Под навес на остановке набилась целая толпа озябших, угрюмых, раздраженных людей. Люсиль предпочла остаться под дождем. Мокрые волосы липли к лицу. Она забыла сразу купить посадочный талон, и какая‑то женщина злорадно усмехнулась, заметив, как минут через шесть Люсиль, наконец, спохватилась. Вот когда Люсиль пожалела, что осталась без машины. Она представила, как тяжелые капли разбиваются о капот, как на мокром асфальте машину чуть заносит на поворотах. И подумала, что если в деньгах и есть что хорошее, то это возможность избежать вот такого кошмара: очередей, толкотни, нервов. Она возвращалась из кинозала Дворца Шайо. Антуан очень советовал, почти приказал, посмотреть очередной шедевр Пабста. Фильм действительно оказался шедевром. Но Люсиль пришлось полчаса отстоять за билетами в толпе шумливых и непочтительных студентов. И ей подумалось, что приятней было остаться дома и спокойно дочитать завлекательный роман Сименона. Уже полседьмого. Она вернется позже Антуана. Может, это послужит ему уроком. А то у него появилась навязчивая идея вытаскивать ее из дому, вовлекать во внешнюю жизнь. Он утверждает, что после трех лет бурной светской жизни ненормально, даже дико замкнуться в четырех стенах, избегать людей. А она не могла ему объяснить. Нельзя же признаться, что, познав другую жизнь, слишком трудно вновь привыкать к пустому карману, к очередям, к талонам на автобус. Теряешь вкус даже к прогулкам по Парижу, самому прекрасному городу на свете. Такой разговор был бы унизителен для обоих. Когда ей было двадцать, она жила в бедности, но не хотела к этому возвращаться в тридцать.
- Как тебе фильм? - наконец поинтересовался он.
- Замечательно.
- Прав я был, что тебя туда отправил?
- Прав.
Люсиль в этот момент была в ванной, вытирала мокрые волосы. Произнося «прав», она посмотрела на себя в зеркало. По лицу блуждала незнакомая прежде улыбка. Секунду Люсиль изучающе ее разглядывала, потом провела по зеркалу полотенцем, словно пытаясь стереть нежелательную сообщницу.
...
Вечером, дома, Антуан с карандашом в руках занялся математическими выкладками. Результаты его расчетов оказались самыми обнадеживающими. Он учитывал все - квартплату, телефон, прочую прозу жизни. На свои сто тысяч Люсиль сможет одеваться, платить за транспорт, обедать. В «Ревей» прекрасная столовая, иногда он тоже будет заходить к ней в обед. Люсиль, сидя на кровати, слушала его словно в оцепенении. Ей хотелось сказать, что платье от Диора стоит триста тысяч, что она ненавидит метро, даже без пересадок, что одно лишь слово «столовая» внушает ей неодолимое отвращение. Ее снобизм неизлечим. Но когда Антуан наконец прекратил кружить по комнате и обратил к ней свое вдохновенное, радостно‑недоверчивое лицо, она ответила ему искренней, счастливой улыбкой. Он вел себя, как ребенок. Вернее, подсчитывал мелочи, как ребенок, а бюджет составлял, как министр. Как и для большинства мужчин, цифры были для него игрой. Быть по сему! Пусть ее жизнь управляется этими несбыточными расчетами, раз они вышли из‑под его карандаша.
...
Выпитые коктейли ярко высветили очевидную истину. Иногда алкоголь придает взгляду на жизнь беспощадную зоркость. Сейчас перед Люсилью раскрылись тысячи мелких обманов, которыми она сама себя усыпляла, пытаясь убедить, что счастлива. Она несчастна, и это так несправедливо! Жгучая жалость к себе переполняла ее. Она заказала еще коктейль. Гарсон сочувственно спросил: «У вас что‑нибудь не ладится?» - «Все», - мрачно ответила Люсиль. Гарсон сказал, что бывают дни, когда белый свет не мил, и посоветовал заказать сандвич. И вообще побольше есть.
...
Люсиль знала, что с каждым днем приближается к неотвратимой катастрофе. В конце пути ее неизбежно ожидал гнев Антуана, утрата его доверия. Ему придется примириться - она никогда не сможет жить нормальной, размеренной жизнью, какую он ей предлагает. Она отдавала себе отчет, что, заварив эту кашу, вряд ли сможет потом все уладить, вряд ли сумеет ее расхлебать. Ее переполняла решимость, только она не знала, на что. Она, не смела себе признаться, что решила делать лишь то, что ей нравится. Когда кого‑нибудь любишь, в таком нелегко признаться. Каждый вечер рядом был Антуан, его тепло, его смех, его тело. Люсиль настолько в нем растворялась, что временами ей казалось, что она его вовсе не обманывает. Жить без Антуана было так же невыносимо, как ходить на работу. Необходимость такого выбора казалась ей просто абсурдной.
...
Вспышка гнева отняла у него последние силы. Он верил ей. Он знал, сейчас она говорит правду. Но легче от такой правды не делалось. Она вызывала лишь безбрежную тоску. Люсиль всегда была одна и всегда будет одна, до нее не достучаться.
...
Она говорила ровным голосом, но слезы не переставая, катились у нее из глаз.
- У нас с самого начала так. Мы долго скрывались, обманывали, мучили других. Мы созданы для обмана и для удовольствий, но не для того, чтоб вместе быть несчастными. Мы вместе для счастья. И ты это знаешь, Антуан. Ни ты, ни я, мы не можем жить как все. - Она перевернулась на живот, прильнула к его плечу. - Солнце, море, беспечность, свобода.. Вот что нам нужно. Мы бессильны это изменить. Это у нас в крови. Пусть нас обзывают «плесенью», если угодно. Лично я чувствую, что плесневею, лишь, когда делаю вид, что, верю этим ханжам.
...
От проданного колье у нее оставалось сорок тысяч, она была беременна. Долго она боролась с жизнью, и, наконец, та настигла ее, зажала в угол. Безответственность наказуема. Так учат книги, так считают люди вроде ее попутчиков в метро, только не она. Антуан любит ее, а значит, только от нее зависит, как он воспримет ее беременность. Если сказать: «У меня прекрасная новость», он обрадуется. Но она не имеет на это права. Ребенок лишит ее последней свободы, счастья он ей не принесет. И еще. Она не оправдала любви Антуана, сама довела их отношения до той черты, когда любая мелкая неприятность превращается в испытание. Она любит Антуана или слишком сильно, или слишком мало, но ребенка она не хочет. Она хочет только Антуана - счастливого, светловолосого, золотоглазого Антуана, свободного в любой момент ее покинуть. Хотя бы в одном она честна до конца - не желая брать на себя никакой ответственности, она по крайней мере не пытается переложить ее на чужие плечи. Не время мечтать о трехлетнем карапузе Антуане, играющем в песочек, или об Антуане‑папе, со строгим лицом листающем дневник сына. Надо трезво взглянуть на вещи: сопоставить размер комнаты и детской кроватки, жалованье Антуана и зарплату няни. Немыслимо. Многие женщины смогли бы ко всему этому приспособиться, но Люсиль не из их числа. Когда Антуан пришел с работы, Люсиль сказала о своей неприятности. Слегка побледнев, он обнял ее, тихо и нежно спросил:
- Ты уверена, что не хочешь ребенка?
- Я хочу только тебя.
...
Сцена вполне в духе Пруста: вечер у Вердюренов, дебют молодого Мореля. Сваном был Шарль. Но в этой чудесной пьесе не было роли для нее. Как три месяца назад в той, что разыгрывалась в угрюмом бюро «Ревей». Как и никогда, ни в одной пьесе мира не найдется для нее роли. Она ни куртизанка, ни интеллектуалка. Она никто. Первые же ноты, слетевшие со струн арфы, вызвали у Люсили слезы. Она знала, что мелодия будет становиться все нежней, все тоскливей. В ней будет усиливаться тема чего‑то все более непоправимого, пусть даже к этому прилагательному трудно применить сравнительную степень. Есть в этой музыке нечто жестокое, как и в том, кто пытался стать счастливым и добрым, а вместо того заставил других страдать и теперь сам не знает, кто он и что. Повинуясь порыву, Люсиль протянула руку к тому, кто был рядом - а рядом с ней в этот миг был Шарль, - и сжала ему ладонь. Его рука, его живое тепло заслонили ее от смерти и одиночества, от невыносимого ожидания того, что сплеталось и рвалось в споре флейты и арфы. Шарль сжимал руку Люсили. В тот вечер было много виски и много музыки, то и другое в равной степени пьянило. Узкая ладонь Шарля казалась Люсили все более надежной и теплой. Кто он, тот блондин, что заставляет ее ходить в кино под дождем, который хочет, чтобы она работала, из‑за кого она чуть не попала под нож плоскорожего мясника? Кто он такой, этот Антуан, чтоб называть гнилью всех этих милых людей, эти уютные канапе, музыку Моцарта? Конечно, он так говорил не о свечах, канапе и Моцарте. Но он называл так тех, благодаря кому она всем этим сейчас наслаждается. Этим и еще золотистой, обжигающей жидкостью, глотать которую легко, как воду. Она была пьяна и довольна всем вокруг. Она крепко держалась за руку Шарля. Она любит Шарля, любит этого молчаливого, нежного мужчину. Она всегда его любила. Ей не хочется с ним расставаться. Она не могла понять, отчего он так печально улыбнулся, когда в машине она ему об этом сказала.
- Я отдал бы все на свете, чтобы поверить вам; Но вы, к сожалению, слишком много выпили. Вы любите не меня.
И конечно, стоило ей увидеть светлые волосы Антуана, разметавшиеся по подушке, его длинную руку, лежавшую на ее, Люсили, месте, как она сразу поняла, что Шарль был прав, она любит не его. И она об этом пожалела. В первый раз за все эти месяцы.
В первый, но не в последний. Она по‑прежнему любила Антуана, но больше не любила свою любовь к нему. Ей окончательно разонравился их размеренный и спокойный - из‑за безденежья - образ жизни, опостылело однообразие дней. Антуан это чувствовал и старался поменьше бывать дома, почти забросил ее. Часы ожидания сделались для нее по‑настоящему пустыми, ведь теперь она ждала не чуда, а все ту же обыденность. Иногда Люсиль встречалась с Шарлем, но Антуану о том не обмолвилась ни словом. К чему ревностью усугублять ту муку, что безнадежно поселилась в его золотистых глазах?
...
Они обменялись несколькими банальными фразами. Ей было стыдно, что она в эти минуты ничего не чувствует. Если бы Антуан накричал на нее, Люсиль наверняка осталась бы. Но он не кричал.
- Ты и правда была несчастлива.
- Ты тоже.
Они улыбнулись друг другу - виновато, расстроено, почти по‑светски - и Люсиль ушла. Когда за ней захлопнулась дверь, он не смог сдержать стона: «Люсиль, Люсиль…» - и разозлился на себя за это. Она пешком отправилась к дому Шарля, к своему одиночеству.
*мандрагора - растение, вызывающее сильнейшие галлюцинации.
...
Их любовь кажется ей таким чудесным, неожиданным, хрупким подарком, что она не хочет загадывать о будущем из чувства, близкого к суеверию. Она любила ждать его, скучать по нему. Каждая минута счастья казалась самодостаточной. В последнее время ее стали умилять наивные песенки о любви, но, слушая их, она никогда не примеривала к себе звучавших там слов о «единственной» и «вечной» страсти, за главное жизненное правило она взяла никогда себя не обманывать. Ей даже казалось, что из‑за этого она нередко впадает в цинизм. Будто способность трезво судить о своих чувствах непременно приводит к цинизму, а все эти любители романтики не передергивают и так уж держатся своих возвышенных правил в реальной жизни. Она любила Антуана, но была привязана к Шарлю. Антуан сделал ее счастливой, но ей не хотелось сделать несчастным Шарля. Она много думала о них двоих, а о себе слишком мало, чтобы почувствовать к себе презрение за неспособность сделать выбор. Она смутно понимала, что поступает жестоко, но счастье все равно переполняло ее.
...
Двумя часами позже, выходя из его дома, утомленная любовью и с пустой головой, она подумала, что это был просто нервный срыв. Она слишком привыкла быть сама по себе, чтобы легко смириться с мыслью, что кто‑то мог стать для нее столь необходим. Ей казалось, такая зависимость еще хуже одиночества. «Что на меня нашло? В мои‑то годы. В моем положении». В конце концов, она ведь женщина на содержании, а значит, циничная женщина. Эта мысль рассмешила ее. «Кто я?» Ей было совершенно безразлично, что о ней думают окружающие. Копаться в себе она уже давно отвыкла. Ну и что? Может, это признак отупения?
Раньше, в юности, она много читала. До того, как поняла, что счастлива. Раньше она задавала себе много вопросов. До того, как стала красивой, ухоженной, хорошо одетой домашней зверушкой. До того, как научилась избегать любых осложнений. У нее был своеобразный предлог не задумываться о будущем: короткая линия жизни. Когда‑то давно ей нагадали раннюю смерть. Так она и полагала, беспечно примирившись с судьбой. А вдруг случится дожить до старости? Она попробовала представить себя старой, брошенной Шарлем, бедной, добывающей хлеб насущный тяжким трудом. Но напрасно пыталась она запугать себя этими картинами. Что бы с ней ни случилось, Сена у Гран Пале останется все так же сверкать золотом. И это представлялось ей самым главным в жизни. И еще ей казалось, что она может обойтись и без дорогого автомобиля, и без манто от Лароша. Та же мысль приходила в голову Шарлю, и это его расстраивало.
...
Я люблю вас такой, какая вы есть. Антуан же любит вас такой, какая вы с ним. Он мечтает о счастье с вами, это свойственно молодости. А я желаю счастья вам - где бы вы ни были. Так что мне остается только ждать... К тому же рано или поздно он начнет, а может, уже начал попрекать вас за то, какая вы: за ваше эпикурейство, беспечность, малодушие. Он полагает, все это - недостатки, они будут раздражать его. Он еще не понимает, что в них сила женщины. Что за это мужчины и любят ее, даже если порой именно из‑за этого бывают несчастны. Антуан поймет это - с вашей помощью. Он поймет, что вы такая веселая, такая желанная благодаря своим недостаткам, а не вопреки. Но будет поздно. Так мне кажется. И тогда вы вернетесь ко мне. Потому что вы знаете, что я это знаю.
...
Люсиль чувствовала, как странная и прекрасная болезнь овладевает ею. Она знала: эта болезнь зовется счастьем, но не решалась называть ее по имени. Казалось чудом, что два таких неглупых и самостоятельных человека способны настолько слиться в одно целое, что каждому, с надрывом выдохнув «я тебя люблю», и правда нечего к этому прибавить. Но так и было, и невозможно было желать чего‑то сверх. Иногда у нее проскальзывала мысль, что когда‑нибудь после, когда все кончится, вспоминать об этом будет невыносимо больно. Пока же она ощущала себя настолько счастливой, что ее это даже пугало.
...
счастье хрупкое, мимолетное, неуловимое. Даже в минуты наивысшей нежности в их отношениях проскальзывало нечто тревожное, надрывное. Порой эта тревога становилась мучительной, но оба смутно сознавали, что исчезни она, это будет конец их любви.
...
Иногда он украдкой бросал на нее вопросительные взгляды. Люсиль была необычайно ленива. То, как мало ей нужно для счастья, ее способность абсолютно ничего не делать, ни о чем не думать, ее дар довольствоваться столь пустыми, бездеятельными, однообразными днями - все это казалось ему странным, почти чудовищным. Антуан знал, что она его любит и потому ей не бывает с ним скучно. Но он догадывался также, что подобный образ жизни вполне соответствует ее натуре, тогда как для него эта пустота была временной паузой, данью страсти. Порой ему казалось, что рядом с ним не женщина, а непонятный зверек, неведомое растение, мандрагора.
...
Август пролетел как сон. Накануне первого сентября они легли спать в полночь. Бездельничавший целый месяц будильник Антуана был заведен на восемь часов. Антуан неподвижно лежал на спине, рука с зажженной сигаретой свесилась с кровати. Начался дождь. Тяжелые капли лениво спускались с небес и плюхались на асфальт. Антуану почему‑то казалось, что дождь теплый, а может, и соленый, как слезы Люсиль, тихо скатывавшиеся из ее глаз ему на щеку. Было бессмысленно спрашивать о причине этих слез - что у облаков, что у Люсиль. Кончилось лето. Он знал, прошло самое прекрасное лето в их жизни.
...
Люсиль ждала автобуса на площади Альма. Она нервничала. Ноябрь выдался на редкость холодным и дождливым. Под навес на остановке набилась целая толпа озябших, угрюмых, раздраженных людей. Люсиль предпочла остаться под дождем. Мокрые волосы липли к лицу. Она забыла сразу купить посадочный талон, и какая‑то женщина злорадно усмехнулась, заметив, как минут через шесть Люсиль, наконец, спохватилась. Вот когда Люсиль пожалела, что осталась без машины. Она представила, как тяжелые капли разбиваются о капот, как на мокром асфальте машину чуть заносит на поворотах. И подумала, что если в деньгах и есть что хорошее, то это возможность избежать вот такого кошмара: очередей, толкотни, нервов. Она возвращалась из кинозала Дворца Шайо. Антуан очень советовал, почти приказал, посмотреть очередной шедевр Пабста. Фильм действительно оказался шедевром. Но Люсиль пришлось полчаса отстоять за билетами в толпе шумливых и непочтительных студентов. И ей подумалось, что приятней было остаться дома и спокойно дочитать завлекательный роман Сименона. Уже полседьмого. Она вернется позже Антуана. Может, это послужит ему уроком. А то у него появилась навязчивая идея вытаскивать ее из дому, вовлекать во внешнюю жизнь. Он утверждает, что после трех лет бурной светской жизни ненормально, даже дико замкнуться в четырех стенах, избегать людей. А она не могла ему объяснить. Нельзя же признаться, что, познав другую жизнь, слишком трудно вновь привыкать к пустому карману, к очередям, к талонам на автобус. Теряешь вкус даже к прогулкам по Парижу, самому прекрасному городу на свете. Такой разговор был бы унизителен для обоих. Когда ей было двадцать, она жила в бедности, но не хотела к этому возвращаться в тридцать.
- Как тебе фильм? - наконец поинтересовался он.
- Замечательно.
- Прав я был, что тебя туда отправил?
- Прав.
Люсиль в этот момент была в ванной, вытирала мокрые волосы. Произнося «прав», она посмотрела на себя в зеркало. По лицу блуждала незнакомая прежде улыбка. Секунду Люсиль изучающе ее разглядывала, потом провела по зеркалу полотенцем, словно пытаясь стереть нежелательную сообщницу.
...
Вечером, дома, Антуан с карандашом в руках занялся математическими выкладками. Результаты его расчетов оказались самыми обнадеживающими. Он учитывал все - квартплату, телефон, прочую прозу жизни. На свои сто тысяч Люсиль сможет одеваться, платить за транспорт, обедать. В «Ревей» прекрасная столовая, иногда он тоже будет заходить к ней в обед. Люсиль, сидя на кровати, слушала его словно в оцепенении. Ей хотелось сказать, что платье от Диора стоит триста тысяч, что она ненавидит метро, даже без пересадок, что одно лишь слово «столовая» внушает ей неодолимое отвращение. Ее снобизм неизлечим. Но когда Антуан наконец прекратил кружить по комнате и обратил к ней свое вдохновенное, радостно‑недоверчивое лицо, она ответила ему искренней, счастливой улыбкой. Он вел себя, как ребенок. Вернее, подсчитывал мелочи, как ребенок, а бюджет составлял, как министр. Как и для большинства мужчин, цифры были для него игрой. Быть по сему! Пусть ее жизнь управляется этими несбыточными расчетами, раз они вышли из‑под его карандаша.
...
Выпитые коктейли ярко высветили очевидную истину. Иногда алкоголь придает взгляду на жизнь беспощадную зоркость. Сейчас перед Люсилью раскрылись тысячи мелких обманов, которыми она сама себя усыпляла, пытаясь убедить, что счастлива. Она несчастна, и это так несправедливо! Жгучая жалость к себе переполняла ее. Она заказала еще коктейль. Гарсон сочувственно спросил: «У вас что‑нибудь не ладится?» - «Все», - мрачно ответила Люсиль. Гарсон сказал, что бывают дни, когда белый свет не мил, и посоветовал заказать сандвич. И вообще побольше есть.
...
Люсиль знала, что с каждым днем приближается к неотвратимой катастрофе. В конце пути ее неизбежно ожидал гнев Антуана, утрата его доверия. Ему придется примириться - она никогда не сможет жить нормальной, размеренной жизнью, какую он ей предлагает. Она отдавала себе отчет, что, заварив эту кашу, вряд ли сможет потом все уладить, вряд ли сумеет ее расхлебать. Ее переполняла решимость, только она не знала, на что. Она, не смела себе признаться, что решила делать лишь то, что ей нравится. Когда кого‑нибудь любишь, в таком нелегко признаться. Каждый вечер рядом был Антуан, его тепло, его смех, его тело. Люсиль настолько в нем растворялась, что временами ей казалось, что она его вовсе не обманывает. Жить без Антуана было так же невыносимо, как ходить на работу. Необходимость такого выбора казалась ей просто абсурдной.
...
Вспышка гнева отняла у него последние силы. Он верил ей. Он знал, сейчас она говорит правду. Но легче от такой правды не делалось. Она вызывала лишь безбрежную тоску. Люсиль всегда была одна и всегда будет одна, до нее не достучаться.
...
Она говорила ровным голосом, но слезы не переставая, катились у нее из глаз.
- У нас с самого начала так. Мы долго скрывались, обманывали, мучили других. Мы созданы для обмана и для удовольствий, но не для того, чтоб вместе быть несчастными. Мы вместе для счастья. И ты это знаешь, Антуан. Ни ты, ни я, мы не можем жить как все. - Она перевернулась на живот, прильнула к его плечу. - Солнце, море, беспечность, свобода.. Вот что нам нужно. Мы бессильны это изменить. Это у нас в крови. Пусть нас обзывают «плесенью», если угодно. Лично я чувствую, что плесневею, лишь, когда делаю вид, что, верю этим ханжам.
...
От проданного колье у нее оставалось сорок тысяч, она была беременна. Долго она боролась с жизнью, и, наконец, та настигла ее, зажала в угол. Безответственность наказуема. Так учат книги, так считают люди вроде ее попутчиков в метро, только не она. Антуан любит ее, а значит, только от нее зависит, как он воспримет ее беременность. Если сказать: «У меня прекрасная новость», он обрадуется. Но она не имеет на это права. Ребенок лишит ее последней свободы, счастья он ей не принесет. И еще. Она не оправдала любви Антуана, сама довела их отношения до той черты, когда любая мелкая неприятность превращается в испытание. Она любит Антуана или слишком сильно, или слишком мало, но ребенка она не хочет. Она хочет только Антуана - счастливого, светловолосого, золотоглазого Антуана, свободного в любой момент ее покинуть. Хотя бы в одном она честна до конца - не желая брать на себя никакой ответственности, она по крайней мере не пытается переложить ее на чужие плечи. Не время мечтать о трехлетнем карапузе Антуане, играющем в песочек, или об Антуане‑папе, со строгим лицом листающем дневник сына. Надо трезво взглянуть на вещи: сопоставить размер комнаты и детской кроватки, жалованье Антуана и зарплату няни. Немыслимо. Многие женщины смогли бы ко всему этому приспособиться, но Люсиль не из их числа. Когда Антуан пришел с работы, Люсиль сказала о своей неприятности. Слегка побледнев, он обнял ее, тихо и нежно спросил:
- Ты уверена, что не хочешь ребенка?
- Я хочу только тебя.
...
Сцена вполне в духе Пруста: вечер у Вердюренов, дебют молодого Мореля. Сваном был Шарль. Но в этой чудесной пьесе не было роли для нее. Как три месяца назад в той, что разыгрывалась в угрюмом бюро «Ревей». Как и никогда, ни в одной пьесе мира не найдется для нее роли. Она ни куртизанка, ни интеллектуалка. Она никто. Первые же ноты, слетевшие со струн арфы, вызвали у Люсили слезы. Она знала, что мелодия будет становиться все нежней, все тоскливей. В ней будет усиливаться тема чего‑то все более непоправимого, пусть даже к этому прилагательному трудно применить сравнительную степень. Есть в этой музыке нечто жестокое, как и в том, кто пытался стать счастливым и добрым, а вместо того заставил других страдать и теперь сам не знает, кто он и что. Повинуясь порыву, Люсиль протянула руку к тому, кто был рядом - а рядом с ней в этот миг был Шарль, - и сжала ему ладонь. Его рука, его живое тепло заслонили ее от смерти и одиночества, от невыносимого ожидания того, что сплеталось и рвалось в споре флейты и арфы. Шарль сжимал руку Люсили. В тот вечер было много виски и много музыки, то и другое в равной степени пьянило. Узкая ладонь Шарля казалась Люсили все более надежной и теплой. Кто он, тот блондин, что заставляет ее ходить в кино под дождем, который хочет, чтобы она работала, из‑за кого она чуть не попала под нож плоскорожего мясника? Кто он такой, этот Антуан, чтоб называть гнилью всех этих милых людей, эти уютные канапе, музыку Моцарта? Конечно, он так говорил не о свечах, канапе и Моцарте. Но он называл так тех, благодаря кому она всем этим сейчас наслаждается. Этим и еще золотистой, обжигающей жидкостью, глотать которую легко, как воду. Она была пьяна и довольна всем вокруг. Она крепко держалась за руку Шарля. Она любит Шарля, любит этого молчаливого, нежного мужчину. Она всегда его любила. Ей не хочется с ним расставаться. Она не могла понять, отчего он так печально улыбнулся, когда в машине она ему об этом сказала.
- Я отдал бы все на свете, чтобы поверить вам; Но вы, к сожалению, слишком много выпили. Вы любите не меня.
И конечно, стоило ей увидеть светлые волосы Антуана, разметавшиеся по подушке, его длинную руку, лежавшую на ее, Люсили, месте, как она сразу поняла, что Шарль был прав, она любит не его. И она об этом пожалела. В первый раз за все эти месяцы.
В первый, но не в последний. Она по‑прежнему любила Антуана, но больше не любила свою любовь к нему. Ей окончательно разонравился их размеренный и спокойный - из‑за безденежья - образ жизни, опостылело однообразие дней. Антуан это чувствовал и старался поменьше бывать дома, почти забросил ее. Часы ожидания сделались для нее по‑настоящему пустыми, ведь теперь она ждала не чуда, а все ту же обыденность. Иногда Люсиль встречалась с Шарлем, но Антуану о том не обмолвилась ни словом. К чему ревностью усугублять ту муку, что безнадежно поселилась в его золотистых глазах?
...
Они обменялись несколькими банальными фразами. Ей было стыдно, что она в эти минуты ничего не чувствует. Если бы Антуан накричал на нее, Люсиль наверняка осталась бы. Но он не кричал.
- Ты и правда была несчастлива.
- Ты тоже.
Они улыбнулись друг другу - виновато, расстроено, почти по‑светски - и Люсиль ушла. Когда за ней захлопнулась дверь, он не смог сдержать стона: «Люсиль, Люсиль…» - и разозлился на себя за это. Она пешком отправилась к дому Шарля, к своему одиночеству.
*мандрагора - растение, вызывающее сильнейшие галлюцинации.