(no subject)
Голуби вились у окна, ожидая от Паяльникова чуда. Паяльников стоял, распятый в окне, и был чем-то сродни витрувианскому человеку да Винчи, но только с тряпкой в руке. Весна, хотелось быть ближе к солнцу. Грязь на стекле мешала. Да Винчи, наверно, помогал.
- Хочется пятьдесят граммов коньяка, - сказал Паяльников, опуская тряпку в ведро.
Савельеву, интеллектуальному эстету и любителю высоких штилей, было жаль грязных пятен на стекле. Его со вчерашнего вечера что-то беспокоило в золотом сечении, какая-то неуловимая мелочь. А пятна на стекле притупляли это беспокойство. Но окно было Паяльникова. И пятна транзитивно тоже принадлежали ему.
- Пятьдесят?
Паяльников опустил руки, пустив переливающийся размыв по стеклу.
- Ровно столько мне достаточно, чтобы привести себя в равновесие с миром. А то без пятидесяти коньяка я его перевешиваю.
Савельев посмотрел критически на тощую фигуру Паяльникова: где-то в ней, быть может, находилась точка Архимеда, которая ждала полировки пятьюдесятью граммами коньяка.
- Не материализуешь? - Паяльников кивнул в отдающую коньяком даль.
Интеллектуальный эстет Савельев в лучших традициях отечественной литературы цыкнул зубом. Ему не хотелось выходить в шаткий мир, который зависел от пятидесяти граммов коньяка. Но и смотреть на теряющее пригодность золотое сечение не было сил.
- Засранцы! - сказала мать, входя в комнату. Паяльников и Савельев посмотрели на неё, не понимая, как они в этой позе могут быть засранцами. Когда мировое равновесие и золотое сечение растворялись на глазах. Мать, уловив суггестивность близлежащей атмосферы, пояснила:
- Да не вы, а голуби, липнут к нашему окну, кто их приманивает, соседи, что ли, брысь, засранцы.
- Хочется пятьдесят граммов коньяка, - сказал Паяльников, опуская тряпку в ведро.
Савельеву, интеллектуальному эстету и любителю высоких штилей, было жаль грязных пятен на стекле. Его со вчерашнего вечера что-то беспокоило в золотом сечении, какая-то неуловимая мелочь. А пятна на стекле притупляли это беспокойство. Но окно было Паяльникова. И пятна транзитивно тоже принадлежали ему.
- Пятьдесят?
Паяльников опустил руки, пустив переливающийся размыв по стеклу.
- Ровно столько мне достаточно, чтобы привести себя в равновесие с миром. А то без пятидесяти коньяка я его перевешиваю.
Савельев посмотрел критически на тощую фигуру Паяльникова: где-то в ней, быть может, находилась точка Архимеда, которая ждала полировки пятьюдесятью граммами коньяка.
- Не материализуешь? - Паяльников кивнул в отдающую коньяком даль.
Интеллектуальный эстет Савельев в лучших традициях отечественной литературы цыкнул зубом. Ему не хотелось выходить в шаткий мир, который зависел от пятидесяти граммов коньяка. Но и смотреть на теряющее пригодность золотое сечение не было сил.
- Засранцы! - сказала мать, входя в комнату. Паяльников и Савельев посмотрели на неё, не понимая, как они в этой позе могут быть засранцами. Когда мировое равновесие и золотое сечение растворялись на глазах. Мать, уловив суггестивность близлежащей атмосферы, пояснила:
- Да не вы, а голуби, липнут к нашему окну, кто их приманивает, соседи, что ли, брысь, засранцы.