Тема: мужское
Ив Кософски Сэджвик
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ ЧУЛАНА
Сэджвик, Ив Кософски Эпистемология чулана / Перевод с англ. О. Липовской, З. Баблояна. - М.: Идея-Пресс, 2002, - 272 с.
ISBN 5-7333-0042-6
Введение: АКСИОМАТИКА
Именно с целью противостоять этому в книге не только присутствует, но и намеренно формируется такое развернутое введение. Она структурирована не как хронологический пересказ, а как серия эссе, тесно увязанных с общим проектом и возобновляющимися темами. Введение, локализующее этот проект в более расширенном контексте, и глава 1, описывающая его основные понятия, это единственные части книги, не включающие в себя широкий спектр дополнительной литературы. Глава 2 (о повести «Билли Бадд») и глава 3 (по Уайльду и Ницше), изначально составлявшие единое целое, предлагают другой вариант введения: в форме эссе, демонстрирующих через специфичность этих текстов и авторов наиболее выразительный список противопоставляемых культурных понятий, о которых в других местах книги говорится в более обобщенном виде. В главе 4 через прочтение джеймсовского «Зверя в джунглях» подробно обсуждается постоянно и повсюду возникающее поле мужской гомосексуальной тревоги. И глава 5, о Прусте, еще больше концентрируется на основной теме книги об отношениях речи-действия вокруг проблемы «чулана».
Созвучно с моей акцентацией на перформативных взаимосвязях двойственных и конфликтующих определений действует и предписание практических политик, явственно проступающее в этой книге, нацеленное в разные стороны, где идеалистические и материалистические порывы, стратегии миноритарной и универсалистской модели и, соответственно, гендерно-сепаратистский и гендерно-интегративный анализ будут существовать на равных, не обладая никаким преимуществом в поле идеологической рационализации. В сущности, это то, как структурировалось движение геев в двадцатом веке, если не то, как его нередко воспринимали и оценивали. Широта и глубина политического гештальта в борьбе, отстаивающей гей-культуру, придает мощный резонанс голосам всех ее составляющих частей. И огромная жертва - идеологической непреклонностью, - как бы ни была она высока, оказывается неизбежной: в этом концептуальном ландшафте вряд ли возможна идеологическая жесткость, на любом уровне, в любой части сообщества, как бы желанна она ни была.
Нечто похожее присутствует и в сфере познания данной проблемы. В процессе написания этой книги я всякий раз чувствовала, что, несмотря на то, что моя самоидентификация, интуиция, ситуация, ограничения и талант вели меня к интерпретациям, отдающим предпочтения конструктивизму перед эссенциализмом, к универсализации, а не миноритизации, к гендерно-транзитивному, а не гендерно-сепаратистскому толкованию сексуального выбора, тем не менее пространство свободы, предоставленное этой работе, и глубина интеллектуального осмысления этой темы влекли меня к богатству эссенциалистской, миноритизующей и сепаратистской интеллектуальной позиции и борьбе. Подобное замечание можно сделать и в отношении ограниченности этой книги в том, что может показаться в нынешнем климате глубочайших «межтканевых» исследований в области литературы, социальной истории и «культурных исследований» нереконструированным прочтением канонических текстов. Мне остается надеяться, что каноническая сущность того, что формирует литературный текст, его прочтение, его значимые интерпретирующие влияния, становится все более непрочной под этим новым давлением, что сила сохраняемости этих специализированных практик (я использую здесь «специализированных» не в коннотации с «экспертными» техниками, но в коннотации с расточительной, высокоценной пристрастностью сексуальной перверсии) станет восприниматься не как тыловая оборона, но как нечто подверженное пересмотру и одновременно бросающее вызов. Еще более это относится к тому, как осуществляется описательная спецификация сексуального определения мужчины и евро-американского мужчины как субъекта этой работы. Любой критический труд прибегает к бесконечной серии выборов фокуса и методологии исследования, и эти предпочтения очень трудно интерпретировать иначе, чем в категорическом императиве: тот факт, что здесь эти вопросы решаются, таким образом, воспринимается априори как основание для того, что так это должно интерпретироваться где угодно. Я хотела бы, однако, чтобы, несмотря на это возникающее впечатление, данная книга не прочитывалась подобным образом. Как раз наоборот, реальной мерой успеха подобного анализа является его способность, в руках пытливого исследователя с разными потребностями, способностями; позицией, определить конкретные виды сопротивления, возникающие из разных сфер социального пространства, невзирая на то, что подобный проект предполагает пересмотр или деструкцию изначального аналитического подхода. Единственным императивом этой книги является очень широко трактуемая концепция антигомофобного аналитического взгляда. Если этой книге удастся осуществить ее самую высокую задачу, она предоставит читателям весьма специфический текст для чтения и осмысления, возможно, новый, эвристический, продуктивный способ для трактовки литературных и социальных текстов, в идеале приводящий к неожиданным результатам. Значение, легитимность и, во многом, даже возможность доброй надежды на успех этой книги зависят от ее восприятия/продвижения другими антигомофобными читателями, которые пока находятся вне поля ее действия, в самых, на теперешний момент, непредвиденных пространствах.
Это также, или даже в особенности, относится к исторической периодизации, предполагаемой структурой данной книги и ее последствиями. Гипотетический выбор столетия между 1890-ми и 1990-ми годами, как отдельного периода истории в определении мужской гомо/гетеросексуальности чреват тем, что иные ключевые моменты будут оставлены без внимания. Некоторые считают, например, что события, известные под названием «Стоунуолл» - массовые беспорядки в Нью-Йорке в июне 1969 года, возникшие как протест против полицейского произвола против владельцев бара для геев, - являются началом и исторической датой возникновения современного гомосексуального освободительного движения. Некоторая идеалистская тенденциозность по поводу определения, просматривающаяся в книге, позволяет слишком легко сгладить, как будто с позиции воображаемого птичьего полета, неисчисляемое - включая познавательное - воздействие политических движений как таковых. Даже само понятие «чулан» (the closet) как публично признанное означающее, эпистемологически и тематически связанное с геями, стало таковым определенно только благодаря политическим действиям геев после Стоунуолла, направленным на выход (coming out) из чулана. Другими словами, хочется надеяться, что доводы этой книги о ценности и значимости всего спектра политических действий именно после Стоунуолла вполне очевидны. Только в этом контексте, при допущении альтернативной, перекрывающей исторической периодизации проблемы определений, можно воспринимать данную работу.
В книге, предшествовавшей этой, - «Между мужчинами: английская литература и мужское гомосексуальное желание», - была сделана попытка продемонстрировать имманентность мужских однополых связей и их запретительных построений по отношению к женско-мужским связям в английской литературе девятнадцатого века. Эта книга отличается от предшествующей прежде всего тем, что рассматривает более поздний временной период. Однако в данной работе также по-другому рассматриваются взаимоотношения между феминистскими и антигомофобными мотивами. «Между мужчинами» заканчивается кодой, где утверждается, что «в мужском гомосексуальном спектре возникает зияющая и непреодолимая пропасть» в конце девятнадцатого века, после которой «обсуждение мужского гомосоциального желания в целом действительно уступает место обсуждению мужской гомосексуальности и гомофобии в нашем нынешнем понимании».22 (Подробнее о пресловутом «в нынешнем понимании» см. дальше, в Аксиоме 5.) «Эпистемология чулана», которая аналитически основывается на выводах, сделанных в «Между мужчинами», начинается именно с этого момента, и в этом смысле ее можно точнее назвать книгой, антигомофобной по сути, по тематике и позиции. Это значит, что в понятиях, которые я объясню более подробно в Аксиоме 2, книга фокусируется прежде всего на сексуальности/а не на гендере (и даже порой в оппозиции к нему). В «Между мужчинами» акцент сделан на подавляющем воздействии на женщин и мужчин той культурной системы, в которой желание мужчины к мужчине стало широко восприниматься благодаря тому, что трактовалось через отношения в треугольнике, включающем женщину. Ущерб, нанесенный этой системой, не только не перестал существовать, но был адаптирован и принял изощренные формы. Но определенно вынужденные непосредственные связи феминистских и мужских гомосексуальных проблем и позиций, которые были представлены в «Между мужчинами», здесь были менее доступны для аналитического рассмотрения, поскольку в культуре двадцатого века, пусть в некоторых версиях, однополые желания стали широко артикулироваться без посредничества гетеросексуальности.
«Эпистемология чулана» - феминистская книга по большей части в том смысле, что ее аналитика исходит от автора, чьи идеи макро- и микроскопически впитывали феминизм длительное время. Во многих точках пересечения, где явно феминистские (то есть гендерный фокус) и явно антигомофобные (то есть фокус на сексуальности) изыскания расходятся, эта книга тем не менее пыталась последовательно отстаивать вторую позицию. Я сделала этот выбор в основном потому, что считаю в настоящее время феминистский анализ гораздо более разработанным, чем гомосексуальный мужской или антигомофобный анализ, - теоретически, политически и институционально. Гораздо больше людей занимаются феминистским анализом, он существует дольше, он менее сомнителен и опасен (хотя все еще сомнителен и опасен), и на сегодняшний день в наличии имеется гораздо больший набор инструментов для его употребления и развития. Это действительно так (несмотря на невероятный расцвет в последнее время гей-лесбийских исследований, без которых, как я говорила, настоящая книга была бы невозможна), что эти цветы еще слишком молоды, хрупки и подвержены огромной опасности как внутри, так и вне академических институтов и все еще неизбежно зависимы от ограниченности парадигм и материалов для чтения. Вполне устоявшаяся ныне жизнеспособность убедительного феминистского проекта интерпретации гендерных соотношений, подавления и сопротивления в евро-американском модернизме и современности с начала века послужила условием для появления этой книги, но также дала разрешение или даже обязала последовать совершенно иным путем. Воистину, когда передо мной маячило очередное перепутье - в выборе между преждевременной реинтеграцией феминистских и геевских категорий анализа, рискуя не преуспеть в этом, с одной стороны, и с другой - оставить эти отношения пока еще открытыми, откладывая еще раз их взаимоответственность друг перед другом, - я следовала по второму пути. Для некоторых читателей это может выглядеть отступничеством, но, я надеюсь, они воспримут это как естественную задержку (а не как нежелание) в интересах предоставления пространства для гей-ориентированного (мужского) анализа, у которого могут быть собственные притязания на проясняющие открытия. В конечном счете, я считаю, что очень многое зависит - для всех женщин, для мужчин-геев и, возможно, для всех мужчин - от развития нашей способности прийти к такому пониманию сексуальности, которое признает определенную несводимость к гендеру и неувязывание ее с гендером.
Немного о терминологии. Мне кажется, что не существует удовлетворяющего всех правила, где и когда использовать «гомосексуал» и «гей», вне контекста пост-Стоунуолл, в котором слово «гей» предпочтительнее, так как является явным выбором огромного числа людей, к которым оно относится. До недавнего времени казалось, однако, что [термин] «гомосексуал», несмотря на риск стать анахронизмом в любом применении до конца девятнадцатого века, был, пожалуй, менее ограничен во временном использовании, чем «гей», поскольку воспринимался как более официальный или даже как диагноз. Эта аура безвременности слова тем не менее скоро улетучилась - не столько из-за его манифестируемой неадекватности когнитивным и поведенческим картам эпох, предшествующих его фиксации в языке, сколько из-за того, что источники его авторитетности в течение века после фиксации стали казаться все более тенденциозными и устаревшими. Таким образом, «гомосексуал» и «гей» стали все чаще считаться понятиями, применяемыми по отношению к конкретным, не пересекающимся историческим периодам истории явления, для которого по-прежнему не найдено обобщающего термина. Соответственно, я пыталась использовать каждое из понятий применительно к контекстам, где историческая дифференциация между более ранним и поздним периодами столетия была важна. Но в случаях, где требовалось обозначить явление (проблематичное понятие) в его исторической протяженности, я использовала и то и другое попеременно, чаще всего в контрасте с непосредственным исторически релевантным значением. (То есть «гей» в контексте начала века или «гомосексуал» в контексте 1980-х означают предположительное общее значение, достаточно широкое, чтобы включить в себя другой исторический период.) Я не стала следовать традиции, свойственной некоторым исследователям, определять различие между «геем» и «гомосексуалом» на основании того, персонифицирует ли данный текст или личность (соответственно) гей-утверждающую позицию или интернализированную гомофобию; задачей этой книги как раз не является беспроблемная легкость в различении этих понятий. Главным дополнительным затруднением в использовании этих понятий в книге является нежелание употреблять «гей» или даже «гейство» в качестве существительного (в английском языке слово «gay» - изначально означавшее «веселый», «радостный» - в новом употреблении тоже трактуется как прилагательное, из которого можно образовать существительное «gayness», обозначающее свойство, качество человека. - Прим. перев.). Я думаю, что это предпочтение возникает из ощущения, что ассоциация однополого желания с традиционным, восхитительным значением прилагательного «веселый», по-прежнему являет собой мощное самоутверждающее действие, не так уж легко поддающееся рутинным правилам грамматической адаптации.
Гендер становится все более проблематичным понятием в этом терминологическом поле, проблемой, для которой у меня нет окончательного решения «Гомосексуал» считался относительно гендерно-нейтральным понятием, и я использую его в этом смысле, хотя в нем всегда ОЩУЩАЛСЯ, ХОТЯ БЫ ОТЧАСТИ, мужской оттенок - либо от ассоциации с латинским «homo» = мужчина, прячущейся в этой макаронической этимологии, или просто из-за большего внимания, уделяемого мужчинам в этом дискурсе (как и во многих других). Со словом «гей» - более сложная история, поскольку оно претендует на оба гендера, но часто употребляется в паре с «лесбийский», как будто оно не имело отношения - и все более не имеет - к женщинам. Как я предполагаю в Аксиоме 3, это терминологическое осложнение является непосредственной реакцией на реальную неопределенность и противоречия в гей/лесбийских политиках и идентичностях: а именно есть женщины, любящие женщин и считающие себя лесбиянками, но не геями, и другие, которые считают себя женщинами-геями, но не лесбиянками. Поскольку строение этого исследования делает невозможным предположить ни общности, ни различия в женских и мужских меняющихся и одновременно варьирующихся гомосексуальных идентичностях, и поскольку основным (но не единственным) его объектом является все же мужская идентичность, я иногда использую понятия «геевский» и «лесбийская», но гораздо чаще просто «гей», «геевский» - и последнее, как ни странно, именно для описания явления однополого желания, которое трактуется как определенно, но не исключительно мужское. Когда я имею в виду более расширенное, равнозначное явление, касающееся двух полов, я упоминаю «мужчин и женщин геев» или «лесбиянок и мужчин-геев»; в более конкретизирующих случаях - «мужчин-геев».
И, наконец, я остро ощущаю, насколько различными могут быть представления автора и читателя о том, как лучше сформулировать аргументы в защиту того, что кажется очень важным для обоих, Я старалась быть настолько ясной, насколько могу по поводу развития идей, мотивов и предположений в этой книге; но, даже невзирая на изначальную сложность ее тем и текстов, стиль ее изложения неизбежно не будет соответствовать удовлетворяющему всех идеалу ясности. Тот факт, что - в случае, если книга верна по сути, - наиболее важные установки культуры увязываются с откровенно изменчивой, изломанной, опасной очевидностью и артикулированием возможности гомосексуальности, делает весьма возможной перспективу неправильного ее прочтения; от предсказуемого эгоистического страха, что она останется незамеченной, до пугающей возможности ее деструктивного воздействия.
Приведу пример. Есть основания полагать, что «ремонт» (gay-bashing - то есть хулиганские избиения геев. - Прим. перев.) это наиболее распространенное и все более увеличивающееся из известных преступлений в США, основанных на ненависти к чужакам. Пет сомнения, что воздействие этого жестокого, унизительного и часто фатального насилия, не подверженного юрисдикции, гораздо сильнее, чем идущие в упряжке с этим более респектабельные институциализированные санкции, применяемые против гомосексуального предпочтения, образа жизни и способов самовыражения Эндемическая близость между внесудебными и юридическими формами наказания гомосексуальности очевидна, например, из аргументов законодателей, которые, штат за штагом, боролись за то, чтобы исключить насильственные действия против геев из списка преступлений, квалифицируемых как преступления на основе предубеждений, аргументируя это тем, что вычленение в отдельную категорию наказания за индивидуальное насилие над людьми, считающимися геями, лишает юридическою обоснования государственное осуждение гомосексуализма. До сей поры эти аргументы пользовались успехом в большинстве штатов, где поднимался этот вопрос; и, фактически, а некоторых штатах (таких, как Нью-Йорк), где антигеевское насилие не было исключено из категории преступлений на почве ненависти, прежде сплоченные коалиции расовых/этнических групп распадались именно на этой почве, отчего многие изначально популярные законопроекты постоянно отклонялись законодателями. Отношение государства к негосударственному антигеевскому насилию, таким образом, является полем постоянных терминологических споров и столкновений, которые оказывают критическое влияние на геев, и не только на них.
В этом весьма нагруженном контексте отношение к тем, кто избивает геев (gay-bashers - «ремонтники» - русское слэнговое слово, определяющее хулиганов, нападающих на геев. - Прим. Перев.) и оказывается в суде, порождает проблему дефинитивного порядка. Одно из наиболее опасных выражений - «гомосексуальная паника», стратегия защиты, часто используемая, чтобы избежать осуждения или смягчить приговор «ремонтнику», - понятие, определяющее один из аналитических инструментов данного исследования. Юридически «гомосексуальная паника», используемая защитой подсудимого (как правило, мужчины), обвиняемого в антигеевском насилии, предполагает, что его ответственность за совершенное преступление снижается по причине патологического психологического состояния, возможно, вызванного нежелательным сексуальным вниманием со стороны мужчины, на которого он напал. В дополнение к неподтвержденному предположению, что все мужчины-геи могут оправданно обвиняться в сексуальных притязаниях к посторонним людям, и, хуже того, что насилие, часто доходящее до убийства, является легитимной реакцией на сексуальные притязания, желательные или нет, защитная стратегия «гомосексуальной паники» базируется на ложно индивидуализированном и патологизированном предположении, что ненависть к гомосексуалам - настолько частное и нетипичное явление в этой культуре, что может быть классифицирована как болезнь, снижающая ответственность преступника. Однако широкая распространенность такого рода защиты демонстрирует, скорее, обратное, то, что ненависть к гомосексуалам гораздо более распространена и свойственна обществу, более типична и что трудно найти Другие социальные группы, испытывающие тот же уровень неприятия. «Расовая паника» или «гендерная паника», например не принимаются в качестве защитного аргумента в случаях насилия против цветных или женщин; не говоря уже о «гетеросексуальной панике», о которой Дэвид Вертхеймер, исполнительный директор гей-лесбийского антинасильственного проекта города Нью-Йорка, сказал: «Если бы каждая гетеросексуальная женщина, которая подверглась сексуальному вниманию мужчины, имела право убить его, улицы этого города были бы завалены трупами гетеросексуальных мужчин».23 Юрист из Национальной коллегии адвокатов за права геев явственно демонстрирует отличие в правовой квалификации этих преступлений от тех, что основаны на других видах предубеждения: «Не существует ни фактического, ни правового обоснования для использования этой формы защиты [гомосексуальная паника]. Точно так же как наше общество не позволит подзащитному использовать расовые или гендерные предрассудки как оправдание своих насильственных действий, гомофобия подзащитного не является основанием для оправдания насильственного преступления».24
Следовательно, высокая популярность стратегии «гомосексуальной паники» зависит во многом от возможности допустить и «утвердить», через патологизирование, реализацию социально санкционированного предубеждения против одного гонимого меньшинства, особенно попираемого среди множества других. Ее особая обоснованность, однако, зависит также от различия между антигеевскими преступлениями и другими преступлениями в отношении меньшинств: различие в том, насколько менее проявлены, может быть, почти невозможны границы определения миноритизующей гей-идентичности. В конце концов, причина, по которой защита использует название (ранее весьма туманное и редко диагностируемое) психиатрического определения «гомосексуальная паника», кроется в предполагаемой неуверенности правонарушителя по поводу его собственной сексуальной идентичности. То, что это становится характерным сценарием защиты «ремонтников» (поскольку неуверенность в собственной расовой, этнической, гендерной принадлежности не имеет места в других преступлениях по предубеждению), еще раз показывает, как перекрывающиеся защитные механизмы миноритизующего и универсализующего представления о мужском гомо/гетеросексуальном самоопределении способны удвоить виктимизацию геев. В сущности, защита гомосексуальной паники осуществляет двойное действие миноритизующей классификации: она утверждает, что существует некое определенное меньшинство - геи и другое меньшинство, явно отличное от большинства населения, «латентные гомосексуалы», - чья «неуверенность в собственной мужественности» настолько аномальна, что позволяет служить юридическим поводом для снижения норматива моральной ответственности. В то же время действенность этого судебного хода увязана с его универсализующей силой, с тем, насколько он может, как говорит Вертхеймер, «создать такой климат, при котором присяжные способны стать на место преступника и воскликнуть: "Боже мой, возможно, и я действовал бы так же"».25 Апеллирование защитников гомосексуальной паники к тому факту, что мужской кризис самоидентификации - явление систематическое и эндемическое, становится возможным только благодаря отрицанию самого же факта.
В работе над книгой «Между мужчинами», ничего не зная о судебном использовании «гомосексуальной паники» (в то время не столь широко известная и употребляемая формула защиты), мне нужно было найти название для «структурного осадка от возможности террора, от шантажируемости западной мужественности посредством нагнетания гомофобии», и меня привлекла совершенно подобная фраза, заимствованная из того же самого, довольно редкого психиатрического диагноза. Через эту лингвистическую кражу, насильственность которой, как я считала, будет очевидна в каждом случае ее употребления, я попыталась превратить то, что являлось таксономической, миноритизующей медицинской категорией, в структурный принцип, применимый к определению целого гендера, а следовательно, и ко всей культуре. Я использовала ее для обозначения «наиболее приватного, психологизированного состояния, в котором многие западные мужчины двадцатого века переживают свою незащищенность перед социальным давлением гомофобного шантажа» - как «единственного способа контроля, дополняющего общественные санкции через институты, описанные Фуко и другими как определяющие и регулирующие аморфную территорию "сексуального"».26
Судебное использование аргумента «гомосексуальной паники» опирается на медицинскую фразеологию, способную утаивать смешение индивидуальной патологии с системной функцией. Причина, по которой меня привлекла эта фраза, - прямо противоположная: я думала, что она способна драматизировать, сделать видимой и даже скандализировать эту самую подмену. Набор представлений, сконцентрировавшийся в использовании пресловутой «мужской гомосексуальной паники» в «Между мужчинами», оказался продуктивной функцией для других критиков, особенно для тех, кто занимается гей-теорией, и я продолжила свои исследования этой самой фразы, использовав ее в том же значении в «Эпистемологии чулана». Однако я также чувствую, с возрастающим беспокойством, в распространяющейся с 1985 года гомофобности общественного дискурса, что работа, проделанная для акцентуации и прояснения объяснительной силы этого сложного понятийного узла, не может надежно отмежеваться от использования его в смыслах диаметрально противоположных. Например, не надо искать откровенно гомофобного читателя, чтобы воспринять эти рассуждения о центральности и мощи мужского гомосексуального страха как действующие в пользу обоснованности патологизирующей стратегии судебной защиты «гомосексуальной паники» тех, кто нападает на геев. Для этого потребуется только неспособность или нежелание понять, насколько неизбежно эти рассуждения вписываются в свой контекст - то есть в контекст анализа, основанного на всеобъемлющем скептицизме по отношению к позитивистской таксономической нейтральности психиатрии, классифицирующей последовательности (т. е. в отношении «индивидуальной ответственности») закона. И если, предвидя эту возможность непосредственно такой интерпретации, я, надеюсь, смогла прибегнуть к объяснениям, чтобы предотвратить это, все еще остается слишком много других неожиданностей.
Конечно же, умалчивание этих проблем действует как усиление «статус-кво» гораздо более предсказуемо и неумолимо, чем любая попытка анализа. Все-таки напряженный труд и удовольствие, которые, пусть в идеале, дают возможность автору вложить в такой проект свои лучшие мысли, могут отличаться от усилий, которые приложит читатель.
…
22 Sedgwick, Between Men, pp. 201, 202.
23 Robert Freiberg, «Blaming the Victim»: New York life for the 'Gay Panic' Defence,» The Advocate, May 24, 1988, p. 12. Для более углубленного рассмотрения системы защиты «гомосексуальная паника» см. «Burdens of Gay Litigations and Bias in the Court System: Homosexual Panic, Child Custody, and Anonimous Parties,» Harvard Civil Rights-Civil Liberties Lw Review 19 (1984)-498-515.
24 Цитируется из Joyce Norсini, in «NGRA Discredits 'Homosexual Panic' Defence,» New York Native, no. 322 (June 19, 1989):12.
25 Freiberg, «Blaming the Victim», p. 11.
26 Sedgwick, Between Men, p. 89.
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ ЧУЛАНА
Сэджвик, Ив Кософски Эпистемология чулана / Перевод с англ. О. Липовской, З. Баблояна. - М.: Идея-Пресс, 2002, - 272 с.
ISBN 5-7333-0042-6
Введение: АКСИОМАТИКА
Именно с целью противостоять этому в книге не только присутствует, но и намеренно формируется такое развернутое введение. Она структурирована не как хронологический пересказ, а как серия эссе, тесно увязанных с общим проектом и возобновляющимися темами. Введение, локализующее этот проект в более расширенном контексте, и глава 1, описывающая его основные понятия, это единственные части книги, не включающие в себя широкий спектр дополнительной литературы. Глава 2 (о повести «Билли Бадд») и глава 3 (по Уайльду и Ницше), изначально составлявшие единое целое, предлагают другой вариант введения: в форме эссе, демонстрирующих через специфичность этих текстов и авторов наиболее выразительный список противопоставляемых культурных понятий, о которых в других местах книги говорится в более обобщенном виде. В главе 4 через прочтение джеймсовского «Зверя в джунглях» подробно обсуждается постоянно и повсюду возникающее поле мужской гомосексуальной тревоги. И глава 5, о Прусте, еще больше концентрируется на основной теме книги об отношениях речи-действия вокруг проблемы «чулана».
Созвучно с моей акцентацией на перформативных взаимосвязях двойственных и конфликтующих определений действует и предписание практических политик, явственно проступающее в этой книге, нацеленное в разные стороны, где идеалистические и материалистические порывы, стратегии миноритарной и универсалистской модели и, соответственно, гендерно-сепаратистский и гендерно-интегративный анализ будут существовать на равных, не обладая никаким преимуществом в поле идеологической рационализации. В сущности, это то, как структурировалось движение геев в двадцатом веке, если не то, как его нередко воспринимали и оценивали. Широта и глубина политического гештальта в борьбе, отстаивающей гей-культуру, придает мощный резонанс голосам всех ее составляющих частей. И огромная жертва - идеологической непреклонностью, - как бы ни была она высока, оказывается неизбежной: в этом концептуальном ландшафте вряд ли возможна идеологическая жесткость, на любом уровне, в любой части сообщества, как бы желанна она ни была.
Нечто похожее присутствует и в сфере познания данной проблемы. В процессе написания этой книги я всякий раз чувствовала, что, несмотря на то, что моя самоидентификация, интуиция, ситуация, ограничения и талант вели меня к интерпретациям, отдающим предпочтения конструктивизму перед эссенциализмом, к универсализации, а не миноритизации, к гендерно-транзитивному, а не гендерно-сепаратистскому толкованию сексуального выбора, тем не менее пространство свободы, предоставленное этой работе, и глубина интеллектуального осмысления этой темы влекли меня к богатству эссенциалистской, миноритизующей и сепаратистской интеллектуальной позиции и борьбе. Подобное замечание можно сделать и в отношении ограниченности этой книги в том, что может показаться в нынешнем климате глубочайших «межтканевых» исследований в области литературы, социальной истории и «культурных исследований» нереконструированным прочтением канонических текстов. Мне остается надеяться, что каноническая сущность того, что формирует литературный текст, его прочтение, его значимые интерпретирующие влияния, становится все более непрочной под этим новым давлением, что сила сохраняемости этих специализированных практик (я использую здесь «специализированных» не в коннотации с «экспертными» техниками, но в коннотации с расточительной, высокоценной пристрастностью сексуальной перверсии) станет восприниматься не как тыловая оборона, но как нечто подверженное пересмотру и одновременно бросающее вызов. Еще более это относится к тому, как осуществляется описательная спецификация сексуального определения мужчины и евро-американского мужчины как субъекта этой работы. Любой критический труд прибегает к бесконечной серии выборов фокуса и методологии исследования, и эти предпочтения очень трудно интерпретировать иначе, чем в категорическом императиве: тот факт, что здесь эти вопросы решаются, таким образом, воспринимается априори как основание для того, что так это должно интерпретироваться где угодно. Я хотела бы, однако, чтобы, несмотря на это возникающее впечатление, данная книга не прочитывалась подобным образом. Как раз наоборот, реальной мерой успеха подобного анализа является его способность, в руках пытливого исследователя с разными потребностями, способностями; позицией, определить конкретные виды сопротивления, возникающие из разных сфер социального пространства, невзирая на то, что подобный проект предполагает пересмотр или деструкцию изначального аналитического подхода. Единственным императивом этой книги является очень широко трактуемая концепция антигомофобного аналитического взгляда. Если этой книге удастся осуществить ее самую высокую задачу, она предоставит читателям весьма специфический текст для чтения и осмысления, возможно, новый, эвристический, продуктивный способ для трактовки литературных и социальных текстов, в идеале приводящий к неожиданным результатам. Значение, легитимность и, во многом, даже возможность доброй надежды на успех этой книги зависят от ее восприятия/продвижения другими антигомофобными читателями, которые пока находятся вне поля ее действия, в самых, на теперешний момент, непредвиденных пространствах.
Это также, или даже в особенности, относится к исторической периодизации, предполагаемой структурой данной книги и ее последствиями. Гипотетический выбор столетия между 1890-ми и 1990-ми годами, как отдельного периода истории в определении мужской гомо/гетеросексуальности чреват тем, что иные ключевые моменты будут оставлены без внимания. Некоторые считают, например, что события, известные под названием «Стоунуолл» - массовые беспорядки в Нью-Йорке в июне 1969 года, возникшие как протест против полицейского произвола против владельцев бара для геев, - являются началом и исторической датой возникновения современного гомосексуального освободительного движения. Некоторая идеалистская тенденциозность по поводу определения, просматривающаяся в книге, позволяет слишком легко сгладить, как будто с позиции воображаемого птичьего полета, неисчисляемое - включая познавательное - воздействие политических движений как таковых. Даже само понятие «чулан» (the closet) как публично признанное означающее, эпистемологически и тематически связанное с геями, стало таковым определенно только благодаря политическим действиям геев после Стоунуолла, направленным на выход (coming out) из чулана. Другими словами, хочется надеяться, что доводы этой книги о ценности и значимости всего спектра политических действий именно после Стоунуолла вполне очевидны. Только в этом контексте, при допущении альтернативной, перекрывающей исторической периодизации проблемы определений, можно воспринимать данную работу.
В книге, предшествовавшей этой, - «Между мужчинами: английская литература и мужское гомосексуальное желание», - была сделана попытка продемонстрировать имманентность мужских однополых связей и их запретительных построений по отношению к женско-мужским связям в английской литературе девятнадцатого века. Эта книга отличается от предшествующей прежде всего тем, что рассматривает более поздний временной период. Однако в данной работе также по-другому рассматриваются взаимоотношения между феминистскими и антигомофобными мотивами. «Между мужчинами» заканчивается кодой, где утверждается, что «в мужском гомосексуальном спектре возникает зияющая и непреодолимая пропасть» в конце девятнадцатого века, после которой «обсуждение мужского гомосоциального желания в целом действительно уступает место обсуждению мужской гомосексуальности и гомофобии в нашем нынешнем понимании».22 (Подробнее о пресловутом «в нынешнем понимании» см. дальше, в Аксиоме 5.) «Эпистемология чулана», которая аналитически основывается на выводах, сделанных в «Между мужчинами», начинается именно с этого момента, и в этом смысле ее можно точнее назвать книгой, антигомофобной по сути, по тематике и позиции. Это значит, что в понятиях, которые я объясню более подробно в Аксиоме 2, книга фокусируется прежде всего на сексуальности/а не на гендере (и даже порой в оппозиции к нему). В «Между мужчинами» акцент сделан на подавляющем воздействии на женщин и мужчин той культурной системы, в которой желание мужчины к мужчине стало широко восприниматься благодаря тому, что трактовалось через отношения в треугольнике, включающем женщину. Ущерб, нанесенный этой системой, не только не перестал существовать, но был адаптирован и принял изощренные формы. Но определенно вынужденные непосредственные связи феминистских и мужских гомосексуальных проблем и позиций, которые были представлены в «Между мужчинами», здесь были менее доступны для аналитического рассмотрения, поскольку в культуре двадцатого века, пусть в некоторых версиях, однополые желания стали широко артикулироваться без посредничества гетеросексуальности.
«Эпистемология чулана» - феминистская книга по большей части в том смысле, что ее аналитика исходит от автора, чьи идеи макро- и микроскопически впитывали феминизм длительное время. Во многих точках пересечения, где явно феминистские (то есть гендерный фокус) и явно антигомофобные (то есть фокус на сексуальности) изыскания расходятся, эта книга тем не менее пыталась последовательно отстаивать вторую позицию. Я сделала этот выбор в основном потому, что считаю в настоящее время феминистский анализ гораздо более разработанным, чем гомосексуальный мужской или антигомофобный анализ, - теоретически, политически и институционально. Гораздо больше людей занимаются феминистским анализом, он существует дольше, он менее сомнителен и опасен (хотя все еще сомнителен и опасен), и на сегодняшний день в наличии имеется гораздо больший набор инструментов для его употребления и развития. Это действительно так (несмотря на невероятный расцвет в последнее время гей-лесбийских исследований, без которых, как я говорила, настоящая книга была бы невозможна), что эти цветы еще слишком молоды, хрупки и подвержены огромной опасности как внутри, так и вне академических институтов и все еще неизбежно зависимы от ограниченности парадигм и материалов для чтения. Вполне устоявшаяся ныне жизнеспособность убедительного феминистского проекта интерпретации гендерных соотношений, подавления и сопротивления в евро-американском модернизме и современности с начала века послужила условием для появления этой книги, но также дала разрешение или даже обязала последовать совершенно иным путем. Воистину, когда передо мной маячило очередное перепутье - в выборе между преждевременной реинтеграцией феминистских и геевских категорий анализа, рискуя не преуспеть в этом, с одной стороны, и с другой - оставить эти отношения пока еще открытыми, откладывая еще раз их взаимоответственность друг перед другом, - я следовала по второму пути. Для некоторых читателей это может выглядеть отступничеством, но, я надеюсь, они воспримут это как естественную задержку (а не как нежелание) в интересах предоставления пространства для гей-ориентированного (мужского) анализа, у которого могут быть собственные притязания на проясняющие открытия. В конечном счете, я считаю, что очень многое зависит - для всех женщин, для мужчин-геев и, возможно, для всех мужчин - от развития нашей способности прийти к такому пониманию сексуальности, которое признает определенную несводимость к гендеру и неувязывание ее с гендером.
Немного о терминологии. Мне кажется, что не существует удовлетворяющего всех правила, где и когда использовать «гомосексуал» и «гей», вне контекста пост-Стоунуолл, в котором слово «гей» предпочтительнее, так как является явным выбором огромного числа людей, к которым оно относится. До недавнего времени казалось, однако, что [термин] «гомосексуал», несмотря на риск стать анахронизмом в любом применении до конца девятнадцатого века, был, пожалуй, менее ограничен во временном использовании, чем «гей», поскольку воспринимался как более официальный или даже как диагноз. Эта аура безвременности слова тем не менее скоро улетучилась - не столько из-за его манифестируемой неадекватности когнитивным и поведенческим картам эпох, предшествующих его фиксации в языке, сколько из-за того, что источники его авторитетности в течение века после фиксации стали казаться все более тенденциозными и устаревшими. Таким образом, «гомосексуал» и «гей» стали все чаще считаться понятиями, применяемыми по отношению к конкретным, не пересекающимся историческим периодам истории явления, для которого по-прежнему не найдено обобщающего термина. Соответственно, я пыталась использовать каждое из понятий применительно к контекстам, где историческая дифференциация между более ранним и поздним периодами столетия была важна. Но в случаях, где требовалось обозначить явление (проблематичное понятие) в его исторической протяженности, я использовала и то и другое попеременно, чаще всего в контрасте с непосредственным исторически релевантным значением. (То есть «гей» в контексте начала века или «гомосексуал» в контексте 1980-х означают предположительное общее значение, достаточно широкое, чтобы включить в себя другой исторический период.) Я не стала следовать традиции, свойственной некоторым исследователям, определять различие между «геем» и «гомосексуалом» на основании того, персонифицирует ли данный текст или личность (соответственно) гей-утверждающую позицию или интернализированную гомофобию; задачей этой книги как раз не является беспроблемная легкость в различении этих понятий. Главным дополнительным затруднением в использовании этих понятий в книге является нежелание употреблять «гей» или даже «гейство» в качестве существительного (в английском языке слово «gay» - изначально означавшее «веселый», «радостный» - в новом употреблении тоже трактуется как прилагательное, из которого можно образовать существительное «gayness», обозначающее свойство, качество человека. - Прим. перев.). Я думаю, что это предпочтение возникает из ощущения, что ассоциация однополого желания с традиционным, восхитительным значением прилагательного «веселый», по-прежнему являет собой мощное самоутверждающее действие, не так уж легко поддающееся рутинным правилам грамматической адаптации.
Гендер становится все более проблематичным понятием в этом терминологическом поле, проблемой, для которой у меня нет окончательного решения «Гомосексуал» считался относительно гендерно-нейтральным понятием, и я использую его в этом смысле, хотя в нем всегда ОЩУЩАЛСЯ, ХОТЯ БЫ ОТЧАСТИ, мужской оттенок - либо от ассоциации с латинским «homo» = мужчина, прячущейся в этой макаронической этимологии, или просто из-за большего внимания, уделяемого мужчинам в этом дискурсе (как и во многих других). Со словом «гей» - более сложная история, поскольку оно претендует на оба гендера, но часто употребляется в паре с «лесбийский», как будто оно не имело отношения - и все более не имеет - к женщинам. Как я предполагаю в Аксиоме 3, это терминологическое осложнение является непосредственной реакцией на реальную неопределенность и противоречия в гей/лесбийских политиках и идентичностях: а именно есть женщины, любящие женщин и считающие себя лесбиянками, но не геями, и другие, которые считают себя женщинами-геями, но не лесбиянками. Поскольку строение этого исследования делает невозможным предположить ни общности, ни различия в женских и мужских меняющихся и одновременно варьирующихся гомосексуальных идентичностях, и поскольку основным (но не единственным) его объектом является все же мужская идентичность, я иногда использую понятия «геевский» и «лесбийская», но гораздо чаще просто «гей», «геевский» - и последнее, как ни странно, именно для описания явления однополого желания, которое трактуется как определенно, но не исключительно мужское. Когда я имею в виду более расширенное, равнозначное явление, касающееся двух полов, я упоминаю «мужчин и женщин геев» или «лесбиянок и мужчин-геев»; в более конкретизирующих случаях - «мужчин-геев».
И, наконец, я остро ощущаю, насколько различными могут быть представления автора и читателя о том, как лучше сформулировать аргументы в защиту того, что кажется очень важным для обоих, Я старалась быть настолько ясной, насколько могу по поводу развития идей, мотивов и предположений в этой книге; но, даже невзирая на изначальную сложность ее тем и текстов, стиль ее изложения неизбежно не будет соответствовать удовлетворяющему всех идеалу ясности. Тот факт, что - в случае, если книга верна по сути, - наиболее важные установки культуры увязываются с откровенно изменчивой, изломанной, опасной очевидностью и артикулированием возможности гомосексуальности, делает весьма возможной перспективу неправильного ее прочтения; от предсказуемого эгоистического страха, что она останется незамеченной, до пугающей возможности ее деструктивного воздействия.
Приведу пример. Есть основания полагать, что «ремонт» (gay-bashing - то есть хулиганские избиения геев. - Прим. перев.) это наиболее распространенное и все более увеличивающееся из известных преступлений в США, основанных на ненависти к чужакам. Пет сомнения, что воздействие этого жестокого, унизительного и часто фатального насилия, не подверженного юрисдикции, гораздо сильнее, чем идущие в упряжке с этим более респектабельные институциализированные санкции, применяемые против гомосексуального предпочтения, образа жизни и способов самовыражения Эндемическая близость между внесудебными и юридическими формами наказания гомосексуальности очевидна, например, из аргументов законодателей, которые, штат за штагом, боролись за то, чтобы исключить насильственные действия против геев из списка преступлений, квалифицируемых как преступления на основе предубеждений, аргументируя это тем, что вычленение в отдельную категорию наказания за индивидуальное насилие над людьми, считающимися геями, лишает юридическою обоснования государственное осуждение гомосексуализма. До сей поры эти аргументы пользовались успехом в большинстве штатов, где поднимался этот вопрос; и, фактически, а некоторых штатах (таких, как Нью-Йорк), где антигеевское насилие не было исключено из категории преступлений на почве ненависти, прежде сплоченные коалиции расовых/этнических групп распадались именно на этой почве, отчего многие изначально популярные законопроекты постоянно отклонялись законодателями. Отношение государства к негосударственному антигеевскому насилию, таким образом, является полем постоянных терминологических споров и столкновений, которые оказывают критическое влияние на геев, и не только на них.
В этом весьма нагруженном контексте отношение к тем, кто избивает геев (gay-bashers - «ремонтники» - русское слэнговое слово, определяющее хулиганов, нападающих на геев. - Прим. Перев.) и оказывается в суде, порождает проблему дефинитивного порядка. Одно из наиболее опасных выражений - «гомосексуальная паника», стратегия защиты, часто используемая, чтобы избежать осуждения или смягчить приговор «ремонтнику», - понятие, определяющее один из аналитических инструментов данного исследования. Юридически «гомосексуальная паника», используемая защитой подсудимого (как правило, мужчины), обвиняемого в антигеевском насилии, предполагает, что его ответственность за совершенное преступление снижается по причине патологического психологического состояния, возможно, вызванного нежелательным сексуальным вниманием со стороны мужчины, на которого он напал. В дополнение к неподтвержденному предположению, что все мужчины-геи могут оправданно обвиняться в сексуальных притязаниях к посторонним людям, и, хуже того, что насилие, часто доходящее до убийства, является легитимной реакцией на сексуальные притязания, желательные или нет, защитная стратегия «гомосексуальной паники» базируется на ложно индивидуализированном и патологизированном предположении, что ненависть к гомосексуалам - настолько частное и нетипичное явление в этой культуре, что может быть классифицирована как болезнь, снижающая ответственность преступника. Однако широкая распространенность такого рода защиты демонстрирует, скорее, обратное, то, что ненависть к гомосексуалам гораздо более распространена и свойственна обществу, более типична и что трудно найти Другие социальные группы, испытывающие тот же уровень неприятия. «Расовая паника» или «гендерная паника», например не принимаются в качестве защитного аргумента в случаях насилия против цветных или женщин; не говоря уже о «гетеросексуальной панике», о которой Дэвид Вертхеймер, исполнительный директор гей-лесбийского антинасильственного проекта города Нью-Йорка, сказал: «Если бы каждая гетеросексуальная женщина, которая подверглась сексуальному вниманию мужчины, имела право убить его, улицы этого города были бы завалены трупами гетеросексуальных мужчин».23 Юрист из Национальной коллегии адвокатов за права геев явственно демонстрирует отличие в правовой квалификации этих преступлений от тех, что основаны на других видах предубеждения: «Не существует ни фактического, ни правового обоснования для использования этой формы защиты [гомосексуальная паника]. Точно так же как наше общество не позволит подзащитному использовать расовые или гендерные предрассудки как оправдание своих насильственных действий, гомофобия подзащитного не является основанием для оправдания насильственного преступления».24
Следовательно, высокая популярность стратегии «гомосексуальной паники» зависит во многом от возможности допустить и «утвердить», через патологизирование, реализацию социально санкционированного предубеждения против одного гонимого меньшинства, особенно попираемого среди множества других. Ее особая обоснованность, однако, зависит также от различия между антигеевскими преступлениями и другими преступлениями в отношении меньшинств: различие в том, насколько менее проявлены, может быть, почти невозможны границы определения миноритизующей гей-идентичности. В конце концов, причина, по которой защита использует название (ранее весьма туманное и редко диагностируемое) психиатрического определения «гомосексуальная паника», кроется в предполагаемой неуверенности правонарушителя по поводу его собственной сексуальной идентичности. То, что это становится характерным сценарием защиты «ремонтников» (поскольку неуверенность в собственной расовой, этнической, гендерной принадлежности не имеет места в других преступлениях по предубеждению), еще раз показывает, как перекрывающиеся защитные механизмы миноритизующего и универсализующего представления о мужском гомо/гетеросексуальном самоопределении способны удвоить виктимизацию геев. В сущности, защита гомосексуальной паники осуществляет двойное действие миноритизующей классификации: она утверждает, что существует некое определенное меньшинство - геи и другое меньшинство, явно отличное от большинства населения, «латентные гомосексуалы», - чья «неуверенность в собственной мужественности» настолько аномальна, что позволяет служить юридическим поводом для снижения норматива моральной ответственности. В то же время действенность этого судебного хода увязана с его универсализующей силой, с тем, насколько он может, как говорит Вертхеймер, «создать такой климат, при котором присяжные способны стать на место преступника и воскликнуть: "Боже мой, возможно, и я действовал бы так же"».25 Апеллирование защитников гомосексуальной паники к тому факту, что мужской кризис самоидентификации - явление систематическое и эндемическое, становится возможным только благодаря отрицанию самого же факта.
В работе над книгой «Между мужчинами», ничего не зная о судебном использовании «гомосексуальной паники» (в то время не столь широко известная и употребляемая формула защиты), мне нужно было найти название для «структурного осадка от возможности террора, от шантажируемости западной мужественности посредством нагнетания гомофобии», и меня привлекла совершенно подобная фраза, заимствованная из того же самого, довольно редкого психиатрического диагноза. Через эту лингвистическую кражу, насильственность которой, как я считала, будет очевидна в каждом случае ее употребления, я попыталась превратить то, что являлось таксономической, миноритизующей медицинской категорией, в структурный принцип, применимый к определению целого гендера, а следовательно, и ко всей культуре. Я использовала ее для обозначения «наиболее приватного, психологизированного состояния, в котором многие западные мужчины двадцатого века переживают свою незащищенность перед социальным давлением гомофобного шантажа» - как «единственного способа контроля, дополняющего общественные санкции через институты, описанные Фуко и другими как определяющие и регулирующие аморфную территорию "сексуального"».26
Судебное использование аргумента «гомосексуальной паники» опирается на медицинскую фразеологию, способную утаивать смешение индивидуальной патологии с системной функцией. Причина, по которой меня привлекла эта фраза, - прямо противоположная: я думала, что она способна драматизировать, сделать видимой и даже скандализировать эту самую подмену. Набор представлений, сконцентрировавшийся в использовании пресловутой «мужской гомосексуальной паники» в «Между мужчинами», оказался продуктивной функцией для других критиков, особенно для тех, кто занимается гей-теорией, и я продолжила свои исследования этой самой фразы, использовав ее в том же значении в «Эпистемологии чулана». Однако я также чувствую, с возрастающим беспокойством, в распространяющейся с 1985 года гомофобности общественного дискурса, что работа, проделанная для акцентуации и прояснения объяснительной силы этого сложного понятийного узла, не может надежно отмежеваться от использования его в смыслах диаметрально противоположных. Например, не надо искать откровенно гомофобного читателя, чтобы воспринять эти рассуждения о центральности и мощи мужского гомосексуального страха как действующие в пользу обоснованности патологизирующей стратегии судебной защиты «гомосексуальной паники» тех, кто нападает на геев. Для этого потребуется только неспособность или нежелание понять, насколько неизбежно эти рассуждения вписываются в свой контекст - то есть в контекст анализа, основанного на всеобъемлющем скептицизме по отношению к позитивистской таксономической нейтральности психиатрии, классифицирующей последовательности (т. е. в отношении «индивидуальной ответственности») закона. И если, предвидя эту возможность непосредственно такой интерпретации, я, надеюсь, смогла прибегнуть к объяснениям, чтобы предотвратить это, все еще остается слишком много других неожиданностей.
Конечно же, умалчивание этих проблем действует как усиление «статус-кво» гораздо более предсказуемо и неумолимо, чем любая попытка анализа. Все-таки напряженный труд и удовольствие, которые, пусть в идеале, дают возможность автору вложить в такой проект свои лучшие мысли, могут отличаться от усилий, которые приложит читатель.
…
22 Sedgwick, Between Men, pp. 201, 202.
23 Robert Freiberg, «Blaming the Victim»: New York life for the 'Gay Panic' Defence,» The Advocate, May 24, 1988, p. 12. Для более углубленного рассмотрения системы защиты «гомосексуальная паника» см. «Burdens of Gay Litigations and Bias in the Court System: Homosexual Panic, Child Custody, and Anonimous Parties,» Harvard Civil Rights-Civil Liberties Lw Review 19 (1984)-498-515.
24 Цитируется из Joyce Norсini, in «NGRA Discredits 'Homosexual Panic' Defence,» New York Native, no. 322 (June 19, 1989):12.
25 Freiberg, «Blaming the Victim», p. 11.
26 Sedgwick, Between Men, p. 89.