Экологическая идеология без мифов

[naturschutz]

Дуглас Р.Вайнер

Обращение к природе как к решающему авторитету в социальных вопро­сах становится самым обычным делом с середины XX в. Персонифицированная Природа мстит тем, кто ею злоупот­ребляет. Вот типичное высказывание од­­ного немецкого инженера: “Природа­ в конечном счете всегда мстит за вся­кую радикальную попытку заменить ес­тественные условия неестест­вен­ными”1. Впро­чем, персонификация заходит и дальше. Природа мыслится как живая Муза; так, доктор Эрнст Рудорф убежден, что “на почве ущербной, де­гра­ди­ровавшей Природы никогда не смо­гут пробиться ростки поэзии”2. Рудорф, лидер немецкого природоохранного движения перед Первой мировой войной, может служить примером взаимосвязи между охраной природы, антимодернизмом и шовинизмом. Он жалуется, что “мир с каждым днем аме­ри­канизируется, и становится всё омерзительней”, а издаваемый им журнал “Охрана родной земли” провозглашает, что “есть куда более высокие, более идеалистические цели, чем вечная забота о своей мошне. Жизнь каждого индивида опустошается с опусто­шением и разо­рением родной земли”3.



Гуго Конвенц, глава Государственного агентства охраны памятников природы, также тесно связывал любовь к родному дому, родной земле и природе4, как и натуралист Конрад Гюнтер, ставший впоследствии отъявленным расистом: “Без природы нет любви к природе, а без любви к природе невозможна любовь к Отечеству”5. Связь между ними простая: “Природа усили­вает и стимулирует не только чувства германца, но и саму его личность, в особенности такие ее черты, которые стремится культивировать сегодняшняя Германия: героическую целеуст­рем­лен­ность, чувства общности и верности... Ибо в природе главный закон - борьба; это демонстрируют нам по сей день растения и животные... Наиболее впечатляющую картину этой борьбы от­кры­вает нам девственный лес... Если мы будем водить нашу молодежь в по­добные места, она впитает эту героическую идею самими порами. Вот почему так необходимо сохранить повсюду вокруг нас непотревоженную, девственную природу”6. “По мере развития этих идей,- про­должает Доминик,- доводы в пользу охраны природы начинают перемежаться с народническими идеями. Больше всего распространена была вера в то, что ланд­шафт однозначно определяет национальный характер”7. Naturschutz и Heimatschutz были тесно связаны еще с начала 1800 годов. Проследить эту связь можно уже у Александра фон Гум­больдта, но лишь с середины XX в. к ней присоединяются “народнические” концепции - как в “Естественной истории гер­манского народа” у Вильгельма Генриха Риля: “Мы должны сохранить леса ... чтобы пульс народной жизни продолжал биться тепло и счастливо, чтобы Гер­мания оставалась германский”8. Нацист Г.Ф. Випкин-Юргенсман, занимавшийся планированием ландшафта, восторгался германской способностью слиться во­едино с окружающей природой: “Снова и сно­ва наша кровь воспламеняется любовью к ландшафту, к растениям, и чем больше мы стараемся ее понять, чем серьезнее ищем ей причины, тем скорее нам приходится признать, что чувства, возбуждаемые в нас гармоничным ландшафтом, чувства глубинного родства с растениями принадлежат к врожденным биологическим законам, неотделимым от вашего бытия”9. Жаль, что нацистские консерваторы так и не смогли проникнуться этим чувством в отно­шении своих братьев по человечеству: факт, над которым стоит пораз­мыс­лить.

Подобные романтические настроения уже в начале века давали вполне практический эффект. “Националистическая “Охрана природы” добилась неожиданных и конкретных результатов в 1913 г. на конференции в Берне,- сообщает Доминик,-созванной для координации международных при­родо­охранных усилий. На этой конфе­ренции германский представитель Гуго Конвенц настаивал на том, что защита природы есть часть защиты Отечества и “составля­ет, таким образом, часто национальную задачу”. Ему удалось тор­педировать все попытки создать меж­дународную организацию по охране природы”10.

В своем первоклассном исследовании о ландшафтном планировании в Гер­­мании между 1918 и I960 гг. Герт Грёнинг и Йоахим Вольшке-Бульман привлекли внимание и к более зловещим связям между охраной природы и ландшафтным планированием, - с одной стороны, и расистскими утопиями национального избранничества, с другой11. Они предупреждают о “необ­ходимости для всякого движения выра­ботать свою эксплицитную политическую философию, поскольку только так можно предотвратить политические зло­упот­ребления движением”12.

Вальтер Шенихен, преемник Кон­вен­ца на посту директора Государственного управления по охране природы, продемонстрировал тесную связь между охраной природы и расовой гигиеной в Германии. Задолго до 1933 г. он стал “пламенным пропагандистом таких протонацистских идей, как евгеника, селекция и специаль­ные мероприятия по поддержанию чистоты ра­сы”13. По его убеждению “в шко­ле - са­мое позднее в десятом классе - необ­ходимо преподавать расовую теорию, хо­тя бы в порядке общего введения, а также знакомить учеников с мерами по сохранению чистых линий наследственности. Только таким путем новое го­су­дар­­ство сможет рассчитывать на доверие и понимание широчайших слоев на­селения и проводить легальное регули­рование...”14. Будучи фанатичным колониалистом, он называл утрату колоний в 1918 г. вопиющей несправедливостью15. “Препода­вание естественной истории призвано не дать умереть коло­ниальной этике. Этой цели превосходно служат рассказы о тайнах африканского вельда, о чудесах тропических джунглей, раздувающие искры юно­шес­кого романтизма в пламенное стремление возродить Германскую колониальную державу”16.

И все же до поры до времени эти идеи оставались только идеями: индустриализация и милитаризация развивались независимо от них. Был разра­ботан безумный проект о возвращении всей природы в Германии в “дикое” состояние: сельскохозяйственное жизненное пространство должны были пред­о­ставить после войны новые завоеванные территории. В. Мюнкер, лидер движения Heimat- und Naturschutz писал: “Просторы, открывающиеся пе­ред нами на восто­ке, ставят наше скудное сельское хозяйство в совершенно новое положение. А наша победа над Англией должна еще больше поправить положение... Не пора ли наконец пере­ориентироваться на охрану природы, как ни мало значения мы придавали ей до сих пор?”17.

Шенихен разрабатывал план расширения Беловежской пущи с 46 до 2600 км2 в рамках новой стратегии планиро­вания национальных парков, а в марте 1940 г. проф. Хек, зоолог, опубликовал “Новые задачи охраны природы - национальные парки для расширившейся Германии”.

Еще более зловещий характер при­об­рела работа по ландшафтному планированию при Генрихе Гиммлере в свя­­зи с подготовкой завоеванных территорий для заселения немцами. Как вы­сказывался один из членов группы планирования, “взаимодействия между людьми и населяемой ими землей име­­ют первостепенное значение для даль­нейшего развития или уничтожения человече­ства. Вот почему забота о зем­ле для нас, немцев,- главная этиче­ская заповедь после заботы о крови”18.

Оберфюрер СС К. Мейер, глава на­цистского управления ландшафтного планирования, позднее (1955) занимавший кафедру ландшафтного планирования в Техническом университете Ганновера: “Для нас, национал-социалистов, планирование есть выражение ответственности перед народом и государством. Мы стремимся не только к полному планированию пространства и хозяйства, но и к созданию здоровой структуры общества и преобразованию жизненного прост­ранства в соответствии с требованиями тевтон­ской расы”19.

Эта группа отвечала специально за ландшафтное планирование в “ан­нек­си­рованных восточных территориях”. В своей книге Landscharrsbibel Випкинг-Юргенсман раскрывает негативную сторону нацистского расового ландшафтного планирования, доказывая, что другие культуры уродуют свою зем­лю: “Форма ландшафта всегда отражает характер населяющих его людей. Это может быть мягкая сдержанность души и духа, а может быть гримаса без­душия или человече­ской и духовной испорченности... В любом случае ландшафт - четкое выражение того, что раса чувствует, думает, делает и создает... Вот почему германские ланд­шафты так разительно отличаются от польских и русских - настолько же, насколько различаются люди. Кровожадная жестокость восточных рас неизгладимо запечатлена в гримасах их родных ландшафтов”20.

Тем самым было дано идеологическое обоснование разрушению “еврей­ских городов” и массовому изгнанию восточноевропейцев из их деревень. Об этих планах сообщил Мейер на конфе­ренции в Познани всего через 14 недель после завершения польской кампании21.

Фактором, ускорившим скатывание от идей национальной охраны природы к нацистскому консерватизму, стали деморализующие последствия Первой мировой войны. В 1920 г. Zeit­schrift für Vogelschutz 1 (1920): 33 пи­шет: “Индивид должен вновь осознать, что его благополучие неотделимо от бла­гополучия страны в целом, а вырод­ки, неспособные этого понять, должны быть репрессированы, чтобы не мог­ли и далее отравлять весь общественный организм”22. Эта идея была равно враждебна как капитализму, так и коммунизму. К тому же она была неотделима от сильного расового чувства. Так, Verein Naturschutzpark усматривал параллель между исчезновением рыбы из загрязненных немецких рек и навод­нением Германии полчищами “немытых хорватов и поляков”23.

Если верить Доминику, активнее всех среди этих природозащитников-ра­систов был профессор Пауль Шульце-Наумбург, архитектор, про­екти­ро­вав­ший загородные дома для состоятельной публики, с 1904 по 1914 г.- председатель Deutscher Bund Heimat­schutz. В третьем издании его Gestal­tung derLandschaft он писал в 1928 г. “об угнетающем расползании по миру интер­национальной демократии... не связанной больше с родиной”24.

Примерно в это же время он входил в литературный кружок в Мюнхене, членами которого состояли также Альфред Розенберг и Рихард Дарре (Blut und Boden), и был одним из виднейших ораторов Розенберговского Kampfbund für deutsche Kultur. Позд­нее он стал делегатом от нацистской пар­тии в Рейхстаге. Любопытно, что и евреи, пытаясь отвести от себя обвинения в пренебрежении к окружающей природе, публиковали такие книги, как труд С. Лихтенштедтера Naturschutz und Judentum: ein vernachlässigtes Ka­pi­tel judischer Sittenlehre (Frankfurt/Main, 1932)25

“Правда, для самого фюрера Natur­schutz и Heimatschutz были не более, чем две быстро пройденные ступеньки на подъеме к вершинам мирового владычества”,- пишет Доминик. Однако нацистская идея Blut und Bo­den подходила чрезвычайно близко к подлинным целям природоохраны (Ри­хард Вальтер Дарре)26. Со своей сторо­ны и социал-демократы выступали в защиту окружающей среды и эстетики ландшафта (их законодательные по­пыт­ки были блокированы нацистами).

Но романтическое миросозерцание нацистов было куда созвучнее стрем­лениям защитников природы, чем инструментальный рационализм СДП.

Вальтер Шенихен, переименовавший в 1928 г. журнал Die Zeitschrift für Naturdenkmalpflege в Monatsschrift für alle Freunde der deutschen Heimat, за­являл пять лет спустя на конгрессе, по­­священном основанию Reichsbund für Volkstum und Heimatschutz в ок­тяб­ре 1933 г.: “Охрана природы касается не только находящихся под угрозой видов птиц и редких растения, не только дюн, болот и лесов... Она касается в первую очередь людей, а здесь у нас - в первую очередь германцев”.

И далее: “Слова “народный” или “на­циональный” можно произносить только с любовью... Но в официальной Германии ни один из произносивших их не находил слушателей - пока не явился фюрер и не завоевал все сердца своей пламенной проповедью: долой либерально-марксистский рационализм, уводящий всю нашу культуру прочь от природы... Назад к древней мо­щи крови и почвы; в них источник жизни всего нашего народа”27.

Массы и классы: парки как форма классового подавления

Как и многие другие, я всегда думал, что заповедники - вещь несомненно хорошая; так я думал до тех пор, пока не познакомился ближе с тайной историей парков. Карен и Кеннет Ольвиги в статье, опубликованной лет 16 назад, впервые открыли мне новую точ­ку зрения на предмет: “девственная при­рода” одного может быть необитаемой землей для другого; в определение границ заповедников вмешиваются иногда классовые интересы, и лакомые кусочки страны огоражива­ются, пре­вращаясь в недоступные для простых смертных зоны отдыха элиты. Если все это звучит слишком академично, рассмотрим два примера, разбираемых Ольвигами: Шотландию и Вир­гин­ские острова.

Идеология “естественного” парка

Современный взгляд на идеальное или нормативное состояние природы, как естественной декорации, начал складываться в Британии в XVII-XVIII вв., воплотившись в английском ландшафтном парке36. Представление о нор­мативной природе менялось: от паркообразного “окультуренного ландшафта” к девственной “дикости” в конце XVIII в. Именно этот идеал лежит в основе американского идеала нор­мативной природы и воплощен в наших национальных парках.

Так вот, Ольвиги обнаружили, что этот новый взгляд возник как социаль­ная конструкция носителей капиталистического просвещения в Шотландии. “Дикая природа” была для них той ареной, на которой древние охотники и пастухи-ко­чевники “с копьем и лирой” боролись в одиночку за выживание и преследовали свои индивидуалистические цели, выковывая “характер”. Оправданием подоб­ным взглядам служили Оссиановы мифы, прославлявшие “первобытную” романтику дикой Шотландии и впоследствии разоблаченные, как подделка XVIII в. На самом деле и эти мифы и эти взгляды послужили, согласно Ольвигам, оправданием массового изгнания крестьян из горных областей Шотландии и превращения страны в “дикий” охотничий за­поведник для дворян37.

Ольвиги описывают преломление того же мифа в Америке: “крещение ди­кой природой... бродяги-ковбоя с его неизменным шестизарядным револьвером и банджо... считалось главным условием возникновения национального прототипа - свободного американского индивида”38. Что касается национальных парков, то даже любители природы, никогда не бывавшие западнее Нью-Йорка, “считали Националь­ные парки заповедниками стабильности в стремительно меняющемся мире, последними местами, где скалы, деревья и ручьи еще остались такими, какими были испокон веков”39.

Начальник Службы национальных парков Стивен Мазер видел в них “национальные музеи нашей американской дикой природы... выставочные за­лы первобытных американских ландшафтов”40.

Между тем все, кажется, забыли о том, что в течение тысячелетий все эти места, и Йеллоустон, и Йосемит, и Ма­унт Дезерт, и Великий Каньон и другие были населены туземными племенами Америки. Ольвиги пишут: “Са­мим­ индейцам было запрещено оставаться на территории заповедника, и первым туристам, посетившим Йеллоустон, то и дело мешали любоваться до­стопримечательно­стями армейские под­разделения, прочесывавшие местность, чтобы очистить ее от индейцев. Се­годня туристам уже никто не мешает наслаждаться тем, что называ­ют “девственной природой” Йеллоустона, ничто не нарушает иллюзию. Однако службам парка приходится с каждым годом тратить все больше труда и денег­ на поддержание “естественной” кра­со­ты ландшафта, созданной веками ин­дей­ского землепользования - контролируемым выжиганием участков леса и другими ме­тодами”41.

Для индейцев национальные парки оз­начали еще одну экспроприацию в поль­­зу среднего класса белых поселен­цев.­

Один из самых разительных приме­ров такой экспроприации во имя “дев­ствен­ной природы” в американской истории - создание национального парка на Виргинских островах в 1956 г. Территория будущего парка была заселена мелкими земледельцами - потомками работавших на здешних плантациях рабов; по неформальному соглашению с землевладельцами они после освобож­дения продолжали жить на острове и вести самое примитивное хозяйство. После того как земля была скуплена Рокфеллерами и передана Службе национальных парков, новые законы о землепользовании бы­ли применены здесь по всей стро­гости, и большинство крестьян согнано с их участков (без компенсации). Что из этого вышло, Ольвиги описывают с из­рядной долей иронии: “Для тех, кто не­зна­ком с примитивным сельским хозяйством, этот ландшафт вполне мог показаться девственным и диким, что помогло скрыть тот факт, что весь остров был своего рода опытным участком, где под неусыпным наблюдением приживались экзотические виды флоры и фауны, привезенные из всех стран света.

Политика, проводившаяся Системой национальных парков, дала два резуль­тата: уничтожила местное сельское хозяйство и преобразовала ландшафт. В короткое время весь остров покрылся зарослями колючего кустарника... давным-давно завезенного сюда в качестве органической колючей проволоки: живые изгороди из него защищали усадьбы от рабов. Благодаря строгой охране запо­ведника и заботе невероятно размножились такие завезенные сюда животные, как мангусты и дикие обезьяны, уничтожив несколько местных видов... Однако до сих пор господ­ствует теория, что благодаря какому-то экотеологическому чуду ланд­шафт острова со временем станет похож на тот девственный лес, который когда-то увидел Колумб”42.

Забавно, что единственные памятни­ки прежнего культурного ландшафта острова, которые сохраняются Парковой Службой,- это развалины больших плантаторских домов. Как заключают Ольвиги, “то, что для одного общества (или класса) девственный рай, для другого - запущенный и заросший сорняками сад; что для одного ди­кая пустыня, для другого - ухоженный дом; для одного - манифест свободы, для другого - угнетение и подавление... Парки не лучше и не хуже того общества, которое их создает”43.

“По газонам не ходить”

История природоохранного движения в Америке богата и другими примерами, демонстрирующими его связь с классовыми интересами и взглядами. Питер Шмитт в своей книге “Назад к природе” рассказывает о движении за создание городских парков в конце XIX в. Для его президента Чарльза Элиота, выпускника юридического факультета Гарварда, “ландшафтные заповедники - это соборы современного ми­ра”, в то время как “для психологов типа Джозефа Ли или Генри Кертиса сельские ландшафты нужны только из­дерганным нервам баронов бизне­са и их клерков из среднего класса. Подобные люди не имеют права навязывать свои вкусы заводским рабочим и детям бедняков”, которые, как доказано, пред­почитают аттракционы и игровые площадки44.

“Эталоны природы”

Дискуссия по поводу национального парка на Виргинских островах может быть с таким же успехом отнесена и к советским заповедникам. На протя­жении 20-х годов главным оправданием существования заповедников была теория биоценоза: считалось, что охра­няемые участки представляют собой за­крытые и саморегулирующие системы нетронутой девственной природы - “биоценозы”. Они рассматривались как эталонные модели “здоровой” нормативной Природы, с которыми можно сравнивать природу, оскверненную че­ловеческим вмешательст­вом.

Однако правомерность подобного взгляда на биоценоз как на первичный структурный блок биосферы никогда не была доказана (и, кажется, в принципе недоказуема). Еще в 1933 г. великий эколог В.В. Станчинский заметил, что понятия биоценоза и экологической общности хотя и существуют по­чти полвека, остаются по-прежнему со­вершенно туманными и размытыми, каж­дый автор вкла­дывает в них свой смысл, а наука биоценология не получила удовлетворительного обоснования и определения45. Однако сам Станчинский по-прежнему стремился обнаружить в природе определенные уровни закономерной организации и поряд­ка - системы - и, предостерегая экологическое сообщество от структурализма, формализма и неисторического или телеологического подхода, сам заявлял, что подобные системы совершенно “реальны”, даже если их параметры одновременно существуют и не существуют46. И в конце концов он даже выступил в защиту заповедников как эталонов - пусть и относительных - девственной природы.

Я доказывал в свое время, что поня­тие “эталон” было мобилизовано со­вет­ской биологической и природоохранной элитой ради достижения двух целей: 1) обосно­вать создание по всему СССР широкую сеть охраняемых территорий, подконт­рольных только научной интеллигенции и никому больше и 2) помочь доказать, что распоряжаться эксплуатацией хрупких природных систем вправе лишь они как научные эксперты, и потому они должны иметь право вето в вопросах эко­но­ми­ческой политики. Причём научная интеллигенция пыталась добиться желаемого от имени науки, в то время как нау­ка как раз не может дать твердого, на­учного обоснования теории биоценоза.

Заключение

В начале 50-х годов Грант Макконнелл призвал к политическому обосно­ванию наших экологических и политических взглядов. Он указал на про­из­воль­ность так благородно звучащей формулы Джиффорда Пинчота (“Наибольшее благо для наибольшего числа людей на наиболее долгий срок”), заме­тив, что все зависит от того, кто будет определять это благо. Ни один технократ не вправе определять, в чем состоит наибольшее благо, на основании се­кретной экспертизы или привилегированного знания. Решать, какому из раз­личных взглядов на использование при­роды и людей отдать предпочтение, нужно политически, а не ссылаясь на привилегированное знание.

Однако не предполагает ли такое по­литическое обоснование безраздельное господство воли большинства? Не будут ли при этом проигнорированы жиз­ненно важные интересы меньшинств? Было бы нечестно не признать наличия подобной опасности. Поэтому необходимо попытаться выработать при­емлемую концепцию базовых прав человека, которые не вправе будет нарушать воля того или иного временного большинства, а такая попытка сама по себе есть длительный политический процесс, который начался совсем недавно.

Опасность, которую представляют собой приверженцы Вернадского или глубинной экологии, заключается в том, что все они аргументируют от привилегированного знания. “Мы знаем, что для вас на самом деле лучше, что вас спасет и исцелит”,- заявляют они. Им одним ведомо подлинное различие между природной гармонией и хаосом, социальным здоровьем и разложением, чистотой и скверной, отчуждением и единством. Они не сознают, что их эти­ческие веро­вания и политические взгляды - социальная конструкция; они абсолютизируют свои личные истины. Может быть, они и правы; но что, если нет...?

Поэтому если мы хотим сохранить максимум биотического и человеческого разнообразия для нас и будущих людей (и не-людей), мы должны отдавать себе отчет в моральных и политических постулатах, которые мы выдвигаем. Не нужно забывать о том, что в ми­ре, где существует больше одного фанатизма, в принципе невозможно мир­ное сосуществование.

Всякий фанатизм, включая экологический, есть продукт либо страха, ли­бо материальной, культурной или духовной нищеты, поэтому мы должны неустанно трудиться, чтобы создать мир, в котором каждый из нас и все на­ши интересы будут равно уважаться. Этого мы никогда не достигнем, аб­солютизируя индивидуаль­ные истины.

Олдо Леопольд в своем завещании призвал к созданию нового мифа: мы должны начать мыслить так, “как мыслит гора”46. Он считает новый миф не­об­ходимым потому, что люди стали опас­ны, опасны и для самих себя, и для планеты, и только новый миф способен произвести достаточно глубокие поведенческие изменения в достаточно массовом масштабе, чтобы спасти нас в этой опасной ситуации47. Я же полагаю, что мифы зачастую куда опаснее тех ситуаций, от которых они призваны нас спасти. Нам нужно вырабатывать вкус к демифологизации. Нам нуж­но осознать наши потребности и на­ши ценности и взять на себя ответственность за них как за наши личные предпочтения. Только тогда мы будем в со­стоянии уважать предпочтения наших соседей по планете и находить с ними компромисс, и сможем рассчитывать на то же с их стороны.

Вопросы философии. 1995, № 5.