"Заповедник сказок", Новогодний проект № 88. Моя сказка "Коляда-моляда"
Ссылка на сам проект:
http://zapovednik-2005.livejournal.com/189987.html
КОЛЯДА-МОЛЯДА
- Находясь на эскалаторе, стойте справа, по направлению движения, проходите слева, держась за поручень. Не задерживайте движение позади идущих пассажиров...
Евдокия Филипповна тихонько вздохнула. Нет на эскалаторе ни позади, ни впереди идущих пассажиров. Нет ни детей, которых родителям надо держать за руку или на руках, ни этих самых родителей, ни сумок-тележек, которые бабулькам и приезжим следует поднимать при входе и сходе с эскалатора. Ее дребезжащее, исковерканное микрофоном объявление не предназначалось никому. Разве что, дежурной по станции, которая где-то там, наверху, теоретически, контролировала все ее действия.
Объявления положено повторять каждые десять минут. И плевать, что совершенно пустой эскалатор ползет вверх и такой же пустой съезжает ему навстречу, вниз. Трык-трык... Трык-трык... Знай, сиди, тверди, как заведенная:
- Будьте внимательны при входе и сходе с эскалатора. Готовьтесь к нему заранее..
Эскалатор на станции Полянка - не самый загруженный в Москве. Станция хоть и в центре, но не пересадочная. А сейчас, в половине двенадцатого рождественской ночи, вообще никому на станцию Полянка заходить не требуется и выходить в город, почему-то, тоже. С одной стороны, это даже и хорошо, Евдокии Филипповне передышка. А с другой - вот так сидеть, смотреть на пустые ползущие ступеньки, хуже нет. Глаза слипаются. Не дай бог, задремлешь - премию запросто могут снять. О газетах, кроссвордах и думать забудь. Камера на тебя нацелена, у дежурной глаз-алмаз. Заметит - турнут с работы, слова не успеешь сказать.
Возраст у Евдокии Филипповны критический, 72 года. Пенсионеры тоже пенсионерам рознь. Одно дело, когда молодухи пятидесятипятилетние на смене, им еще что-то простить могут, а когда уже восьмой десяток разменяла - тут уж и спрос с тебя иной. Если бы Николай Николаич не похлопотал, - брат троюродный, тут же работает, механиком в ремонтной бригаде, - так, вернее всего, и вообще на работу не взяли бы.
Четвертый год уже Евдокия Филипповна здесь. Привыкла. Смены три дня через один, по восемь часов. Полчаса в день перерыв. Бегом - туалет, потом разогреть быстренько, что дома приготовила, и назад, в стеклянную свою будочку.
Нет, так-то ничего, грех жаловаться. И ноги можно вытянуть, не то, что на других станциях. И обогреватель вскладчину купили. От начальства не дождешься, сами скинулись. Теперь хоть пальцы не зябнут.
Нормальная работа. И платят. Четырнадцать тысяч в месяц. Плюс пенсия. В деревне-то, поди, пенсионеру такие деньжищи найди. И молодые-то копейки получают. Вон, даже у Василия в Центре культуры у девчат выходит всего по шесть с половиной. И крутись, как хочешь. А вкалывают они будь здоров! То праздники, то концерты всякие, то гости из облцентра понаедут, то одно, то другое... А еще свои огороды, хозяйство.
Евдокия знает. Сама, пока в деревне жила, тоже в колхозе ишачила. А теперь в городе, да под землей - не в пример, как раньше. Тепло, светло, спокойно. Сказать «тихо» - неправда. Шумно. Но шум ровный, привыкаешь.
Три рубильника у Евдокии Филипповны. И еще три телефона - чтобы с дежурной связаться, другой - с машинистом и третий с центральным диспетчером. И микрофон еще. И книжечка с подсказками, что говорить. Ответственность, конечно, - пассажиры могут и упасть на ходу, и застрять в гребенке. Молодые лоботрясы пьяные иной раз шалят. Или, не дай бог, авария. А, с другой стороны, права-то у Евдокии Филипповны птичьи. Выключить эскалатор она, если что, может, а включить уже нет - только через дежурного.
Словом, служба, как служба. Одна беда - дремота. Это не только ей, это всем дежурным беда. Кто как с ней борется. Кто пассажиров рассматривает. Только от этого можно с ума сойти и глаза очень устают. Другие высчитывает, например, сколько мужчин в меховых шапках за час спустилось, сколько поднялось. Часто дети сверху вниз монетки и всякую дрянь кидают - тоже следи, не спи. Иной раз только глаза начнут слипаться, пассажиры в окошко стукнут, чего-нибудь спросят или ругаться начнут, почему толчея такая. Тогда хорошо - хоть какое развлечение.
А Евдокия Филипповна приспособилась по-своему. Поёт. Про себя, конечно. Когда из телевизора, эстраду, а чаще - свои, деревенские песни, из детства, из юности.
Родом Евдокия с Вологодчины. Мужа схоронила - поездом сбило, когда и сорока ей не было. До пятидесяти восьми лет прожила в своем Заболотье, а потом дочь Милка вызвала ее к себе в Москву, с внуками возиться, помогать. Сейчас-то уж внуки выросли. Старшая Лариска уже школу закончила, замуж выскочила, от матери съехала. А младшая, Катька, в шестом классе. Тоже взрослая, сама может обходиться. Можно было бы, по-хорошему, Евдокии Филипповне и обратно в Заболотье вернуться, но как-то так и не собралась. Комнату ей дочь в своей трешке выделила. Да и дом в деревне Евдокии одной, без мужика тащить стало тяжело. Коз продала в другой район, а избу выкупил ЦТНК, центр народной культуры, очень удачно.
Дом-то Евдокии от родителей достался. А тем - от их родителей. Старинный дом, почитай, полтора века. Но крепкий, как раньше строили - еще сто лет простоит. Как раз для народной культуры подходящий. Там теперь и музей собрали, и сеновал переделали в большую комнату, поставили в ней ткацкие станы. Утеплили всё, свет провели. Вот уж Евдокия думать не могла, что так можно у нее хорошо, уютно всё устроить. И гостей, какие в деревню к ним приезжают, есть теперь, где принять. Печку подновили, окна новые вставили. Одним словом, молодец, Василий. Всё в бывшем Дунином доме устроил с умом. Евдокия ездила в деревню пару лет назад, видела. Теперь-то уж приезжать, если только к племяннице, Ритке. Она в Рощино работает почтальоншей. В трех километрах. Ритка-то тоже у Василия в ансамбле занимается, ездит из Рощино на велосипеде своём.
Василий - это руководитель ЦТНК. Хороший мужик, работящий. Сам-то местный. Евдокия знала и его мать, и деда даже застала. Васька после школы уехал учиться в Вологду, а потом опять сюда с семьей уже вернулся. Был Васькой, а теперь уж Василь Степаныч, уважаемый в районе человек. Чудоковатый малость, но это потому что непьющий. Зато делом своим увлекается очень серьезно. С детишками занимается, с бабками тоже, ансамбль вот сделал, репетируют они там всё время, и в Питер петь ездили, и в Германию даже как-то.
Этот ансамбль и поёт те самые старинные песни, какие бабки их еще пели, и какие Евдокия теперь голосит про себя на сменах в своей стеклянной будочке. У Евдокии Филипповны голос-то хороший. В свое время муж покойный как раз за голос ее приметил.
Вот сейчас Святки. Евдокия на Святки ходила, колядовала, сперва с ребятишками, а потом, как подросла, с девушками. Это, вообще-то, не очень в советские годы приветствовалось. Но все равно ходили. Ну, в войну, понятно, какое колядование. А до войны и после, еще даже при Брежневе, христославили. Запрещать некому было. Заболотье стоит на отшибе, до них районное начальство пока доберется. А председатель колхоза была из своих, всем родня, сама девкой первая на вечерках отплясывала. Поэтому смотрела на такие дела сквозь пальцы.
Вот и ходили под Рождество со звездой по дворам. Хозяйки ждали. Кто чего готовил - кто пирожка даст, кто леденцов, кто яичков вареных. Мелочь тоже давали. Потом ребята и мороженое себе могли купить, и в кино в клуб сбегать. Выгода.
Сейчас, говорят, Василий опять это дело возрождает. Кто из бабок помнит, рассказывает девчонкам, те идут колядовать, как по старинке было. Ну, пускай уж, пускай.
Сегодня, шестого января, в Сочельник Евдокии Филипповне работать, конечно, не хотелось. Хотя сама поменялась с Раисой - надо было 31 декабря выйти, а дочка упросила с Катькой остаться, сама в какой-то ресторан поехала отмечать. Пришлось поменяться, подежурить под Рождество. А ведь грех это - в Сочельник работать. Сейчас Евдокия всё бы, кажется, отдала, чтобы из убогой стеклянной будки перенестись в родное Заболотье, в свой старый дом, и хоть разок под старость побыть в волшебный зимний праздник не колядовщицей, а хозяйкой которая «открывает ворота» ряженым и одаривает их всякими сластями.
Рядиться в Заболотье принято было в белые полотенца - повязывали их особым образом крест накрест. Если пошли по деревне с такими полотенцами, это все уже знали, идут колядовщики. Христославить. А только чаще говорили не «христославить», а именно что «колядовать». Даже когда церковь в Рощино взорвали, все равно колядовщики и Рождественский Тропарь в домах пели обязательно, и в звезде иконку носили. Комсомольцы, пионеры, а все равно. Потому что так уж повелось, без христославия - какое колядование.
Про полотенца Евдокия, еще девчонкой, спросила однажды у своей бабки Агапы. «Баушка, а почему эти полотенцы завязывают?» Та ей очень странно тогда ответила, маленькая Дуня на всю жизнь запомнила. «Это, - говорит, - значит, что идут с того мира посланники». - «С какого мира?» - «С того. Мертвяки, другим словом. У них в Сочельник особое время, они в гости к людям приходят. Вот им всякие подарки и надо давать, чтобы с собой не увели». Дуня испугалась тогда, даже заплакала. Как это - мертвяки? Но потом поняла, что это всё понарошку, что не может быть, чтобы соседские парни и девчата, с которыми вчера на улице виделась, были мертвяками. А уж дальше и сама стала на Рождество перевязываться белыми полотенцами, выворачивать тулуп наизнанку и спрашивать звонким своим высоким голоском у порога: «Хозяюшка, дозвольте Коляду пропеть?»
Со звездой-то ходили днем, это все детишкам забава, а вечером на вечерке - там уж взрослые, там пострашнее было. На вечерку, или, как бабки говорили, «на биседу» приходили наряженки - и барынями наряжались, и оборванцами, и цыганами. А то просто бабкой и дедкой. Всё одно - наденут на себя всю дрянь, какую в старье найдут, фуфайку старую, лапти рваные, шапку какую драную, вымажутся сажей, картошки нарежут, вместо зубов вставят, и идут. А все уж ждут, хихикают: «От, наряженки идут, дак...» А все равно пугаются. Девки-то визжат, прячутся кто куда. И лиц у наряженок не разберешь - всё в саже или платком укутано. А кто «рожей» из рогожи укроется. Могут шаркунки от сбруи под одежу навязать, тогда еще и гремят страшнее.
И вот приходят, начинают чудить. Поют, пляшут, какие-нибудь похабы начнут... Кого узнаешь, а кого и не узнаешь - так и убежит, непонятно кто был. То еще баба какая под мужика оденется - кепку на голову, пинжак, усы намалюет сажей, а под рубаху себе морковку и две луковицы подвяжет, вот тогда хохоту!
А самое интересное было, когда «покойника хоронили». Это уж в Заболотье при Евдокии не каждый год устраивали. Когда надо было, чтобы детишков побольше народилось, тогда было. Дуня помнит, одноклассника ее, Кирюху, рослого видного парня, рядили в белую рубаху, лицо белилами мазали и зеленым еще чем-то - как пятна на лице, страшно. Потом укладывали в «гроб». Дальше его «отпевали» «поп» с «дьяком» - из взрослых мужиков. Сама Дуня однажды участвовала в «похоронах». Ей и ее подружке Нюре поручили разжечь в старом лапте куриный помёт и таким «кадилом» всех на вечерке окуривать. Вонь-то поднялась - хоть святых выноси! Дымно, темно, непонятно чего в избе делается... Боялась, конечно, немножко, но весело было.
Вот, «отпевают» как будто - вроде бы и церковная служба, а всё наоборот. И крест у попа вверх ногами, и вместо молебна опять всякое похабное скороговоркой бубнят. Бабы «голосят» по «покойнику», тоже понарошку, конечно. А потом всех девок зовут «прощаться». И отказаться нельзя - двери запирают, к самому гробу подпихивают. Начинаешь «прощаться», а у Кирюхи в зубах иголка. Ай! Наколешься, завизжишь! Или между ног палка вверх торчит под простыней, и заставляют за нее обязательно схватиться. Тоже визгу-крику. Ну, и в конце «покойник» из гроба вскакивает, и давай за всеми гоняться, полотенцем с узлом всех стегать! Вот уж тут в избе начинается совсем черти знает что.
«Покойник, покойник
Помер во вторник,
Ево стали хоронить -
Он поехал боронить,
Его стали отпевать -
Он стал вставать...»
Евдокия улыбнулась воспоминаниям. Даже глаза немножко затуманились. Потом вздрогнула, словно проснулась.
Огляделась. Никого.
- Добрый вечер, Евдокия Филипповна! С праздничком! - хриплый, прокуренный голос.
Евдокия выглянула из стеклянной будочки. Наклонилась:
- И тебя, Саввушка, с Рожжеством!
Безногий попрошайка Савва возвращался со смены. Саввушку дежурные у эскалатора любили - улыбчивый, безыскусный, честно отрабатывал на серой ветке свое подаяние, молча переползая на культяпках из вагона в вагон. Не клянчил, не канючил, просто полз посреди вагона, а люди подавали.
Не то, что двое других завсегдатаев Полянки - вечно беременная молдаванка Вика и «мамочница», Зойка Лохматая. Этих Евдокия и ее сменщицы не любили. Это какое надо иметь лошадиное здоровье, чтобы «на девятом месяце» целый день стоять у стенки с плаксивой мордой, слезы выдавливать - детишкам на молочишко выпрашивать. А уж Зойка вообще совесть потеряла. На близких, на крови зарабатывает. Какую-то там справку показывает: «Извините, что я к вам обрашчаюсь...», на похороны матери родной собирает. Уж который год. Что ж ты, зараза, делаешь! Ладно, людей обманываешь, только обман-то обману рознь. Матерь ведь родная. Неизвестно, жива она у Зойки или померла, а все равно - страшный это грех! Вот и не здороваются дежурные у эскалатора ни с Викой, ни с Зойкой. А с Савушкой - за милую душу.
- Как поживаешь, Саввушка?
- Да, коптим помаленьку...
- Много ли наколядовал-то?
- Чё?
- Я говорю, много сегодня заработал?
- Ничё так. Как обычно... - хмыкнул. Потом замялся. - Вот... конфет дали... А на что они мне? Лучше б поллитру. На, Дунь, с чаем попьешь. - Саввушка отложил деревянные толкушки, засунул руку в мятый черный полиэтиленовый пакет и вынул детский новогодний подарок. Видать, ехал ребенок с ёлки, пожалел дяденьку, отдал, что мог.
Евдокия покачала головой, высунула руку из будки вниз, забрала картонную разрисованную кремлями и дедами морозами коробочку.
- Спасибо. Будь здоров, Саввушка!
- И тебе не хворать.
Нищий привычно ловко заполз на эскалатор и уехал вверх, в ночную Москву.
«Вот и я наколядовала», - подумала Евдокия. Оглянулась, быстренько достала из подарка конфетку «Ласточка», очень их любила. Остальное убрала под ноги в сумку. Завтра с Катькой чайку вечером попьет.
Замурлыкала себе под нос тихонько:
- Шла-шла Коляда из Нова города,
Просила Коляда хлеба-мяса-пирога...
И чуть громче:
- ...Кто даст Коляде, тому двор живота,
Триста коров, полтораста быков...
И уже почти во весь голос, так, что микрофон эхом разнес колядку на весь пустой эскалатор:
- ...Они по полю ходили - помыкивали,
А во двор заходили - поигрывали!
Разошлась, раздухарилась Евдокия Филипповна. С чего бы?
А-а, пропади оно всё!
Расправила плечи, резко выдохнула, потом вдохнула полной грудью, и в полный голос:
- Покойник, покойник, умер во вторник!
Его стали отпевать - он стал вставать.
Стали гроб тёсать - он пошёл плясать!..
Что-то произошло. Качнулся легонько маревом ведущий вверх туннель и от побеленных стен стали отделяться белесые, полупрозрачные, как недоваренный кисель, силуэты. Быстро обретая человеческие контуры, они занимали места на ступеньках. Всё согласно правилам - вставали справа, проходили слева.
Эскалатор, который ехал вниз, привидения тоже заполняли. Только ехали, стоя на нем, вверх. Ровно, степенно, словно обычные усталые москвичи, которые возвращаются с работы.
Угадывалось, во что фигуры одеты, и даже примерно определялось, где мужчины, где женщины, но детали, черты лица уловить было невозможно.
Евдокия Филипповна сняла очки. Зажмурилась. Потом широко открыла глаза.
Фигуры не исчезли. Напротив, их становилось больше. На ступеньках уже не хватало мест, и силуэты заполняли пространство между эскалаторами, продолжая двигаться вверх, прямо сквозь фонари, также степенно и ровно.
Евдокия, с силой потерла глаза кулаками. Оглянулась. Ни единого человека, кто бы мог подтвердить, что это не галлюцинация и что это ей не снится. Ущипнула себя за руку. А! Больно! Нет, не спит.
Женщина хотела что-то сказать в микрофон дежурной, позвать на помощь, но в горле встал сухой замок - ни звука не могла произнести.
Хотела встать, выскочить из будки, - ватные ноги словно завязли в густой смоле.
Привидение на нижней ступеньке эскалатора вдруг повернулось к дежурной и произнесло отчетливо басом:
- Маленький мальчик сел у стаканчик,
А стаканчик - хруп! Подавай, тётя, руб!
Евдокия Филипповна истерически хохотнула. Эту присказку они, детьми, очень любили припевать, когда ходили с колядками. Умей дежурная падать в обморок, давно бы упала, но навыка не было, поэтому она просто сидела, хлопала глазами и смотрела на поток слегка покачивающихся кисельных силуэтов, выходящих из стен и уезжающих вверх по эскалатору. Кружилась голова, пальцы были ледяными, и в висках стучало - бум-бум, бум-бум...
- Что ж это такое делается? - не произнесла, а громко подумала дежурная по эскалатору.
Ей в ответ маленькое привидение - девочка, по росту лет шести, в тулупчике, закутанная в большой платок, - тоже не вслух, а как-то про себя проговорила:
- У нас в Сочельник особое время. Мы в гости к людям приходим.
Евдокия Филипповна вспомнила рассказ троюродного брата Николая о том, что станцию Полянка построили на месте бывшего кладбища. Старообрядцев там хоронили, вроде.
И только это самое она вспомнила, так сразу весь страх как рукой сняло. Всё стало понятно. Даже жалко их, покойников. Бедолаги. Куда они там сейчас, в городе-то? К кому там в гости пойти? Кто их впустит-то? Одни коробки ведь бетонные, стеклянные. Понастроили черти чего. И не живет никто в центре - офисы, офисы... Везде замков понаделали, камер наставили. Когда уже было это кладбище! У кого и остались правнуки-праправнуки, не найдешь их все равно.
«А может быть и не только с этого кладбища здесь мертвяки сейчас собрались, - думала Евдокия Филипповна. - Уж больно их много...»
Ну, да! Она же сама их и позвала. Им, сердешным, время к людям выходить, а их никто не ждет, не зовет. Вот, она позвала, они и потянулись.
Евдокия Филипповна протерла клетчатым платочком очки, надела, сощурилась, вглядываясь в движушийся облачный поток. Ничего, пусть уж. Душам грешным тоже ведь несладко приходится. А здесь-то, в городе, тем более. Пусть хоть так передохнут, хоть в ее смену, раз Святки.
Надо будет с Милкой еще раз поговорить, чтобы обязательно ее дома похоронила, в Заболотье.
...В Заболотье вовсю гудела вечёра. В засыпанной чистым пушистым снегом избе, бывшем доме Евдокии Филипповны, а теперь Центре традиционной народной культуры, от плясок, гомона, общего разгоряченного веселья было жарко. За столами доедали холодцы с хреном и салаты с курятиной, закусывали моченой брусникой и солеными рыжиками. Уже дважды пускали по рядам братыню с пивом. Василий отыграл со своими женшчинами два хоровода и три святочных игры, развлекая и заодно культурно образовывая заезжих гостей. Московская фольклорная знаменитость, с приключениями добравшаяся до Заболотья, всё никак не могла закончить свой витиеватый тост, пока глуховатая баба Маня не затянула тоненько прямо посреди очередной длинной фразы жестокий романс. Другие бабы с удовольствием его подхватили.
Дети, объевшиеся наколядованных днем конфет, в сенях, не замечая сквозняков, играли в «поленце».
Парни потихоньку пошли по деревне баловать - завязывать у домов, где жили их зазнобы, двери, поливать ступеньки водой, разбирать поленницы и творить всякие другие святочные безобразия.
В тесноте между едоками, певуньями, плясуньями протискивался фотограф, то и дело пыхая своей вспышкой. Гармонист то разворачивал гармонь, то опять отставлял в сторонку, чтобы поднять рюмочку с одним-другим-третьим знакомым. Девчата расправляли на коленях наглаженные фартуки, поправляли ленты в волосах, косились на Василия, который в мыле бегал из одной комнаты в другую, все успевал, всех ублажал, всеми командовал и пребывал в самом приподнятом настроении.
А наверху, под потолком, примостившись на полкАх, и трогательно свесив ножки, сидели пращуры Евдокии Филипповны. Сидел в уголке и строитель дома, получается уже пра-пра-пра-пра-прадед Борис Нефёдович. Сидела рядышком и супруга его Анна Петровна. Плотно, плечико к плечику, уместились как на насесте и детки их - и те, которые померли в малых годах, и те, которые выросли, своих детей нарожали, и детки тех детей, сами давно пра-прабабки и пра-прадедки, и много еще умершего народу из ветвистого родового дерева Колубаевых, из тех, кто в этом доме полтора столетия жил и просто бывал-захаживал. Некоторые из них видели себя, тут же, на стенах, на черно-белых фотографиях в рамочках, украшенных расшитыми рушниками. А некоторых уже никто и не помнил, и карточек не осталось. Но сегодня все они, собравшись-слетевшись на святочную вечерку, обсуждали, как молодые неумело пляшут «уточку», а вот эта ничего, вроде, получается, а в прошлый год водки больше было, зато сейчас вон из Тарноги приехали...
Двоюродная правнучка Евдокии Филипповны, четырехмесячная Маринка среди общего шума и веселья успела дважды описаться, три раза заснуть-проснуться, разок покапризничать, чего, в общем, никто и не заметил. Сейчас она, уютно устроившись в перевязи на груди у матери, тихонько глазела по сторонам. Маринка - единственная из полсотни участников праздника видела и слышала главных гостей. Всех их, пращуров, девочка, конечно, узнавала и помнила. Сама недавно так же в Сочельник сидела на полкЕ душой-невидимкой, лясы точила с товарками. А теперь вот ручкой машет, вверх смотрит, гулит. И ничего не было в этом удивительного. Маринкой вновь родилась в Заболотье Агафья Тимофевна, та самая Дунина бабушка Агапа, которая внучке про белые полотенцы рассказывала.
Конечно, пройдет полгода, и малышка забудет всё, что сегодня видела, и замечать души предков перестанет. А пока что помнит и видит. Только сказать не умеет.