(no subject)
Мне одиннадцать, и каждый день в раскалённом июньском гарнизоне посреди волжской степи - мучителен. Родительского отпуска я жду как избавления, но его всё откладывают. Мы живём на чемоданах: как только отцу подпишут заветную бумагу, мы уедем в тот же день. Ситуация в телевизоре меняется с пугающей внезапностью и то, что отпуск дали вечером, не означает, что к утру его не отменят, поэтому всю ночь мы будем гнать между Саратовом и Воронежем, оставляя все тревоги и страхи там - за турникетом с вооруженной охраной. А пока, спасаясь от жары, каждый выходной мы едем к Волге.
На краю обрыва тонкие сосны тёмными, обесцвеченными солнцем кронами смотрятся в далёкую воду. Между частыми стволами висит тяжелый смоляной дух, и горячий ветер порывами сносит его вниз, к реке. Подгоняемые в спину, мы с отцом спускаемся по крутой тропе. Берег меловой, насколько хватает глаз - белые, янтарные и розовато-охристые валуны. Вода - зеленовато-молочная, ледяная даже в жару. Здесь сразу глубоко.
Мы ни о чем не говорим. Ни про Грозный, ни про Бамут, ни про Буденновск. Отец выходит на косу, забрасывает спиннинг и сворачивает катушку. Ещё раз. Ещё. Ветер надувает парусом его футболку. Я сижу сзади на валуне и смотрю, как ходят мышцы на его спине. Ещё раз. Ещё. Ещё.
Мы вообще почти не разговариваем. По реакции родителей, сидящих на краю дивана во время девятичасовых новостей, я учусь безошибочно определять, едет ли отец в Чечню (не едет! не едет!), правду ли говорят по телику, учусь отделять реальность на экране от своей.
Мама ворчит: «Чтоб никаких военных в семье, слышишь?» Позади Чернобыль и Афган. «Военных, пожарных, ментов - чтобы духу!..» А за кого ж ещё выходить? В моём маленьком мире даже учёные, врачи и строители - и те военные, а кто не военный - тот сантехник. За окном моей детской - военный госпиталь. Я хожу на прогревания и электрофорез. Раненые - везде, даже в массажных кабинетах. И говорят, говорят.
А с отцом мы молчим. Иногда мне кажется, что он именно поэтому берет меня с собой - потому что я умею молчать. Я беру собаку, и мы часами бродим по меловым горам, собираем насекомых и запускаем блинчики в ледяную воду.
Впереди Гудермес, Первомайское и Аргунское ущелье. Аппендицит мне будет вырезать лор-врач - не хватает рук. В школьных классах появятся пустые стулья - уедут семьи погибших. В соседнем подъезде будут похороны. Отец моего друга вернулся, но не смог.
Я люблю сидеть наверху, на обрыве. Подо мной - огромная меловая плита. На полуденном пекле она пахнет пыльным кипятком. Внизу я вижу отца - он совсем маленький. В реке отражается тысяча солнц. На фоне горящей воды его почти не видно, и только угадывается движение: забросить спиннинг - смотать катушку.
Позади почти двадцать лет и почти тысяча километров. В телевизоре ещё тревожнее, ещё дальше от реальности. Ещё реже отпуск. Летом отец сломал ногу. Едва получив больничный, он начинает паковать сумки и удочки. Мама в панике:
- Как же мы поедем?
- Не волнуйся, на педали я буду давить правой.
- Что ты там забыл, на той Волге, - когда мама злится, у неё белеет носогубный треугольник.
- Ты понимаешь, там так…
- Не понимаю.
…Там пахло смолой и горячим мелом.
На краю обрыва тонкие сосны тёмными, обесцвеченными солнцем кронами смотрятся в далёкую воду. Между частыми стволами висит тяжелый смоляной дух, и горячий ветер порывами сносит его вниз, к реке. Подгоняемые в спину, мы с отцом спускаемся по крутой тропе. Берег меловой, насколько хватает глаз - белые, янтарные и розовато-охристые валуны. Вода - зеленовато-молочная, ледяная даже в жару. Здесь сразу глубоко.
Мы ни о чем не говорим. Ни про Грозный, ни про Бамут, ни про Буденновск. Отец выходит на косу, забрасывает спиннинг и сворачивает катушку. Ещё раз. Ещё. Ветер надувает парусом его футболку. Я сижу сзади на валуне и смотрю, как ходят мышцы на его спине. Ещё раз. Ещё. Ещё.
Мы вообще почти не разговариваем. По реакции родителей, сидящих на краю дивана во время девятичасовых новостей, я учусь безошибочно определять, едет ли отец в Чечню (не едет! не едет!), правду ли говорят по телику, учусь отделять реальность на экране от своей.
Мама ворчит: «Чтоб никаких военных в семье, слышишь?» Позади Чернобыль и Афган. «Военных, пожарных, ментов - чтобы духу!..» А за кого ж ещё выходить? В моём маленьком мире даже учёные, врачи и строители - и те военные, а кто не военный - тот сантехник. За окном моей детской - военный госпиталь. Я хожу на прогревания и электрофорез. Раненые - везде, даже в массажных кабинетах. И говорят, говорят.
А с отцом мы молчим. Иногда мне кажется, что он именно поэтому берет меня с собой - потому что я умею молчать. Я беру собаку, и мы часами бродим по меловым горам, собираем насекомых и запускаем блинчики в ледяную воду.
Впереди Гудермес, Первомайское и Аргунское ущелье. Аппендицит мне будет вырезать лор-врач - не хватает рук. В школьных классах появятся пустые стулья - уедут семьи погибших. В соседнем подъезде будут похороны. Отец моего друга вернулся, но не смог.
Я люблю сидеть наверху, на обрыве. Подо мной - огромная меловая плита. На полуденном пекле она пахнет пыльным кипятком. Внизу я вижу отца - он совсем маленький. В реке отражается тысяча солнц. На фоне горящей воды его почти не видно, и только угадывается движение: забросить спиннинг - смотать катушку.
Позади почти двадцать лет и почти тысяча километров. В телевизоре ещё тревожнее, ещё дальше от реальности. Ещё реже отпуск. Летом отец сломал ногу. Едва получив больничный, он начинает паковать сумки и удочки. Мама в панике:
- Как же мы поедем?
- Не волнуйся, на педали я буду давить правой.
- Что ты там забыл, на той Волге, - когда мама злится, у неё белеет носогубный треугольник.
- Ты понимаешь, там так…
- Не понимаю.
…Там пахло смолой и горячим мелом.