Тема: женское
Клаус Тхевеляйт
ЖЕНЩИНА КАК АГРЕССОР
Перевод Завена Баблояна выполнен по изданию Klaus Theweleit, Male Fantasies. Volume 1 (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993), pp. 63-69.
Есть кое-что и о женщинах. Их образ часто возникает в ассоциации с чем-то жутким, зловещим. Первое упоминание о женщине в работе «Борьба как внутренний опыт» (Der Kampfals inneres Erlebnis) Эрнста Юнгера, например, таково:
«Осторожно кружили мы по выжженным руинам богатых поместий, смутно опасаясь столкнуться вдруг с призраками тех, кто был вырван из своего мирного существования.
... Что может скрываться во тьме подвалов? Труп женщины со спутанными волосами, плавающий в черной воде?». [1]
Ничто не принуждает автора вызывать тут в своем воображении образ мертвой женщины - ничего, кроме его собственной фантазии.
Женщины также появляются как агенты деструкции. Ф. В. Хайнц был членом бригады Эрхардта[2] и «Консула»;[3] лидером организации «самозащиты» в Верхней Силезии и Сталхельмского подразделения, выступавшего против французов в Руре в 1923. После 1933 он был директором Литературного Совета Рейха, а в 1938 вошел в окружение генерала Вицлебена, планировавшего устранение Гитлера и возврат к монархии во главе с принцем Вильгельмом, старшим сыном кронпринца. [4] Хайнц приписывает поражение польских войск в битве возле Аннаберга в 1921 влиянию женщин (хотя он никогда на самом деле не видел эти войска):
«Эти двадцать тысяч мужчин неподвижно стояли лагерем вокруг больших городов, где они постепенно приводились в состояние ступора совместным распиванием виски и беспорядочным развратом».[5]
Также и Богислав фон Зельхов, лейтенант военно-морских сил во время Первой мировой, никогда не «видел» того, о чем писал. (После службы в ВМС фон Зельхов начал учебу в Марбурге, где он командовал Марбургским студенческим корпусом, получившим зловещую известность после зверского убийства пятнадцати рабочих, захваченных возле Таля в Тюрингии.) Вот как он описывает бой быков, который посетил, когда служил офицером в Мехико:
«Вот это сюрприз: протагонистами четвертого акта были женщины. Юные прекрасные амазонки грациозно выскользнули на арену. ... На мгновенье даже бык был ошеломлен такой красотой. Он учуял запах женщины. ... Выглядело это гнусно. Благородное животное не заслужило такого отношения. Бой? Ну что ж, замечательно. Но театр? Нет, для этого он был слишком хорош».
В финале одна из женщин опаляет шкуру быка петардой:
«Бык поднял свою мощную голову. Кто это сделал? Бык ощущал непристойность того, что только что произошло. ... Серебряная амазонка бросилась удирать по песку, но бык, подгоняемый уязвленной гордостью, был быстрее. Добежит ли она до «таблас»? Все затаили дыхание. Бык вздевает ее на рога. Он подбрасывает ее высоко в воздух. Кровавое месиво, серебро и лазурь, лежит на песке».
Здесь быка приканчивает настоящий мужчина.
«В молчании мы возвращались на корабль.
«Скоты», - сказал кто-то.
Он имел в виду людей, не животных.
«Мне их жаль».
«Кого, быков?»
«Нет, людей, которые всегда были только зрителями. Я завидую быку. Есть ли что-либо более восхитительное, чем короткая, беззаботная жизнь, что заканчивается несколькими краткими мгновениями высшего героизма?»».[6]
Бык - ошеломленный красотой, чующий «запах женщины», ощущающий «непристойность» того, что случилось, «подгоняемый уязвленной гордостью», - все его чувства разом - это чувства фон Зельхова, взбешенного появлением женщин, вооруженных пиками. Он не скрывает своего удовлетворения, созерцая «кровавое месиво», которое больше не может «грациозно скользить». Механизм введения напряжения фразами «Добежит ли она до «таблас»? Все затаили дыхание» служит усилению удовольствия от созерцания уничтоженного трансгрессора-женщины. Она получила то, что заслуживала, а бык проявил «высший героизм». Перевоплощаясь в быка (персонажа, что служит священной жертвой), фон Зельхов совершает приносящее глубокое удовлетворение, хладнокровное убийство.
Как правило, женщины как существа угрожающие, ослабляющие, непристойные или агрессивные появляются в двух формах:
«А в тылу наших войск, расположившихся на переднем крае сражения, по улицам бродили шлюхи. Они ходили вразвалочку вверх и вниз по Фридрих-штрассе, а мы вели огонь из-под липовых деревьев. Окутанные своей аурой невыразимой странности, они набрасывались на нас, когда мы задерживались для краткого отдыха под прикрытием домов, а клещи законов хаотического сражения не отпускали нас, и враг маячил в наших глазах. Не их вышептываемые предложения были столь невыносимыми - но спокойная, деловая манера, в которой они щупали наши тела, тела, что только что были открыты ярости пулеметного огня».[7]
«Шлюха», которая в своей «спокойной и деловой манере» не понимает, что солдат, бросающий свой пулемет, прекращает всякую сексуальную активность, - это одна из манифестаций женщины как агрессора. Отличительным знаком другой, также описанной Эрнстом фон Заломоном, является «синева».[8] Женщины такого типа появляются большой массой, как в этой антивоенной демонстрации против добровольческого корпуса Бертольда в Гамбурге:
«Потрясая кулаками, перед нами визжат женщины. Полетели камни, горшки, какие-то обломки. ... Они врезаются в нас, дюжие бабы, одетые в синее, в мокрых фартуках и грязных юбках, их красные помятые лица шипят на нас из-под всклокоченных волос, в руках у них палки и камни, трубы и тарелки. Они плюются, ругаются, визжат... Женщины хуже всего. Мужчина дерется кулаками, но женщина еще плюется и ругается - ты не можешь просто всадить свой кулак в ее мерзкую манду».[9]
Женщины, пробуждающие это сильное желание у Заломона - женщины-рабочие. Горе тому мужчине, что попал в «грязные лапы хамборнских потаскух»;[10] от него буквально ничего не осталось. «Шлюх» и «женщин-рабочих» трудно отделить друг от друга. В такой конструкции, как «хамборнские потаскухи», они сливаются в одно.
Возвращаясь из путешествия по цитадели рабочего класса, Рурской долине, шпион Двингера Файнхальс отчитывается:
«Но самые дикие там - женщины. Теперь я верю всему, что нам рассказывали о людях Бертольда! И такого рода женщин у них там всегда было достаточно - в этом отношении они были подготовлены лучше нас».[11]
(Слышали же они, что люди Бертольда были растерзаны на куски сотней разгневанных женщин).[12]
В «документальном романе» Тора Гооте о Бертольде женщины заходят еще дальше:
«Женщины набросились на него, плюясь, царапаясь, кусаясь....
Женщины, визжа, вывернули из плеча его руку, вспыхнувшую тысячью мук, рвали с него цепь, ранили его в грудь и спину, пинали его тело. «Пощадите моих людей», - таков был его последний стон. Затем, клочок за клочком, женщины содрали всю одежду с его тела. Прогремели выстрелы».13
Переносясь к сцене убийства, происшедшего в тот же вечер, Гооте замечает «браслетик», который носил Бертольд, «блеснувший на руке проститутки» доказательством ее вины.[14]
Самое отчетливое выражение отождествления женщин-пролетариев со шлюхами мы слышим от Ганса и Берты Краффтов, образцовой немецкой пары из романа Цёберляйна «Веление совести» (Befehl des Gewissens):
«Добрые глаза на распутных лицах этих незрелых детей достаточно ясно говорили о том, откуда они. Проходя мимо, они услышали наглый голос одного из бесстыжих чертенят: «На полу еще так холодно». Без всякого смущения перед прохожими другой юный мерзавец, засмеявшись, отметил: «В постели было бы гораздо лучше, согласен?». На что первый скороспело посетовал: «Вот если б только старики все время не пялились».
Ганс и Берта, шокированные, обменялись взглядами. «Вот как они делают пролетариев», - сказал он. Берта содрогнулась, будто натолкнувшись на какую-то омерзительную гадость, и затем ответила: «Полагаю, они вырастут и будут чувствовать себя совершенно как дома в компании сутенеров и бродяг»».[15]
На «омерзительную гадость» часто наталкиваются и солдаты, когда они вступают в контакт с пролетариатом. Вот снова Заломон, он описывает обыски в Берлине:
«Когда мы вошли, две женщины все еще лежали в постели, каждая с ребенком. Одна из них пронзительно и хрипло засмеялась, а другие столпились вокруг ее двери. Капрал подошел ближе. С быстротой молнии она подняла одеяло и свою одежду; гладкие белые ягодицы издали громкий неприличный звук. Отскочив от них, мы услышали, как остальные принялись визжать, буйно хохотать, хлопая себя по бедрам, они никак не могли насмеяться, смеялись даже дети».[16]
Майор Дельмар натыкается на нечто очень похожее во время «взятия» борделя, который оказался зажатым непосредственно между двумя фронтами в обороняющемся промышленном районе:
«Толька одна из них, рыжая, осмелилась вылезти передо мной голой, смеясь мне в лицо. Она смеялась, а ее тяжелые груди с большими коричневыми сосками прыгали вверх-вниз. Ее вид был мне отвратителен. Рыжая дьяволица, должно быть, прочла мои мысли, потому что внезапно она обернулась с громким визгом и продемонстрировала мне свой зад, по нему похлопывая».[17]
Описание пролетарской женщины как монстра, как скотины, обращение с которой, к сожалению, не сводится только к «всаживанию кулака» в «мерзкую манду», вряд ли соотносится с реальным поведением женщин в ситуациях, подобных описанным выше. Скорее его можно вывести из попытки сконструировать фантастическое существо, которое ругается, визжит, плюется, царапается, громко пускает ветры, кусается, бросается, разрывает на куски; существо неряшливое, растрепанное, шипящее и красное от натуги, непристойное; существо, занимающееся развратом, что хлопает себя по голым бедрам и никак не может насмеяться над этими мужчинами. В ответ на какую-то тайную потребность этот монстр отождествляется с женщиной-пролетарием - наиболее отчетливо эта идея выражается в следующем примере из Дельмара:
«Ненависть - это самая пролетарская из всех эмоций!»
«Возможно, именно к этой зловещей истине мы можем обратиться за объяснениями, когда в донесениях с поля боя первых недель войны читаем об увечьях, наносимых раненым. Почти без исключений именно женщины и девушки из промышленных районов практиковали эти жестокости. В сельскохозяйственных районах такие случаи происходили гораздо реже. Эти безобразия были вызваны пробуждением мстительных инстинктов в сердцах женщин, которые силою природы были лишены всех человеческих чувств».[18]
Очевидным указанием на то, что Дельмар здесь не следует фактам, служит его спонтанное «знание», при виде якобы изувеченных трупов, что это работа, «почти без исключений», «женщин и девушек». Он ощущает месть со стороны женщин-пролетариев, чьи сердца «силою природы» стали «лишенными всех человеческих чувств». И затем он приписывает им стремление «увечить» мужчин (включая и его самого).
Когда начались боевые действия, даже в преимущественно сельских областях, таких, как Латвия, именно «в особенности латышские женщины-рабочие»[19] широко фигурировали как виновники кровавой жестокости.
Дельмар возводит «природное» отсутствие человеческих чувств у этих женщин к их сексуальному поведению:
«Отношение к такой ценности, как девственность, которое мы встречаем здесь, составляет резкий контраст с буржуазным обществом, и говорит о том, что духовные основания стыдливости здесь полностью разрушены».[20]
Пролетарки бесстыдны. К этому же заключению приходит и Бертольд у Гооте, когда он получает увольнительную домой и посещает жену своего наблюдателя Юппа, бывшего рабочего, чтобы сообщить ей о смерти Юппа:
«Он сворачивает в узкий мрачный переулок, но не видит никого у подъездов.
Только одну женщину, что выхватывает открытку из руки почтальона с боязливой поспешностью, будто она в бегах.
Он карабкается по странной крутой и мрачной лестнице. Второй этаж, третий этаж.
Наконец он видит дверь и керамическую табличку, которую они пытались найти раньше, в волнении ломая незажигающиеся спички.
Он склоняется к табличке, чтобы прочесть имя, и слышит за стеклянной дверью мужской голос.
«Ради чего я вообще сюда пришел?» - думает он. Наощупь он спускается по рахитичной лестнице и выходит на улицу».[21]
Пролетарка - это шлюха. Мужчина-пролетарий, такой как Юпп, в крайнем случае может действовать как товарищ, пока он является полезным членом мужского сообщества в рядах армии.[22] Только тогда он может выйти из мрака опасности, связанной с женщинами из мрачных квартир в пригородах. Женщины представляют собой угрозу еще и потому, среди прочих причин, что они не девственны. Сексуальный опыт, который ощущают за ними солдаты националистической армии, похоже, вызывает особенно сильный страх. Этот страх ассоциативно связывается со словом «коммунизм». Снова Дельмар:
«У женщин первая же теоретическая реализация коммунистических идеалов всегда относится к половому влечению».[23]
В своем посвященном добровольческому корпусу романе «Мир и порядок» (Ruhe und Ordnung) Эрнст Оттвальд, позже член Коммунистической партии Германии, приходит к тому же выводу. Он вспоминает:
«в этом отношении, термины «публичный дом», «бар», «преступник» и «коммунист» были неразрывно и многообразно связаны в моем сознании».[24]
Те же самые «многообразно связанные» понятия снова появляются в Цёберляйновском графическом описании Кати, изображенной как женщина, реально управляющая Мюнхенскими рабочими и солдатскими советами. Она устраивает оргию:
«Наконец-то пролетарии могут причаститься этим удовольствиям. О, если б он знал, что жизнь может быть так прекрасна! Только посмотрите на Катю; дьявол вселился в ее восточное русское тело. Каждый изгиб и каждое движение - провокация. Она смеется с каждым и целуется со всеми. Спереди она прикрыта прозрачным шелковым фиговым листком, а сзади- ничем. ... Он должен многое еще познать, если не хочет потерять связь с новым обществом, что провозгласила республика. ... Да здравствует свободная любовь! Иди ко мне, Катя! Смеясь, она мурлычет и извивается в его лапах, как кошка. Оскалясь, Сиги выключает свет».[25]
(Более точно было бы «удушает свет»). Больше Цёберляйн ничего нам не откроет: неописуемое предано тьме. Его страх перед всяким более конкретным описанием весьма примечателен. И в самом деле, как бы он смог описать нечто, что, наверное, никогда не существовало в полной мере при свете дня; или, если и существовало, то очень отличалось от того, что подразумевается здесь под терминами «свободная любовь» и «коммунизм» - что бы это ни было?
Омерзительность этих монстров воображения, «пролетарок» и «коммунисток», вне всякого сомнения относится к сексуальным идеям, заряженным еще более интенсивными страхами, страхами столь большими, что их даже невозможно выразить. «Пролетарки» оказываются именем для того ужаса, что фактически остается без имени в языке «мужчин-воинов». Что же это собственно за ужас, остается неясным.
Однако один момент все же ясен. Эти мужчины не пытаются установить, что же представляет собой угрозу. Зачем, ведь они уже безусловно знают, что это: (женский) коммунизм.
Процесс именования здесь очень значим, поскольку он весьма характеристичен для формирования всех центральных фашистских концептов, ядро которых всегда составляет некоторое замещение описанного выше типа. Можно считать, что язык фашистов перенимает некоторые особенности тайного языка - хотя он защищает себя от «расшифровки», представляясь абсолютно пустым, бессмысленным. Доморощенные критики со стороны буржуазной интеллигенции (так же, как Коммунистическая партия Германии в двадцатых годах) слишком легко принимали то, что подразумевалось этой пустотой, а именно что всем этим вообще не стоит себя утруждать. Буржуазная интеллигенция ретировалась с надменной улыбкой на устах - устах соучастника, а коммунисты обратили свои взоры к плакату со Сталиным-силачом, на которого в конце концов можно было рассчитывать в деле устранения неприятностей такого рода.
Эротические отношения между мужчинами и женщинами - жестокие, бесчувственные женщины - угроза мужчине - грязь, пошлость - проституция - пролетарки - коммунизм
1 Ernst Jünger, Der Kampfals inneres Erlebnis (Berlin, 1922), p. 16.
2 Одно из наиболее известных формирований добровольческого корпуса. - Прим. перев.
3 «Консул», Organisation Consul - экстремистская националистическая организация, из числа преемников добровольческого корпуса, функционировавшая в Германии в начале 20-х и специализировавшаяся на политических убийствах. - Прим. перев.
4 Robert G. L. Waite, Vanguard of Nazism: The Free Corps Movement in Postwar Germany 1918-1923 (Cambridge, Mass., 1952), appendix.
5 Friedrich Wilhelm Heinz, «Die Friekorps retten Oberschlesien», in Curt Hotzel, ed., Deutscher Aufstand: Die Revolution des Nachkriegs (Stuttgart, 1934), p. 81.
6 Bogislav von Selchow, Hundert Tage aus meinem Leben (Leipzig, 1963), p. 35ff. B Das Deutsche Fuhrerlexikon 1934/35 (Berlin, 1934) Зельхов упоминается как «философ истории». У него были большие планы. Вот что о нем говорит Fuhrerlexikon: «в 1919 году стал студентом; в марте 1920, будучи лидером Марбургского студенческого корпуса, подавлял коммунистическое восстание в Тюбингене; вместе с адвокатом, доктором Лютгебрюне, проводил длившиеся два года судебное разбирательство по обвинению в убийстве пятнадцати членов его добровольческого корпуса; вернув шись с Тюрингской кампании, стал лидером Оргеша на западе Германии (Orgesch, Organisation Escherich - «организация Эшериха», одна из военизированных националистических организаций в начале двадцатых в Германии - прим. перев. ); решившись провести 10 лет в полной изоляции, до конца 1933 года писал смелую работу по философии истории, заложившую интеллектуальные основания для новой Германии» (54). Похоже, из этого последнего проекта ничего не вышло. Что касается роли Зельхова в Тюрингене (он эту роль чрезвычайно преувеличивает) и суда над убийцами пятнадцати рабочих из Таля, см. Henning Duderstadt, Der Schrei nach dem Recht (Marburg, 1920).
7 Ernst Salomon, Die Geächteten (Berlin, 1930), p. 39ff.
8 Напомним, что «синий воротник», «blue collar» - это обозначение принадлежности к рабочему классу. - Прим. перев.
9 Ibid., 180,184ff.
10 Tüdel Weller, Peter Mönkemann: Ein hohes des Freikorpskämpers an der Ruhr (Berlin, 1936), p. 125.
11 Edwin Erich Dwinger, Aufhalbem Wege (Jena, 1935), p. 432ff.
12 Ibid., p. 204.
13 Thor Goote, Kamerad Berthold der «unverleichliche Franke»: Bild eines deutschen Soldaten (Hamburg, n.d.), p. 353.
14 Ibid., p. 354.
15 Hans Zöberlein, Der Befehl des Gewissens (Munich, 1937).
16 Salomon, Die Geächteten, 51.
17 Maximilian Delmar, Französische Frauen: Erlebnisse und Beobachtungen, Reflexionen, Paradoxe (Freiburg, 1925), p. 114. Книга Дельмара здесь исключение. Он не входил в добровольческий корпус, не писал он и о Германии «послевоенной эпохи». Но он писал о женщинах: редкий случай для майора имперской армии, случай, от которого я не хотел бы отказываться как от источника, тем более что идеи Дельмара о женщинах в сущности те же, что и у других авторов, с которыми мы встречаемся, но выражены более открыто.
18 Delmar, Französische Frauen, p. 133.
19 Georg Heinrich Hartmann, «Erinnerungen aus den Kämpfen der Baltischen Landeswehr», in: Ernst Jünger, ed., Der Kampfum das Reich (Essen, 1929), p. 119.
20 Delmar, Französische Frauen, p. 126.
21 Goote, Kamerad Berthold, 126ff.
22 «Скотские кровавые оргии по ночам наутро сменялись митингом против «гиен ре волюции», организованным под предводительством забастовщиков-революционеров» (запись в берлинском дневнике Хайнца от 3-4 марта 1919 года). Мужчины: день; женщины: ночь.
23 Delmar, Französische Frauen, p. 153.
24 Ernst Ottwald, Ruhe und Ordnung: Roman aus dem Leben der nationalgesinnten Jugend (Berlin, 1929), p. 107.
25 Zöberlein, Der Befehldes Gewissens, p.
ЖЕНЩИНА КАК АГРЕССОР
Перевод Завена Баблояна выполнен по изданию Klaus Theweleit, Male Fantasies. Volume 1 (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993), pp. 63-69.
Есть кое-что и о женщинах. Их образ часто возникает в ассоциации с чем-то жутким, зловещим. Первое упоминание о женщине в работе «Борьба как внутренний опыт» (Der Kampfals inneres Erlebnis) Эрнста Юнгера, например, таково:
«Осторожно кружили мы по выжженным руинам богатых поместий, смутно опасаясь столкнуться вдруг с призраками тех, кто был вырван из своего мирного существования.
... Что может скрываться во тьме подвалов? Труп женщины со спутанными волосами, плавающий в черной воде?». [1]
Ничто не принуждает автора вызывать тут в своем воображении образ мертвой женщины - ничего, кроме его собственной фантазии.
Женщины также появляются как агенты деструкции. Ф. В. Хайнц был членом бригады Эрхардта[2] и «Консула»;[3] лидером организации «самозащиты» в Верхней Силезии и Сталхельмского подразделения, выступавшего против французов в Руре в 1923. После 1933 он был директором Литературного Совета Рейха, а в 1938 вошел в окружение генерала Вицлебена, планировавшего устранение Гитлера и возврат к монархии во главе с принцем Вильгельмом, старшим сыном кронпринца. [4] Хайнц приписывает поражение польских войск в битве возле Аннаберга в 1921 влиянию женщин (хотя он никогда на самом деле не видел эти войска):
«Эти двадцать тысяч мужчин неподвижно стояли лагерем вокруг больших городов, где они постепенно приводились в состояние ступора совместным распиванием виски и беспорядочным развратом».[5]
Также и Богислав фон Зельхов, лейтенант военно-морских сил во время Первой мировой, никогда не «видел» того, о чем писал. (После службы в ВМС фон Зельхов начал учебу в Марбурге, где он командовал Марбургским студенческим корпусом, получившим зловещую известность после зверского убийства пятнадцати рабочих, захваченных возле Таля в Тюрингии.) Вот как он описывает бой быков, который посетил, когда служил офицером в Мехико:
«Вот это сюрприз: протагонистами четвертого акта были женщины. Юные прекрасные амазонки грациозно выскользнули на арену. ... На мгновенье даже бык был ошеломлен такой красотой. Он учуял запах женщины. ... Выглядело это гнусно. Благородное животное не заслужило такого отношения. Бой? Ну что ж, замечательно. Но театр? Нет, для этого он был слишком хорош».
В финале одна из женщин опаляет шкуру быка петардой:
«Бык поднял свою мощную голову. Кто это сделал? Бык ощущал непристойность того, что только что произошло. ... Серебряная амазонка бросилась удирать по песку, но бык, подгоняемый уязвленной гордостью, был быстрее. Добежит ли она до «таблас»? Все затаили дыхание. Бык вздевает ее на рога. Он подбрасывает ее высоко в воздух. Кровавое месиво, серебро и лазурь, лежит на песке».
Здесь быка приканчивает настоящий мужчина.
«В молчании мы возвращались на корабль.
«Скоты», - сказал кто-то.
Он имел в виду людей, не животных.
«Мне их жаль».
«Кого, быков?»
«Нет, людей, которые всегда были только зрителями. Я завидую быку. Есть ли что-либо более восхитительное, чем короткая, беззаботная жизнь, что заканчивается несколькими краткими мгновениями высшего героизма?»».[6]
Бык - ошеломленный красотой, чующий «запах женщины», ощущающий «непристойность» того, что случилось, «подгоняемый уязвленной гордостью», - все его чувства разом - это чувства фон Зельхова, взбешенного появлением женщин, вооруженных пиками. Он не скрывает своего удовлетворения, созерцая «кровавое месиво», которое больше не может «грациозно скользить». Механизм введения напряжения фразами «Добежит ли она до «таблас»? Все затаили дыхание» служит усилению удовольствия от созерцания уничтоженного трансгрессора-женщины. Она получила то, что заслуживала, а бык проявил «высший героизм». Перевоплощаясь в быка (персонажа, что служит священной жертвой), фон Зельхов совершает приносящее глубокое удовлетворение, хладнокровное убийство.
Как правило, женщины как существа угрожающие, ослабляющие, непристойные или агрессивные появляются в двух формах:
«А в тылу наших войск, расположившихся на переднем крае сражения, по улицам бродили шлюхи. Они ходили вразвалочку вверх и вниз по Фридрих-штрассе, а мы вели огонь из-под липовых деревьев. Окутанные своей аурой невыразимой странности, они набрасывались на нас, когда мы задерживались для краткого отдыха под прикрытием домов, а клещи законов хаотического сражения не отпускали нас, и враг маячил в наших глазах. Не их вышептываемые предложения были столь невыносимыми - но спокойная, деловая манера, в которой они щупали наши тела, тела, что только что были открыты ярости пулеметного огня».[7]
«Шлюха», которая в своей «спокойной и деловой манере» не понимает, что солдат, бросающий свой пулемет, прекращает всякую сексуальную активность, - это одна из манифестаций женщины как агрессора. Отличительным знаком другой, также описанной Эрнстом фон Заломоном, является «синева».[8] Женщины такого типа появляются большой массой, как в этой антивоенной демонстрации против добровольческого корпуса Бертольда в Гамбурге:
«Потрясая кулаками, перед нами визжат женщины. Полетели камни, горшки, какие-то обломки. ... Они врезаются в нас, дюжие бабы, одетые в синее, в мокрых фартуках и грязных юбках, их красные помятые лица шипят на нас из-под всклокоченных волос, в руках у них палки и камни, трубы и тарелки. Они плюются, ругаются, визжат... Женщины хуже всего. Мужчина дерется кулаками, но женщина еще плюется и ругается - ты не можешь просто всадить свой кулак в ее мерзкую манду».[9]
Женщины, пробуждающие это сильное желание у Заломона - женщины-рабочие. Горе тому мужчине, что попал в «грязные лапы хамборнских потаскух»;[10] от него буквально ничего не осталось. «Шлюх» и «женщин-рабочих» трудно отделить друг от друга. В такой конструкции, как «хамборнские потаскухи», они сливаются в одно.
Возвращаясь из путешествия по цитадели рабочего класса, Рурской долине, шпион Двингера Файнхальс отчитывается:
«Но самые дикие там - женщины. Теперь я верю всему, что нам рассказывали о людях Бертольда! И такого рода женщин у них там всегда было достаточно - в этом отношении они были подготовлены лучше нас».[11]
(Слышали же они, что люди Бертольда были растерзаны на куски сотней разгневанных женщин).[12]
В «документальном романе» Тора Гооте о Бертольде женщины заходят еще дальше:
«Женщины набросились на него, плюясь, царапаясь, кусаясь....
Женщины, визжа, вывернули из плеча его руку, вспыхнувшую тысячью мук, рвали с него цепь, ранили его в грудь и спину, пинали его тело. «Пощадите моих людей», - таков был его последний стон. Затем, клочок за клочком, женщины содрали всю одежду с его тела. Прогремели выстрелы».13
Переносясь к сцене убийства, происшедшего в тот же вечер, Гооте замечает «браслетик», который носил Бертольд, «блеснувший на руке проститутки» доказательством ее вины.[14]
Самое отчетливое выражение отождествления женщин-пролетариев со шлюхами мы слышим от Ганса и Берты Краффтов, образцовой немецкой пары из романа Цёберляйна «Веление совести» (Befehl des Gewissens):
«Добрые глаза на распутных лицах этих незрелых детей достаточно ясно говорили о том, откуда они. Проходя мимо, они услышали наглый голос одного из бесстыжих чертенят: «На полу еще так холодно». Без всякого смущения перед прохожими другой юный мерзавец, засмеявшись, отметил: «В постели было бы гораздо лучше, согласен?». На что первый скороспело посетовал: «Вот если б только старики все время не пялились».
Ганс и Берта, шокированные, обменялись взглядами. «Вот как они делают пролетариев», - сказал он. Берта содрогнулась, будто натолкнувшись на какую-то омерзительную гадость, и затем ответила: «Полагаю, они вырастут и будут чувствовать себя совершенно как дома в компании сутенеров и бродяг»».[15]
На «омерзительную гадость» часто наталкиваются и солдаты, когда они вступают в контакт с пролетариатом. Вот снова Заломон, он описывает обыски в Берлине:
«Когда мы вошли, две женщины все еще лежали в постели, каждая с ребенком. Одна из них пронзительно и хрипло засмеялась, а другие столпились вокруг ее двери. Капрал подошел ближе. С быстротой молнии она подняла одеяло и свою одежду; гладкие белые ягодицы издали громкий неприличный звук. Отскочив от них, мы услышали, как остальные принялись визжать, буйно хохотать, хлопая себя по бедрам, они никак не могли насмеяться, смеялись даже дети».[16]
Майор Дельмар натыкается на нечто очень похожее во время «взятия» борделя, который оказался зажатым непосредственно между двумя фронтами в обороняющемся промышленном районе:
«Толька одна из них, рыжая, осмелилась вылезти передо мной голой, смеясь мне в лицо. Она смеялась, а ее тяжелые груди с большими коричневыми сосками прыгали вверх-вниз. Ее вид был мне отвратителен. Рыжая дьяволица, должно быть, прочла мои мысли, потому что внезапно она обернулась с громким визгом и продемонстрировала мне свой зад, по нему похлопывая».[17]
Описание пролетарской женщины как монстра, как скотины, обращение с которой, к сожалению, не сводится только к «всаживанию кулака» в «мерзкую манду», вряд ли соотносится с реальным поведением женщин в ситуациях, подобных описанным выше. Скорее его можно вывести из попытки сконструировать фантастическое существо, которое ругается, визжит, плюется, царапается, громко пускает ветры, кусается, бросается, разрывает на куски; существо неряшливое, растрепанное, шипящее и красное от натуги, непристойное; существо, занимающееся развратом, что хлопает себя по голым бедрам и никак не может насмеяться над этими мужчинами. В ответ на какую-то тайную потребность этот монстр отождествляется с женщиной-пролетарием - наиболее отчетливо эта идея выражается в следующем примере из Дельмара:
«Ненависть - это самая пролетарская из всех эмоций!»
«Возможно, именно к этой зловещей истине мы можем обратиться за объяснениями, когда в донесениях с поля боя первых недель войны читаем об увечьях, наносимых раненым. Почти без исключений именно женщины и девушки из промышленных районов практиковали эти жестокости. В сельскохозяйственных районах такие случаи происходили гораздо реже. Эти безобразия были вызваны пробуждением мстительных инстинктов в сердцах женщин, которые силою природы были лишены всех человеческих чувств».[18]
Очевидным указанием на то, что Дельмар здесь не следует фактам, служит его спонтанное «знание», при виде якобы изувеченных трупов, что это работа, «почти без исключений», «женщин и девушек». Он ощущает месть со стороны женщин-пролетариев, чьи сердца «силою природы» стали «лишенными всех человеческих чувств». И затем он приписывает им стремление «увечить» мужчин (включая и его самого).
Когда начались боевые действия, даже в преимущественно сельских областях, таких, как Латвия, именно «в особенности латышские женщины-рабочие»[19] широко фигурировали как виновники кровавой жестокости.
Дельмар возводит «природное» отсутствие человеческих чувств у этих женщин к их сексуальному поведению:
«Отношение к такой ценности, как девственность, которое мы встречаем здесь, составляет резкий контраст с буржуазным обществом, и говорит о том, что духовные основания стыдливости здесь полностью разрушены».[20]
Пролетарки бесстыдны. К этому же заключению приходит и Бертольд у Гооте, когда он получает увольнительную домой и посещает жену своего наблюдателя Юппа, бывшего рабочего, чтобы сообщить ей о смерти Юппа:
«Он сворачивает в узкий мрачный переулок, но не видит никого у подъездов.
Только одну женщину, что выхватывает открытку из руки почтальона с боязливой поспешностью, будто она в бегах.
Он карабкается по странной крутой и мрачной лестнице. Второй этаж, третий этаж.
Наконец он видит дверь и керамическую табличку, которую они пытались найти раньше, в волнении ломая незажигающиеся спички.
Он склоняется к табличке, чтобы прочесть имя, и слышит за стеклянной дверью мужской голос.
«Ради чего я вообще сюда пришел?» - думает он. Наощупь он спускается по рахитичной лестнице и выходит на улицу».[21]
Пролетарка - это шлюха. Мужчина-пролетарий, такой как Юпп, в крайнем случае может действовать как товарищ, пока он является полезным членом мужского сообщества в рядах армии.[22] Только тогда он может выйти из мрака опасности, связанной с женщинами из мрачных квартир в пригородах. Женщины представляют собой угрозу еще и потому, среди прочих причин, что они не девственны. Сексуальный опыт, который ощущают за ними солдаты националистической армии, похоже, вызывает особенно сильный страх. Этот страх ассоциативно связывается со словом «коммунизм». Снова Дельмар:
«У женщин первая же теоретическая реализация коммунистических идеалов всегда относится к половому влечению».[23]
В своем посвященном добровольческому корпусу романе «Мир и порядок» (Ruhe und Ordnung) Эрнст Оттвальд, позже член Коммунистической партии Германии, приходит к тому же выводу. Он вспоминает:
«в этом отношении, термины «публичный дом», «бар», «преступник» и «коммунист» были неразрывно и многообразно связаны в моем сознании».[24]
Те же самые «многообразно связанные» понятия снова появляются в Цёберляйновском графическом описании Кати, изображенной как женщина, реально управляющая Мюнхенскими рабочими и солдатскими советами. Она устраивает оргию:
«Наконец-то пролетарии могут причаститься этим удовольствиям. О, если б он знал, что жизнь может быть так прекрасна! Только посмотрите на Катю; дьявол вселился в ее восточное русское тело. Каждый изгиб и каждое движение - провокация. Она смеется с каждым и целуется со всеми. Спереди она прикрыта прозрачным шелковым фиговым листком, а сзади- ничем. ... Он должен многое еще познать, если не хочет потерять связь с новым обществом, что провозгласила республика. ... Да здравствует свободная любовь! Иди ко мне, Катя! Смеясь, она мурлычет и извивается в его лапах, как кошка. Оскалясь, Сиги выключает свет».[25]
(Более точно было бы «удушает свет»). Больше Цёберляйн ничего нам не откроет: неописуемое предано тьме. Его страх перед всяким более конкретным описанием весьма примечателен. И в самом деле, как бы он смог описать нечто, что, наверное, никогда не существовало в полной мере при свете дня; или, если и существовало, то очень отличалось от того, что подразумевается здесь под терминами «свободная любовь» и «коммунизм» - что бы это ни было?
Омерзительность этих монстров воображения, «пролетарок» и «коммунисток», вне всякого сомнения относится к сексуальным идеям, заряженным еще более интенсивными страхами, страхами столь большими, что их даже невозможно выразить. «Пролетарки» оказываются именем для того ужаса, что фактически остается без имени в языке «мужчин-воинов». Что же это собственно за ужас, остается неясным.
Однако один момент все же ясен. Эти мужчины не пытаются установить, что же представляет собой угрозу. Зачем, ведь они уже безусловно знают, что это: (женский) коммунизм.
Процесс именования здесь очень значим, поскольку он весьма характеристичен для формирования всех центральных фашистских концептов, ядро которых всегда составляет некоторое замещение описанного выше типа. Можно считать, что язык фашистов перенимает некоторые особенности тайного языка - хотя он защищает себя от «расшифровки», представляясь абсолютно пустым, бессмысленным. Доморощенные критики со стороны буржуазной интеллигенции (так же, как Коммунистическая партия Германии в двадцатых годах) слишком легко принимали то, что подразумевалось этой пустотой, а именно что всем этим вообще не стоит себя утруждать. Буржуазная интеллигенция ретировалась с надменной улыбкой на устах - устах соучастника, а коммунисты обратили свои взоры к плакату со Сталиным-силачом, на которого в конце концов можно было рассчитывать в деле устранения неприятностей такого рода.
Эротические отношения между мужчинами и женщинами - жестокие, бесчувственные женщины - угроза мужчине - грязь, пошлость - проституция - пролетарки - коммунизм
1 Ernst Jünger, Der Kampfals inneres Erlebnis (Berlin, 1922), p. 16.
2 Одно из наиболее известных формирований добровольческого корпуса. - Прим. перев.
3 «Консул», Organisation Consul - экстремистская националистическая организация, из числа преемников добровольческого корпуса, функционировавшая в Германии в начале 20-х и специализировавшаяся на политических убийствах. - Прим. перев.
4 Robert G. L. Waite, Vanguard of Nazism: The Free Corps Movement in Postwar Germany 1918-1923 (Cambridge, Mass., 1952), appendix.
5 Friedrich Wilhelm Heinz, «Die Friekorps retten Oberschlesien», in Curt Hotzel, ed., Deutscher Aufstand: Die Revolution des Nachkriegs (Stuttgart, 1934), p. 81.
6 Bogislav von Selchow, Hundert Tage aus meinem Leben (Leipzig, 1963), p. 35ff. B Das Deutsche Fuhrerlexikon 1934/35 (Berlin, 1934) Зельхов упоминается как «философ истории». У него были большие планы. Вот что о нем говорит Fuhrerlexikon: «в 1919 году стал студентом; в марте 1920, будучи лидером Марбургского студенческого корпуса, подавлял коммунистическое восстание в Тюбингене; вместе с адвокатом, доктором Лютгебрюне, проводил длившиеся два года судебное разбирательство по обвинению в убийстве пятнадцати членов его добровольческого корпуса; вернув шись с Тюрингской кампании, стал лидером Оргеша на западе Германии (Orgesch, Organisation Escherich - «организация Эшериха», одна из военизированных националистических организаций в начале двадцатых в Германии - прим. перев. ); решившись провести 10 лет в полной изоляции, до конца 1933 года писал смелую работу по философии истории, заложившую интеллектуальные основания для новой Германии» (54). Похоже, из этого последнего проекта ничего не вышло. Что касается роли Зельхова в Тюрингене (он эту роль чрезвычайно преувеличивает) и суда над убийцами пятнадцати рабочих из Таля, см. Henning Duderstadt, Der Schrei nach dem Recht (Marburg, 1920).
7 Ernst Salomon, Die Geächteten (Berlin, 1930), p. 39ff.
8 Напомним, что «синий воротник», «blue collar» - это обозначение принадлежности к рабочему классу. - Прим. перев.
9 Ibid., 180,184ff.
10 Tüdel Weller, Peter Mönkemann: Ein hohes des Freikorpskämpers an der Ruhr (Berlin, 1936), p. 125.
11 Edwin Erich Dwinger, Aufhalbem Wege (Jena, 1935), p. 432ff.
12 Ibid., p. 204.
13 Thor Goote, Kamerad Berthold der «unverleichliche Franke»: Bild eines deutschen Soldaten (Hamburg, n.d.), p. 353.
14 Ibid., p. 354.
15 Hans Zöberlein, Der Befehl des Gewissens (Munich, 1937).
16 Salomon, Die Geächteten, 51.
17 Maximilian Delmar, Französische Frauen: Erlebnisse und Beobachtungen, Reflexionen, Paradoxe (Freiburg, 1925), p. 114. Книга Дельмара здесь исключение. Он не входил в добровольческий корпус, не писал он и о Германии «послевоенной эпохи». Но он писал о женщинах: редкий случай для майора имперской армии, случай, от которого я не хотел бы отказываться как от источника, тем более что идеи Дельмара о женщинах в сущности те же, что и у других авторов, с которыми мы встречаемся, но выражены более открыто.
18 Delmar, Französische Frauen, p. 133.
19 Georg Heinrich Hartmann, «Erinnerungen aus den Kämpfen der Baltischen Landeswehr», in: Ernst Jünger, ed., Der Kampfum das Reich (Essen, 1929), p. 119.
20 Delmar, Französische Frauen, p. 126.
21 Goote, Kamerad Berthold, 126ff.
22 «Скотские кровавые оргии по ночам наутро сменялись митингом против «гиен ре волюции», организованным под предводительством забастовщиков-революционеров» (запись в берлинском дневнике Хайнца от 3-4 марта 1919 года). Мужчины: день; женщины: ночь.
23 Delmar, Französische Frauen, p. 153.
24 Ernst Ottwald, Ruhe und Ordnung: Roman aus dem Leben der nationalgesinnten Jugend (Berlin, 1929), p. 107.
25 Zöberlein, Der Befehldes Gewissens, p.