Моя Абхазия
Я курю и роняю пепел на деревянный старый стол. Это приятно. Дети спят, жара еще не порвала прозрачное небо своими желтыми пальцами, по двору бегают куры и где-то плещется вода. Здесь всегда плещется вода где-то. Абхазия…
Казалось, что три недели у моря - это целая жизнь, в которой дни, как крепко сцепленные вагоны не торопясь катятся по рельсам долгожданного лета, отшлифованные морем, очищенные песком, выжженные солнцем.
Так казалось. Из Москвы любой курорт видится, как сад Эдема. И только достигнув берега и опустив ноги в долгожданную, тобою же выстраданную вечно соленую воду, понимаешь: три недели - это ничтожно мало.
…
Моему сыну Абхазия запомнилась машинами, у 267 из которых он подглядел максимальные скорости, огромной черепахой, встреченной нами в горах, немедленно названной «Броненосцем Потемкиным» и отпущенной с большим сожалением, узорной змеей, на которую мы чуть не наступили в ручье у моря, старым причалом, с которого можно нырять, певучим языком («это армянский, а не абхазский», - повторяла я ему), колючей ежевикой и дельфинами, которых он так и не увидел.
Моей дочери Абхазия запомнилась диким вязким инжиром, к которому мы неожиданно выползли после шестичасового путешествия по скользким камням, коровами, лениво спящими на пляже рядом с разноцветными зонтами и песчаными замками, так и не пойманными крабами, масляными красками, которыми она пыталась рисовать рассветы, закаты и горы, а также удивительным открытием, что стихотворение «Белеет парус одинокий» принадлежит перу вовсе даже не Пушкина, а Лермонтова.
…
Монашеское ущелье - уникальный поселок, про который не знают даже некоторые абхазцы. Здесь лет пятьдесят назад прочно основались армяне, которые про себя говорят, что «спустились с гор». Но когда-то в этом ущелье действительно жили монахи, которые, сверяясь с древними картами, отыскали чистейший родник, из которого брали пресную воду. Те немногие, кто знает сейчас о его существовании, называют родник священным. Мы очень старались отыскать этот родник, но вместо него обнаружили залежи удивительной голубой глины. На том и успокоились. А жаль…
После странного исчезновения монахов, которых то ли убили, то ли прогнали из ущелья, оно долгие годы пустовало, заросло колючими кустарниками, и было абсолютно диким. А потом его обнаружили армяне, которые, «спустившись с гор», решили поселиться у моря. Они срубили деревья, построили домики, завели многочисленных коров, свиней, кур, гусей и индюшек стали жить здесь, периодически выезжая в Пицунду торговать мандаринами…
…
Наша хозяйка Галя все время смеется, сверкая золотыми коронками и раздавая подзатыльники своим малолетним внукам. Мы для нее курортники, навязчивые и неизбежные, как томительное абхазское солнце. Нас терпят, выделяя лучшие комнаты и терпеливо пережидают, когда мы, сожженные и пьяные, уедем к себе, на север. Севером Галя упрямо называет все, что находится за границей ее крошечной страны, в которой никто не помнит имени президента.
А мы похожи на изголодавшихся блокадных детей. Мы обжираемся солнцем, нетерпеливо разглаживая горячий песок, словно только что испекшийся хлеб. Мы напиваемся морем, не в силах утолить жажду. Мы агрессоры и бродяги, мы бродим по этой вековой земле, роняя деньги и забирая взамен свою черную маринованную тушку, которую нужно гордо демонстрировать друзьям и коллегам, как трофей, выброшенный неторопливым приливом.
Галя смеется за нашей спиной, развлекая по вечерам местными историями. Я пью ее волшебный кофе и слушаю, раскрыв рот.
- Была я однажды в вашей Москве, лет двадцать назад, - усмехается, - дышать нечем, пыль одна, небось все к нам приезжаете бледные такие, вон как мальчишка твой (моего сына Сашу Галя упрямо называет Пашей, но Саша не сопротивляется) выдурился как, а приехал - одни глаза торчат.
Смотрю на выдурившегося Сашу, который вместе с Галиным внуком Ромкой деловито ловит хозяйских цыплят и сажает их зачем-то в старые чужие Жигули, и думаю, что лучше про него не скажешь.
- Так ужас один, - продолжает Галя свою московскую эпопею, - За хлебом пошла, а там очередь. Я тогда взяла мелочь и отсчитала ровнехонько, подошла к началу очереди, говорю, чтобы пропустили за батоном без сдачи. Там женщины приличные были, расступились и вдруг из очереди вылетает одна, как давай на меня орать: «ты, черножопая, понаехала тут, наш хлеб жрешь, да еще без очереди лезешь!», а ей сказала: «я, может и черножопая, а ты - беложопая, думаешь твоя жопа лучше?».
Смеемся. Невесело. Уходим спать.
Наше место за столом занимает следующая партия отдыхающих
- Ой, знаете, сегодня похудеть вообще легко, - сообщает полная крикливая дама, вгрызаясь в очередной кусок сочного арбуза, - У нас была одна женщина знакомая, она однажды взяла и похудела на 80 килограмм!
- А сколько же она до этого весила?
- Ну, я ее не взвешивала, конечно. Но она была, как гора, - красноречивый взмах в сторону ближайших гор, который темной зловещей тенью выступают в темноте.
- Как ей это удалось? - с нетерпеливым любопытством в голосе.
- Она себе в уши иголки вставляла. Такая ей, знаете, врач попалась, кудесница просто. Несколько месяцев лечила ее этими иголками и вот результат. У нее, правда, живот остался, ну и давление скакать стало. А в остальном вообще классно, отличный результат.
- Да, - задумчиво глядя в стакан с домашним вином…
…
А следующим вечером, мы идем в гости к Вере, двоюродной Галиной тете, которая единственная из всех женщин поселка оставалась здесь во время страшной абхазской войны.
Вера волнуется, торопливо сметает со стола арбузные косточки, которые падают на мой любимый синий сарафан, накрывает на стол. Ставит крохотные чашечки и варит традиционный кофе.
Сейчас, вспоминая эту встречу, я чувствую легкий запах арбуза, которым пропахли тогда все мои руки, да и ноги тоже, честно говоря.
Сорок лет назад у Веры с мужем случилось горе: дочь родилась с диагнозом: церебральный паралич. Вера говорит, не хотела ее из роддома забирать, но муж настоял. А дочь выросла красивая, умная, только говорить не может, и руки плохо слушаются. Когда ей двадцать лет исполнилось - новое испытание: забеременела и родила мальчика. Так и не сказала родителям от кого сын, только нацарапала на бумажке, как умела: «Бог послал».
Наконец Вера разливает кофе, садится и рассказывает шепотом:
- Так я и мальчишку не хотела брать, а вдруг опять больной, но муж заставил. А сейчас я думаю, что было бы, если бы мы Гадзика не взяли! Парень-то вырос - красавец, а характер какой - золотой!
Красавец Гадзик несколько раз во время нашего разговора появлялся на кухне и насмешливо поглядывал на раскрасневшуюся бабушку.
В общем, Гадзика из роддома взяли, про отца не спрашивали, жили себе.
Когда война началась Гадзику исполнилось четыре года, а муж Веры, ветеринарный врач, был в это время на перевале - в горах за озером Риц, куда местные жители на все лето отправляют свой скот.
Тем августом у Веры гостила родная сестра из Сургута, она уехала к себе 13-го числа, а 14-го началась война. Верина сестра домой приехала, а ей дети говорят, мама, ты не волнуйся только - но в Абхазии война. Сестра телевизор включила, а там кадры - Сухуми бомбят. Она охнула только и за сердце схватилась - инфаркт.
В Монашеское ущелье приехал автобус. Всех женщин, детей и стариков повезли в Адлер. А парней не пустили, хотели на войну забрать. Тут вышел бывший председатель колхоза, да как заорет: «Абхазцы с грузинами моря не поделили, а армяне тут причем? У меня одна дочь - за абхазцем замужем, вторая - за грузином, а третья, вообще, - за русским. Которого мне из них убить? Сам не пойду и парней своих не пущу!
И ведь правда не пустил, парни всю войну свое ущелье охраняли от мародеров, посты организовали и Веру поддерживали, которая единственная в своем доме осталась.
- А то, приехали, собирайтесь, говорят за полчаса, - сердится Вера, - А куда я поросят своих дену, а кур? Нет, говорю, вы как хотите, а я дома останусь, у меня хозяйство, дочь инвалид, внук маленький и муж черти где. Так мне все женщины кричали: Вера, ты и моих кур покорми, и моих. Ну, что ж делать, кормила, а мальчишки охраняли меня. Ты, говорили, тетя Вер, дверь бы на ночь закрывала, а то - заходи кто хошь, бери, что хошь. А я решила: в жизни дверь не закрывала и теперь не буду! Так и прожила всю войну: одна, с открытой дверью.
В это время муж Веры спустился с перевала, понял, что кругом бомбят и горами стал пробираться домой. Две недели он шел по горам, одной ежевикой питался, наконец, пришел в Пицунду, спрашивает: Ну что там в Монашеском? Ему сказали, что всех вывезли, он успокоился, достал лодку и двинулся домой.
Наконец, доплыл до ущелья, подошел к дому, а навстречу ему Вера.
- Матом ругался, - говорит Вера и через паузу, - По-русски…
Вот и все. А победителей-абхазцев армяне не любят. «Дурной народ, - говорят между собой, - Ленивый и злой». Проигравших грузин жалеют: «Вот ведь как, - вздыхают, - ни одной их рожи тут не осталось». Русских терпят молча, деловито продавая им персики и виноград за 100 рублей.