9 января
Владимир Николаевич Пчелин (1869, Киев - 1941, Москва)
9-е января 1905 года - день для России исторический. Мало равных ему по значению дней было в прошлом; немного будет, наверное, и в будущем. Не пролитой кровью он будет долго памятен. Не числом жертв - убитых, раненых и избитых. Не тем даже, что войска стреляли в безоружных. Кровавых дней минувший год подарил нам множество. Число жертв бакинских событий, октябрьских дней в Одессе, Томске и в ряде других городов - и декабрьской недели в Москве, не говоря уже о прибалтийском крае, далеко превзошло количество погибших и пострадавших 9-го января на улицах Петербурга. Стрельба в безоружных много раз потом повторялась. 9-ое января - это быль день критический. Критический - для пережившей себя формы государственного строя. Еще более критический для политического сознания и веры народа в лице всего городского рабочего класса. В этот день реально обнаружилось, что идея самодержавия порабощена полицейско-бюрократическим режимом, что она в нем растворилась и исчезла. В этот день сотни тысяч мистически настроенных рабочих воочию убедились, что их представление о царе, как полновластном источнике правды на земле и любви к народу, как будто не соответствует действительности. Их вера в царя - отца угнетенных и обиженных - поколебалась. Их последняя надежда - пробить непосредственным обращением стену, веками выросшую между верховной властью и народом - рухнула. В их сознании раскрылась вся безжизненность стародавнего противоположения: царь и народ - чиновники и «господа». 9-ое января оторвало рабочий класс от царя и сблизило с «господами» - не с хозяевами фабрик и заводов, а с такими же, как они, представителями труда, только труда интеллектуального.
В первых числах января прошлого года Петербург узнал впервые, что такое всеобщая забастовка. Один за другим стали останавливаться заводы. Публика с жадностью бросилась читать газеты, сообщавшие, что делается на окраинах и как протекает новое - теперь уже такое привычное - явление. На газетных столбцах общество увидело мало кому известное имя священника Георгия Гапона. Оно узнало, что в Петербурге существует крепко сплоченная рабочая организация - «Общество фабричных и заводских рабочих», имеющее в разных частях города одиннадцать отделений. Оно с удивлением читало о собраниях в этих клубах для рабочих. Общее впечатление было самого крайнего недоумения. Было очевидно, что народилось что-то большое, грозное и важное. Но что именно и как - разобраться сразу было невозможно. Народилось - не в студенчестве, не в кругах интеллигенции и вообще лиц свободных профессий - словом, не там, откуда вышли в свое время Кропоткин, Рысаков, Перовская, Каракозов и позже - Карпович, Сазонов, Балмашев. Народилось - в той серой массе окраинного городского населения, отдельные лишь представители которой принимали участие в революционных вспышках и иногда в демонстрациях - и то больше как любопытствующие зрители, чем как активные деятели. Народилось - самостоятельно, без сторонней «преступной агитации», - напротив, не то под покровительством, не то с ведома полицейских агентов. Народилось - и охватило многие тысячи людей тяжелого физического труда... Кто слыхал про организацию среди рабочих, тот знал, что она - дело рук Зубатова и департамента полиции. Известно было, как в Москве, в целях борьбы с революцией, устраивались собрания рабочих, на которых им читались «благонамеренные» лекции. Известно было, что, переведенный в Петербург, Зубатов энергично действовал в том же направлении и здесь, пока не попался в каком-то злоупотреблении. В памяти оставались депутации от рабочих, являвшиеся в «Русское собрание», и случаи обнаружения между наиболее активными рабочими переодетых полицейских. Кто слыхал про священника Гапона, тот знал, что он - ставленник Зубатова, служил священником в пересыльной тюрьме и имел близкие сношения с министром внутренних дел В. К. Плеве. Невольно вставал неразрешимый вопрос: как при всемогуществе полиции и при ее руководительстве рабочие организации могли сделаться революционными, как могло революционное в них движение развиться до полуполитической, полуэкономической всеобщей забастовки?.. Также как широкие слои общества, недоумевали и газетные репортеры. По крайней мере, недоумение было общим тоном их отчетов. Рабочие, видимо, всех посторонних чуждались, неохотно давали сведения о своих желаниях и намерениях, неохотно пускали на свои собрания. Стремления Зубатова и его вдохновителей отделить рабочих от «крамолы» упали на благоприятную почву векового недоверия к «господам», и в этом отношении имели очевидный успех.
Недолго обществу пришлось читать о ходе забастовки. Через день или два последовало циркулярное запрещение печатать о ней что бы то ни было. Еще через день или два забастовали и газеты. 8-го января стало известно, что на другой день, в воскресенье, рабочие всех фабрик собираются идти к Зимнему дворцу, чтобы лично вручить Государю петицию о своих нуждах. Неопределенные объявления от градоначальника, появившиеся на углах улиц, подтверждали, что действительно готовится грандиозная манифестация против Зимнего дворца. Вечером в редакции газеты «Наши Дни» собрались писатели, журналисты, несколько профессоров, адвокатов и общественных деятелей. Среди присутствовавших был один рабочий - представитель «Общества фабричных и заводских рабочих». Целью собрания было выяснение положения и обсуждение, что можно и должно сделать, главным образом, для предотвращения ожидаемого на завтра кровопролития. Оказалось, что люди, до сих пор бывавшие, если не непосредственно, то идейно, во главе всяких демонстраций, - из них многие еще недавно вернувшиеся из ссылки - из губерний отдаленных, или из Ревеля, Новгорода, Белоострова и Сестрорецка - осведомлены почти так же мало, как и рядовые обыватели. Чувствовалась в них растерянность. Чувствовались их готовность и желание слиться с рабочими... Представитель рабочих говорил отрывочно и немного. В его словах звучала непоколебимая преданность «батюшке» и вера в «батюшку». «Батюшка» решил идти к дворцу, «батюшка» не хочет, чтобы с рабочими были посторонние - и так будет. На фоне его категоричных и кратких заявлений особенно ярко выступали расплывчатость речей и явная непрактичность предложений ораторов, непрерывно сменявших один другого. То предлагалось послать депутатов к Гапону, условиться с ним и действовать завтра совместно. На это заявляли, что Гапон неизвестно где проводит вечер и ночь, и что он совместные действия с кем бы то ни было посторонним отвергает. То раздавалось, как что-то серьезное и могущее иметь успех, требование немедленно всем ехать по казармам и убеждать офицеров и солдат завтра в толпу не стрелять. То, наконец, предлагалось немедленно же составить сообща свободный, не считающийся с цензурой, номер газеты, - было даже придумано название, - напечатать его и через посредство рабочих, которых для этого «наверное» даст Гапон, распространить утром по городу в десятках тысяч экземпляров. Решено было послать депутацию к министру внутренних дел, князю Святополк-Мирскому, и к председателю совета министров С. Ю. Витте. Но и предложение выпустить свободный газетный номер встретило сочувственную поддержку большинства. А потому, когда в число депутатов был предложен один талантливый «передовик», кто-то закричал: «Нет, он должен остаться, он нужен для газеты».
Депутация уехала. Несколько человек поехали, все-таки, искать Гапона. Оставшиеся принялись обсуждать вопрос о газете. Судили долго и скучно. Все прибывали новые лица. Появились иностранные корреспонденты. Вскоре вернулись ездившие к Гапону и сообщили, что видеть его самого им не удалось, а те из рабочих, которых они видели, решительно отказали, по полной бесполезности затеи, как поставить на работу наборщиков, так и командировать кого бы то ни было для разноски по городу газеты. Началось томительное ожидание возвращения депутации. Разговоры естественно вертелись вокруг завтрашнего дня. Что рабочие громадной массой, и от Нарвских ворот, и от Московских, и от Шлиссельбургского тракта, и с Выборгской, и с Васильевского Острова, пойдут в назначенный час к Зимнему дворцу - было несомненно. Выйдет ли к ним Государь, или манифестанты будут встречены нагайками, шашками и пулями - еще копошилось сомнение. Оно исчезло, когда депутаты поведали печальный исход их миссии. Министр внутренних дел депутации не принял. Его товарищ заявил, что единственное средство предотвратить кровопролитие - в том, чтобы рабочие отказались от их намерения. Председатель комитета министров много говорил о своем бессилии что-нибудь сделать и чем-нибудь помочь. Ехать сейчас в Царское и упрашивать Государя прибыть в Зимний дворец и принять петицию рабочих - и мысли об этом сановники не допускали. Кровь завтра будет неизбежно - с этим ужасным сознанием все оставили поздно ночью редакцию. Завтра - начало революции. Что она даст? В чем выразится и во что выльется?..
-
Теперь известно уже во всех подробностях, как у Нарвских ворот раздался залп по процессии с хоругвями, образами и царским портретом, как падали люди, как воздух огласился криками, стонами и мольбой. Известно, что было в течение всего дня на окраинах и в центре города. Известно, как на решетке академического сквера после залпа повис труп ребенка-мальчика без головы... Не будем перечислять всех ужасов... Возобновим в памяти наши личные впечатления.
Около часа дня Морская была почти пуста. Через арку на площадь, хотя с разбором, но пускали. Вокруг дворца стоял павловский полк. Одна рота того же полка и эскадрон конногвардейцев расположились фронтом к Адмиралтейскому проспекту. Эскадрон кавалергардов - фронтом к Певческому мосту. Ружья еще были составлены в козлы. Спешенные кавалеристы держали лошадей в поводу. По площади лихо гарцевал молодой пехотный офицер. По Адмиралтейскому проспекту, за Невским, виднелось движущееся море людской толпы. То же - за Певческим мостом. На решетке Александровского сада и на деревьях чернели фигуры, больше подростки и дети... Вот от толпы отделилось несколько людей. Их схватили и ведут через площадь к воротам дворца. Малорослые, тщедушные мастеровые, в потертых пальто с мерлушковыми воротниками, и вокруг каждого четыре-пять гвардейцев-великанов с ружьями наперевес и штыками, обращенными к «бунтовщику». Команда: «Садись!» - «В ружье!» - «Палаши вон!» - командует ротмистр. Лязг тяжелых палашей, и эскадрон широким галопом несется на толпу. Толпа дрогнула, повернула. Солдаты врезались в нее... Эскадрон вернулся. Толпа опять растет и приближается. Выходит рота. Сигнал на рожке. Ружья подняты... Команда - и противный сухой короткий звук ружейного залпа прорезал тишину. За первым залпом второй... У Певческого моста в это время кавалергарды шли в атаку... Через час или два мы были на Гороховой и видели злобные глаза толпы, смотревшей на ехавшего в санях офицера. Один рабочий даже бросился за санями. Потом - на Невском слышали залпы от Полицейского моста...
Вечером и ночью погруженный во мрак город освещался кострами, у которых грелись солдаты. Повсюду стояли военные заставы и караулы, ходили и ездили патрули... В «вольно-экономическом обществе» происходило многолюдное собрание. Как и вчера, потребность переговорить, условиться и как-нибудь выйти из невыносимого положения зрителей совершающегося собрала не одну сотню людей. Прибавилась еще потребность поделиться жгучими впечатлениями дня. Опять были страстные, но бессодержательные разговоры. На собрании присутствовал Георгий Гапон. Он приехал переодетый, с обстриженной головой и бородой, и не выдал своего инкогнито. Узнать его в лицо никто не мог - для собравшихся он был чужой человек иного мира. Только много времени спустя стало известно, что 9-го января вечером он был в вольно-экономическом обществе. Тогда же его присутствие, кроме разве немногих посвященных в тайну лиц, прошло незаметно.
Факт появления Гапона, и именно 9-го января, в среду, которой он еще накануне так упорно чуждался, был чрезвычайно знаменателен. Теперь, год спустя, этот факт выясняется во всем своем значении. Движение рабочих, которое, по мысли Гапона, должно было разрешиться идейным слиянием царя с народом на Дворцовой площади, не было только отдельным моментом общего освободительного движения, охватившего Россию за три-четыре месяца перед тем. Нет, оно было явлением самостоятельным, и эту самостоятельность Гапон ревниво оберегал. «Мы идем к Тебе, Государь, - так начиналась петиция, - мы все, рабочие и жители Петербурга, с нашими женами, детьми, отцами и матерями, идем к Тебе просить правды и защиты. Мы бедны, забиты, обременены непосильным трудом. Нас оскорбляют, обращаются с нами не как с людьми, но как с рабами, которые должны молча терпеть самую жестокую участь. Много уж мы терпели, и со дня на день все глубже и глубже становится наше падение. У нас нет прав, нам не дают образования, нас душат насилием и несправедливостью. Мы пропадаем, мы обессилены». В дальнейшем изложении приводились, правда, просьбы и политического характера. Но через всю петицию красной нитью проводилось, что пришли и просим мы. Мы - рабочие, мы - Твой народ, в смысле низших слоев населения. «Мы собрались перед Твоим дворцом и просим: спаси нас, не отказывай в помощи Твоему народу, помоги ему разорвать путы бесправия, нищеты и невежества, освободи его от невыносимого гнета чиновников. Разрушь стену, отделяющую Тебя от народа, чтобы он мог, вместе с Тобой, управлять государством, созданным для счастья народного, того счастья, которое вырывают от нас, оставляя на нашу долю только муки и унижение».
Во всех этих словах ясно слышалось стремление обособить себя и свои действия от революционных элементов, в обычном о них у нас представлении, и от их действий. Петиция заключала в себе славянофильскую ноту, но не в теоретической конструкции доктрины, а в той формулировке, в которой представление о царе живет в сознании крестьянства и жило до 9-го января в сознании городских рабочих. «Если Ты не ответишь на нашу просьбу, - говорилось в заключение, - тогда мы умрем на этой площади, перед Твоим дворцом. Нам больше некуда идти, и перед нами только две дороги: одна ведет к свободе и к счастью, другая - в могилу. Укажи, Царь, каким путем нам идти, и мы пойдем, хотя бы он привел нас к могиле. Пусть наша жертва спасет измученную Россию. Мы, не колеблясь, принесем эту добровольную жертву».
Поголовная смерть всех рабочих Петербурга была, конечно, риторической фигурой. Человек не легко умирает. Пока в нем теплится хоть искра жизни, он живет и хочет жить. Для рабочих нашлась третья дорога. Георгий Гапон, душа движения и его олицетворение, разорвал с прошлым, скинул сан, снял рясу... и пришел в «вольно-экономическое общество».
В учебниках истории любят гадать на тему: «если бы, то» и т. д. Что было бы, - спрашивают, - если бы Государь 9-го января вышел на площадь перед дворцом и принял петицию? - на то ответить с уверенностью нельзя. Во всяком случае, было бы не то, что происходило в течение 1905 года. События несомненно бы пошли по иному пути. Быть может, надолго бы отсрочился манифест 17-го октября. Была ли бы обеспечена в тот день личная неприкосновенность Государя? С абсолютной уверенностью говорим: да! Утверждать противное, как это делали высшие представители власти, могли только те, кто привыкли на все и на всех смотреть сквозь бумажную призму официальных донесений и за нею не видеть и не понимать самой простой человеческой психологии. Рабочие боготворили царя, когда шли ко дворцу. Они были в состоянии религиозного экстаза. Они искренно верили тогда, что им «больше некуда идти»...
Гапон - единственно крупное самобытное имя, которое создала русская революция. После 9-го января он эмигрировал за границу и, как писалось в газетах, стал социал-демократом. В октябре или ноябре он снова был в Петербурге, но не остался, а уехал. Гапону теперь в России дела нет - это видно из его писем. В нем, все-таки, жив священник русской деревни. Он вынужден был разорвать с прошлым, но духовно переродиться в один день он оказался не в силах. Так и из сознания передовых рядов крестьянства - фабричных рабочих - не исчез идеал царя. 9-го января для них началось сближение с «господами». Завершится оно нескоро...
В ночь с 10-го на 11-ое января были произведены обыски у депутатов, ездивших из редакции «Наших Дней» к князю Святополк-Мирскому и к С. Ю. Витте. Обысканных немедленно увезли в Петропавловскую крепость. В их лице было арестовано «временное правительство». Большей несообразности, чем это арестование журналистов, ученых и адвокатов, как «временного правительства», неизвестно кем, когда и для чего образованного, невозможно было себе представить. Полиция им обнаружила изумительную неосведомленность и непростительное непонимание обстоятельств. Захватить депутатов было более чем просто - при выходе от товарища министра внутренних дел они все оставили свои визитные карточки. Никому только в голову не пришло, что члены «временного правительства» так не поступили бы. Никто не подумал, что нет ничего общего между просьбой предотвратить кровопролитие и руководительством активным революционным действием, каковым министры считали шествие и манифестацию рабочих. Люди, которых манифестанты чуждались, которые стремились раскрыть глаза правительству на истинное значение и на размеры готовившегося события, люди, которые неизмеримо далеко стояли от официозных рабочих организаций, где зародилась, выросла и окрепла мысль придти с петицией к Государю, - оказались сочтенными властью, когда событие совершилось, его вдохновителями и виновниками. Для каждого простого смертного один перечень имен арестованных показывал всю несообразность их ареста. А для власти потребовались недели заключения и бесконечные допросы, чтобы формально развеять мираж, созданный растерянностью и испуганным воображением.
Кстати - курьез, до сих пор, кажется, еще на появлявшийся в печати. У одного из арестованных, бывшего профессора университета, был найден при обыске на столе «документ»: записка от профессора Б., приглашавшая придти вечером через несколько дней. Арестованного по поводу записки, конечно, не спросили - «документ» давал нить к раскрытию всей крамолы. В действительности же дело было самое простое и ничуть не преступное. На 12-ое января предполагался обед в честь полуторастолетней годовщины московского университета: устроители отменили обед, и г. Б. пригласил к себе некоторых записавшихся, чтобы порешить, как быть с собранными деньгами и с сделанными заказами. В числе прочих он послал записку и арестованному члену «временного правительства». Ничего не зная о захвате «документа», приглашенные в назначенные день и час собрались. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге комнаты показался полицейский пристав, за ним помощники его, околоточные и целый отряд городовых и дворников. Раздалось внушительно-вежливое: «Прошу всех остаться на местах, я должен переписать присутствующих и произвести обыск; где хозяин?» Сконфуженный хозяин подошел. Принесли стол, за который сели пристав и его помощники. Городовые, с видом людей, готовых каждую минуту броситься на того, кто станет оказывать малейшее сопротивление, заняли выходы. Мысль о бомбах, явно тревожившая их в первую минуту, скоро, по-видимому, перестала им давить на мозг. Начался опрос. Первый назвал себя: «тайный советник, академик»... После строгого внушения, что надо говорить, какой академии академик, - пристав спросил второго. Ответ: «действительный статский советник, профессор». Ни одного, кажется, из присутствующих не оказалось в ранге ниже статского советника. И все-таки был составлен протокол, в который занесли, что в комнате три окна и две двери, и что в ней было обнаружено двадцать три человека, сидевших на диванах, креслах и стульях по стенам и около столов. После составления протокола почтенный старик-ученый с трудно скрываемым волнением напрасно спрашивал пристава: «Чем мы можем оградить себя на будущее время от вашего появления?» Ответа он не получил.
1 февраля 1906
* * *Петербургская консерватория разделилась на два лагеря. Большая часть студентов и меньшая часть профессоров стояла на стороне революции. В зтом лагере был и русский композитор, гордость России Николай Андреевич Римский-Корсаков. Он сказал о себе, что в эти дни стал «ярко-красным». Когда дирекция консерватории предложила профессорам составить списки студентов - «зачинщиков» забастовок, Римский-Корсаков потребовал отставки директора. В ответ на это великого композитора уволили из консерватории. А вслед за ним ушли и возмущенные произволом начальства другие передовые профессора. Первыми среди них были известные композиторы Глазунов и Лядов.
Через несколько дней после этих событий состоялась премьера оперы Римского-Корсакова «Кащей Бессмертный».