Пастернак и его еврейство. Опыт самоотречения.
Оригинал взят у lussien в Пастернак и его еврейство. Опыт самоотречения.
Тема эта навеяна дискуссией на Портале Евгения Михайловича Берковича и несколько пассажей в этом тексте взяты оттуда. В определенном смысле это продолжение одной из моих предыдущих статей. Сразу скажу, что к христианам я отношусь с уважением (если они не дают повода к обратному), а вот к евреям, переходящим в христианство, - без оного. Потому что причина их отступничества, как бы по-разному ни звучали объяснения, от робких оправданий до агрессивных нападок, почти всегда одна и та же: еврейское самоненавистничество. Это самоненавистничество так же многогранно и разнообразно, как само еврейство, и почти столь же старо (хотя скорее всего не старше 2000 лет). И написано про него уже достаточно много, в том числе и мною; лучшие образцы на эту тему дали Зеев Жаботинский и Теодор Лессинг. Мы - нация с покалеченной в результате тысячелетних преследований психикой, подобно тому, как была покалечена психика у выживших жертв Освенцима, только наша общееврейская травма - на уровне национального подсознания и является фоном нашего коллективного бессознательного. Примеров самоненавистничества - не счесть, от древних (Моше Сфаради, ставший в святом крещении Петром Альфонси, Иероним де-Фе, "в девичестве" Иошуа бен-Йосеф, Йосиф Пфефферкорн, Отто Вейнингер, дедушка Ходасевича Яков Брафман, прадедушка Ленина Бланк, Литвин-Эфрон, Натович, Цион....) до нынешних Тополей, Ходосов, Шамиров, Бергов, Хмельницких... Я же в данной статье ограничусь одним, но, возможно, самым ярким примером - Борисом Леонидовичем (точнее, Леоновичем, а еще точнее - Исааковичем) Пастернаком.
Как известно, "поэт в России больше, чем поэт". Это значит, что русская культура издавна придает поэтам совершенно непомерное значение, что связано в первую очередь с тем, что в ней никогда не было ни свободного обмена политических мнений, ни свободной прессы, и большие поэты брали на себя роль политиков, пророков, глашатаев и заступников народных. Оттого и боготворят тех, кто пишет в рифму, оттого и нападки на Поэта, а тем паче его травля воспринимаются стократ острее, чем гонения и нападки на обычных смертных. Думаю, не ошибусь, что и Горин писал своего гениального "Мюнхгаузена" по мотивам ставшей легендарной травли Бориса Пастернака серой хрущевской камарильей, со словами главы ВЛКСМ Семичастного "Свинья не сделает того, что он сделал... он нагадил там, где ел" и дружного осуждамса коллегами-поэтами и писателями. Эта травля, вероятно, ускорила смерть Пастернака (хотя для поэта сталинской эпохи дожить до 70 было большим достижением), но одновременно и соорудила ему прижизненный нерукотворный памятник - такой же, а то и большей высоты (повыше александрийского столпа), чем памятники самоубийцам Цветаевой, Есенину и Маяковскому, расстрелянному ни за что Гумилеву, Мандельштаму с его антисталинскими стихами и гибелью в дальневосточном концлагере, Бродскому с его ссылкой и Ахматовой с ее хождением по мукам. При сооружении подобного памятника легенда и обстоятельства гибели играют куда бОльшую роль, чем сами стихи.
Учтем и то обстоятельство, что Сталин не только все это прекрасно понимал, но и сам в свое время баловался стишками, причем неплохими. И Пастернак был в фаворе не только у Троцкого, но и у Сталина, который знал цену своим придворным инженерам человеческих душ. И после эмиграции Бальмонта, Г. Иванова, Ходасевича, Северянина, Саши Черного, Бунина, Гиппиус, самоубийств Есенина, Маяковского и Цветаевой и ссылки-посадки Мандельштама Пастернак оставался едва ли не единственным реальным королем русской поэзии, с соответствующими этому титулу благами, терять которые он никак не желал, часто проявляя малодушие, сверхосторожность, сервильность, а иногда и трусость. Но при этом всегда находил оправдания своим поступкам, играя роль этакого надмирного мотылька, витающего в горних высях.
Врагом системы, которым он не был, Пастернака сделала сама система, уже при Хрущеве. Системе постоянно нужны были свежие оппозиционеры, чтобы было с кем бороться: раздутому репрессивному аппарату надо было оправдывать свое существование и спецпайки. Молох требовал не просто жертв, но "врагов народа". Помните фильм "О бедном гусаре замолвите слово"? Там система делает карбонариев из гусара-пьяницы и бедного артиста, которые сами и не помышляли ни о каком бунте. Не надо забывать об этом факторе и при оценке личности Бориса Пастернака.
Конечно, как всякий поэт, Пастернак был интровертом, но интровертом с мощным инстинктом самосохранения. Ведь какой еще видный поэт или писатель, еврей, не соцреалист и с родственниками за границей сумел все десятилетия сталинщины избегать ареста и репрессий?
Впрочем, я бы солгал, если бы не сказал, что при всем при этот тот же Пастернак часто проявлял и смелость, и неуступчивость, и отзывчивость. Это он однажды или дважды отказался поставить свою подпись под расстрельными письмами (хотя захотели бы - сами бы поставили и его бы не спросили) и не раз помогал и Цветаевой, и Ахматовой, и детям той и другой, и вдове Тициана Табидзе, как деньгами, так и личным заступничеством ("уму непостижимо, что я себе позволял", пишет он после смерти Сталина; правда, что касается Цветаевой, то в ее судьбе он сыграл скорее роковую роль: после их любовной переписки поэтесса явно надеялась, что Пастернак предложит ей руку и сердце и оттого так рвалась назад в Россию, где в итоге потеряла всё). Никогда не помогал Борис Леонидович только... Вы уже догадались: евреям, причем не помогал им принципиально. Почему?
Один литератор, чье имя я не буду здесь называть, заявил мне, что Пастернак якобы оттого стал христианином и отталкивался от евреев, что его-де "достали" евреи из РАППа во главе с Леопольдом Авербахом, которого Пастернаку якобы хотелось обозвать "жидовской мордой", и именно поэтому, дескать, он написал Горькому: “Мне не следовало рождаться евреем”.
В желании подогнать ответ под нужный результат всегда можно найти подходящие аргументы и факты. Но в данном случае борьба с РАППом вовсе не являлась причиной, будем говорить прямо, пастернаковской юдофобии:
В письме своей кузине Ольге Фрейденберг 13 октября 1946 года Пастернак так излагает свой замысел романа:
"Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса и Достоевского, - эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется "Мальчики и девочки". Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи - мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным".
Обратите внимание на дату - 13 октября 1946 года. Позади - не только чудовищная по жестокости война, которую Борис Пастернак пересидел в безопасном Чистополе на литфондовских харчах, в то время как миллионы евреев умирали на фронте, но и Шоа, более известное как Холокост, про который чистокровный еврей Борис Исаакович Пастернак не написал ни единого слова (!). Как, впрочем, и про войну с фашизмом. Как известно, 20 ноября 1945 года начался Нюрнбергский процесс, широко освещавшийся в советской прессе и по радио, а рассказывали на нем в том числе и о зверствах нацистов над евреями, о печах Треблинки и Освенцима, о чудовищных экспериментах докторе Менгеле и о том, как из евреев делали абажуры и мыло. Закончился этот процесс 1 октября 1946 года, а ровно через 12 дней поэт пишет кузине, что решил свести счеты с еврейством!
Так почему же пепел Клааса - пепел Освенцима и Треблинки - не стучал в его поэтическое сердце, якобы столь отзывчивое и ранимое?
Столетия гонений и жизни в диаспоре не только развили наши ум и смекалку, но и наложили не самый лучший отпечаток на наш национальный характер. Наше коллективное бессознательное забито двухтысячелетним страхом. В результате жесточайшего естественного отбора выживали в основном осторожные и приспособленцы, хотя полные ренегаты окончательно отказывались от своего еврейства и выпадали из него, иначе бы нас было сейчас не 13, а больше 100 миллионов. В определенной степени этот процесс освобождения народа от выкрестов можно считать и очищением. Моисей водил евреев по пустыне 40 лет после 210 лет рабства в Египте. Значит, нас надо было бы водить примерно 400 лет.
Самоненавистничество есть ничто иное как инстинкт самосохранения, стремление обособиться от слабого, избиваемого, унижаемого и убиваемого народа и присоединиться к его гонителям. Т.е. купить себе счастье ценой предательства.
Поэтому сначала, когда читаешь, что через 12 дней после окончания Нюрнбергского процесса и на фоне уже вовсю развернутой борьбы с "безродными космополитами", "низкопоклонниками перед Западом" и "убийцами в белых халатах", под которыми недвусмысленно имелись в виду евреи, которых в массовом порядке начали увольнять с работы и выбрасывать из трамваев, Пастернак пишет, что хочет "свести счеты с еврейством", думаешь: он что, белены объелся? Хотел завершить то, что не успел Адольф? Или он вообще не слушал радио, не читал газет и не ходил на писательские собрания, а только ковырялся в огороде и кувыркался с молодой любовницей (хотя за текущим моментом еще как следил!)?
Но по зрелом размышлении понимаешь, что именно потому он это и написал, чтобы никогда, никогда, никогда ни из него, ни из его детей не делали мыла и абажуров, не отправляли в ГУЛАГ и не обзывали жидами, христопродавцами и презренными космополитами. Пусть других третируют, убивают и сжигают, а он будет вместе с большинством, с гонителями, с убийцами с крестами, свастиками, красными звездами, потому как это намного спокойней и надежней. Это и есть основной мотив всех ассимиляторов и самоненавистников.
Кроме того, если бы Пастернак был хотя бы умным человеком (на мой взгляд, причем я считаю так уже давно, он был просто гениальным болваном, он не историк и не философ, а просто поэт, Поэт с большой буквы, а Поэту лишний ум часто только вредит), то легко бы заметил, что никакой переход в христианство и никакая ассимиляция не спасли евреев ни от Гитлера, ни от Сталина, что бьют-то не по паспорту, а по морде! Другим евреям хотя бы Шоа вправило мозги в этом отношении. В этом смысле хрущевская травля была в какой-то мере даже справедливым возмездием, как и в сакраментальном 1937-м расстреливали отнюдь не только невинных жертв...
Судьба уготовила Борису Пастернаку испытание, схожее с тем, какое она уготовила Льву Толстому и Антону Чехову после Кишиневского погрома. Так сказать, на человечность и способность проявления реального сочувствия к жертве, когда эта жертва - еврей. Ни Толстой, ни Чехов, ни Пастернак этого испытания не выдержали.
Впрочем, Пастернак не выдерживал этого испытания ни раньше, ни позже. Многие, я думаю, знают, а те, кто не знает, сообщу, что в 1933 году Осип Мандельштам написал знаменитые антисталинские стихи:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
Эти стихи Мандельштам читал многим знакомым, в том числе и Пастернаку, который был явно испуган и прошипел со злобой: "То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия".
Естественно, Мандельштам был арестован, на допросе раскололся и выдал тех, кому он прочел эти стихи, после чего, мучимый раскаянием, совершил попытку самоубийства. Сталин, узнав, что среди слышавших эти стихи был и Пастернак, позвонил ему. Бенедикт Сарнов в своей книге приводит целый ряд версий этого разговора, но все они мало отличаются одна от другой и основываются на пересказе самого Бориса Пастернака и его друга и биографа Николая Вильмонта, присутствовавшего при разговоре. Первым делом Сталин поинтересовался мнением Пастернака о Мандельштаме. Борис Леонидович перетрустил и ответил: "Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления. Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу."
- А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак, - сказал Сталин и положил трубку". (Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В лит. Архивах КГБ. М.1995. Стр.239.). По другим версиям, Сталин конце разговора, по всей видимости, еще добавил: "- Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем" (Н. Вильмонт. "О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли" М. 1989.) ("Говно, но мое", решил Сталин, как точно замечает Сарнов). Пристыженный самим Сталиным, Пастернак тут же позвонил сам и пытался объяснить, что его не так поняли, но попал на секретаря, Сталин к телефону не подошел.
А вот что происходило уже в послесталинскую эпоху. После того, как был реабилитирован поэт Перец Маркиш, член президиума Еврейского Антифашистского комитета, расстрелянный после зверских пыток и истязаний в 1952 году вместе со всеми другими членами президиума того же комитета,
его вдова Эстер обратилась к трем поэтам, двое из которых были Большими поэтами, с просьбой перевести стихи Маркиша с идиша на русский. Этими двумя были Анна Ахматова и Борис Пастернак. Ахматова без лишних слов взяла несколько стихов Маркиша и перевела их. Пастернак же написал вдове очень сочувственное и проникновенное письмо и тронул им вдову чрезвычайно. Нашел он и замечательные слова о ее муже. Как-никак Пастернак с его вечно мокрой от слез подушкой.
"Преклоняюсь перед непомерностью Вашего горя. Помимо своего художественного значения Маркиш был слишком необыкновенным явлением самой жизни, ее улыбкой, ее лучом, который прикосновением красоты, радующим знаком ложился всюду, куда он являлся."
Далее повествование в письме становится несколько загадочным. Когда Маркиш был еще на свободе, он посетил Пастернака и попросил его перевести свои стихи о Михоэлсе (которого Сталин прикончил без всякого процесса, похоронив с почестями). Пастернак согласился. И даже кое-что перевел. Или не перевел. Он не помнит.
Я очень хорошо помню его посещение, наш разговор и содержание подстрочника его замечательных стихов памяти Михоэлса. Но в противоположность мнению Вашего соредактора, Е. Пермяка, который пишет мне, что память у меня точнее фотографических снимков, я не только не помню своего перевода, но не помню даже, переводил ли я их. Думаю, что я только обещал и собирался, откуда и возникло это заблуждение.
После этого Пастернак предлагает вдове обратиться к кому-нибудь другому и жалуется на судьбу:
"Меня отовсюду теснят просьбами о переводах. Есть случаи, такие же высокие, достойные и страшные, как Ваш. Но если бы люди относились ко мне хорошо и внимательно, они должны были бы предостерегать и удерживать меня от переводов, а не поручать их мне. Пора мне заняться собой."
О чем он говорит? Какие случаи? Пастернак много переводил грузинских поэтов, как и поэтов прочих союзных республик, но последний такой перевод относится вроде бы к 1945 году. После этого он переводил только европейских поэтов. И тут к нему приходит вдова убитого коллеги, большого поэта. А он ей жалуется и говорит, что люди к нему относятся плохо, поскольку рекомендовали его, великого Пастернака, вдове какого-то Маркиша. Его, бедного, надо пожалеть! Потратить пару дней на перевод стихов замучанного и расстрелянного коллеги, который, по его же словам, был "необыкновенным явлением самой жизни, ее улыбкой, ее лучом, который прикосновением красоты, радующим знаком ложился всюду, куда он являлся", он никак не может. И понятно почему не может он переводить Маркиша и ни разу в жизни не переводил с идиша, языка своих предков: человек "свел счеты с еврейством", и все тут.
На свое вынужденное еврейство, от которого он, бедный, так страдает, Пастернак жаловался отцу, сыну, кузину, кузине, а также многочисленным коллегам. Вот такая с ним приключилась страшная беда, говорил он: "вынужденное еврейство". Надоело, настрадались! Боролся сам с собой, давил в себе еврея, как Чехов - раба, все тщетно. Давишь, бывало, давишь, а потом глянешь в зеркало и видишь снова его, проклятого. Сизифов труд. Пытался выжигать каленым железом, но как выжжешь? Даже человеку, страдающему от "неправильного" пола, легче: он может поменять пол. А тут что делать?
Понятно, первое действие, лежащее на поверхности, - сменить религию. Но это он давно уже сделал и этим в атеистической стране Советов никого не впечатлишь (а пятый пункт в паспорте охраняется государством, как зеница ока). Хотя и байку выдумал, что его-де в детстве тайком крестила няня, и вроде бы даже говорил, что фактически он христианин во втором поколении, по крайней мере, именно такую версию якобы с его слов распространяла его молодая любовница Ивинская, прототип Лары («Крещенный во втором поколении, еврей по национальности, Б.Л. (Борис Леонидович) был сторонником ассимиляции»). Хотя отец Пастернака Леон никогда в христианство не переходил. Пастернак советовал Ивинской записать даже о его паспортных данных: «Национальность смешанная, так и запиши». Обращаясь к евреям, он провозглашает: «Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь, будьте со всеми...». "И разошелся, и расходился": бросил свою еврейскую жену с маленьким сыном и ушел к нееврейской. Это было вторым актом.
Отсюда и остальные действия Бориса Леонидовича. На еврейский антифашисткий митинг после начала войны он не пошел. Когда позвали, то сначала согласился, а потом сказал, что не пойдет. Когда после войны Василий Гроссман и Илья Эренбург составляли знаменитую "Черную книгу" о зверствах нацистов, запрещенную и так никогда и не увидевшую свет ни в СССР, ни в России, Пастернак с брезгливостью отстранился. Неевреи - писатели Андрей Платонов, Всеволод Иванов, Лидия Сейфуллина, Валерия Герасимова - над ней работали, а вот еврей Пастернак нет. Неевреи Виктор Некрасов и Анатолий Кузнецов говорили и писали про Бабий Яр, а для еврея Пастернака такой темы не было.
О Холокосте у Пастернака нет ни слова, как будто его и не было. Так что отказ переводить стихи с идиша, когда это уже совершенно ничем не грозило, просто один из случаев в длинном ряду.
Борис Пастернак был великим писателем, но он вовсе не был великим человеком. Не были великими людьми ни его жена Зинаида Николаевна ("верещащий кусок мяса", по свидетельству одного очевидца), которую он увел у своего друга - пианиста Генриха Нейгауза,
ни его тщеславная любовница Ольга Ивинская,
о которых многие пишут взахлеб как о "великих русских женщинах". Хотя правда и то, что пока одна вдохновляла его на великие стихи, кувыркаясь с ним при свече, горевшей на столе, другая его смиренно обстирывала и обглаживала. "Высокие отношения!", как сказала бы героиня известного фильма. Что поделаешь, поэт в России - больше, чем поэт, он - бог и царь и почти что генсек. Тогдашние женщины России обожали поэтов примерно так же, как сейчас обожают эстрадных певцов и олигархов.
Ну, а был ли Пастернак антисталинистом и борцом с тиранией, как утверждает миф? И на этот вопрос придется ответить отрицательно. Пастернак, что называется, "принял революцию" и еще в 20-е написал просоветские поэмы "1905 год" и “Лейтенант Шмидт”. И отношение его к Сталину всегда было восторженно-благоговейным. Так, он дарит Сталину свои переводы грузинской лирики, а в середине 30-х пишет два стихотворения, посвященных Вождю. Вот одно из них:
Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.
Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.
Судьбы под землю не заямить.
Как быть? Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.
Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
Как поселенье на гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Все, что ушло за волнолом.
Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак
А в те же дни на расстоянье
За древней каменной стеной
живет не человек, - деянье:
Поступок, ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он - то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.
В собранье сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.
Но он остался человеком
И если, зайцу вперерез
Пальнет зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес.
И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Вот отрывки из другого:
Спасибо предтечам,
Спасибо вождям.
Не тем же, так нечем
Отплачивать нам.
И вечно, обвалом
Врываясь извне,
Великое в малом
Отдастся во мне.
И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи.
Мне могут возразить, что Ахматова с Мандельштамом тоже написали в конце концов хвалебные стихи про Сталина. Однако, как писала Надежда Мандельштам, ее муж написал их, когда петля уже затягивалась на его шее, Ахматова - когда петля затягивалась на шее у ее сына. У Пастернака была совсем иная ситуация, его никто за язык не тянул, а главное, что он действительно так думал и писал это искренне.
Так, нижеследующее письмо Бориса Леонидовича Первому секретарю Союза писателей, в прошлом идеологу РАППа Александру Фадееву, палачу с писательскими погонами ("Совесть мучает. Трудно жить, Юра, с окровавленными руками", - говорил он своему другу Либединскому) было написано в разгар "Дела врачей" и кампании против "безродных космополитов" и "низкопоклонцев", через год после "Крымского дела", по которому расстреляли весь Еврейский Антифашистский комитет:
«14 марта 1953, Болшево, санаторий.
Дорогой Саша!
Когда я прочел в „Правде” твою статью „О гуманизме Сталина”, мне захотелось написать тебе. Мне подумалось, что облегчение от чувств, теснящихся во мне всю последнюю неделю, я мог бы найти в письме к тебе.
Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа.
Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу. <…>
Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля, где мы родились и которую уже и раньше любили за ее порыв и тягу к такому будущему, стала родиной чистой жизни, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид!
Прощай. Будь здоров.
Твой Б. Пастернак».
Культ Пастернака по сей день настолько грандиозен, что после публикации этой статьи наверняка посыпятся обвинения в мой адрес: как так, своими грязными лапами посмел замахнуться на святое. Господа (и дамы)! Я ничуть не умаляю величия поэта Пастернака. Сомнения вызывает лишь его человеческая составляющая. Вагнер тоже был великим композитором, но это не мешает порядочным людям осуждать его юдофобию. Так почему для Пастернака надо делать исключение? В конце концов, главное - это правда, и не дело жертвовать ею в угоду устоявшемуся мифу. Парадного вранья и лакировки действительности я лично пережил уже столько, что меня от них тошнит. Чем поддерживать лживый миф, куда полезней разобраться в явлении еврейского самоненавистничества. И это как раз тот случай, к которому подходит девиз этого журнала - слова Джорджа Оруэлла: "Если свобода хоть что-то означает, то только право говорить людям то, что они не хотят слышать".
Тема эта навеяна дискуссией на Портале Евгения Михайловича Берковича и несколько пассажей в этом тексте взяты оттуда. В определенном смысле это продолжение одной из моих предыдущих статей. Сразу скажу, что к христианам я отношусь с уважением (если они не дают повода к обратному), а вот к евреям, переходящим в христианство, - без оного. Потому что причина их отступничества, как бы по-разному ни звучали объяснения, от робких оправданий до агрессивных нападок, почти всегда одна и та же: еврейское самоненавистничество. Это самоненавистничество так же многогранно и разнообразно, как само еврейство, и почти столь же старо (хотя скорее всего не старше 2000 лет). И написано про него уже достаточно много, в том числе и мною; лучшие образцы на эту тему дали Зеев Жаботинский и Теодор Лессинг. Мы - нация с покалеченной в результате тысячелетних преследований психикой, подобно тому, как была покалечена психика у выживших жертв Освенцима, только наша общееврейская травма - на уровне национального подсознания и является фоном нашего коллективного бессознательного. Примеров самоненавистничества - не счесть, от древних (Моше Сфаради, ставший в святом крещении Петром Альфонси, Иероним де-Фе, "в девичестве" Иошуа бен-Йосеф, Йосиф Пфефферкорн, Отто Вейнингер, дедушка Ходасевича Яков Брафман, прадедушка Ленина Бланк, Литвин-Эфрон, Натович, Цион....) до нынешних Тополей, Ходосов, Шамиров, Бергов, Хмельницких... Я же в данной статье ограничусь одним, но, возможно, самым ярким примером - Борисом Леонидовичем (точнее, Леоновичем, а еще точнее - Исааковичем) Пастернаком.
Как известно, "поэт в России больше, чем поэт". Это значит, что русская культура издавна придает поэтам совершенно непомерное значение, что связано в первую очередь с тем, что в ней никогда не было ни свободного обмена политических мнений, ни свободной прессы, и большие поэты брали на себя роль политиков, пророков, глашатаев и заступников народных. Оттого и боготворят тех, кто пишет в рифму, оттого и нападки на Поэта, а тем паче его травля воспринимаются стократ острее, чем гонения и нападки на обычных смертных. Думаю, не ошибусь, что и Горин писал своего гениального "Мюнхгаузена" по мотивам ставшей легендарной травли Бориса Пастернака серой хрущевской камарильей, со словами главы ВЛКСМ Семичастного "Свинья не сделает того, что он сделал... он нагадил там, где ел" и дружного осуждамса коллегами-поэтами и писателями. Эта травля, вероятно, ускорила смерть Пастернака (хотя для поэта сталинской эпохи дожить до 70 было большим достижением), но одновременно и соорудила ему прижизненный нерукотворный памятник - такой же, а то и большей высоты (повыше александрийского столпа), чем памятники самоубийцам Цветаевой, Есенину и Маяковскому, расстрелянному ни за что Гумилеву, Мандельштаму с его антисталинскими стихами и гибелью в дальневосточном концлагере, Бродскому с его ссылкой и Ахматовой с ее хождением по мукам. При сооружении подобного памятника легенда и обстоятельства гибели играют куда бОльшую роль, чем сами стихи.
Учтем и то обстоятельство, что Сталин не только все это прекрасно понимал, но и сам в свое время баловался стишками, причем неплохими. И Пастернак был в фаворе не только у Троцкого, но и у Сталина, который знал цену своим придворным инженерам человеческих душ. И после эмиграции Бальмонта, Г. Иванова, Ходасевича, Северянина, Саши Черного, Бунина, Гиппиус, самоубийств Есенина, Маяковского и Цветаевой и ссылки-посадки Мандельштама Пастернак оставался едва ли не единственным реальным королем русской поэзии, с соответствующими этому титулу благами, терять которые он никак не желал, часто проявляя малодушие, сверхосторожность, сервильность, а иногда и трусость. Но при этом всегда находил оправдания своим поступкам, играя роль этакого надмирного мотылька, витающего в горних высях.
Врагом системы, которым он не был, Пастернака сделала сама система, уже при Хрущеве. Системе постоянно нужны были свежие оппозиционеры, чтобы было с кем бороться: раздутому репрессивному аппарату надо было оправдывать свое существование и спецпайки. Молох требовал не просто жертв, но "врагов народа". Помните фильм "О бедном гусаре замолвите слово"? Там система делает карбонариев из гусара-пьяницы и бедного артиста, которые сами и не помышляли ни о каком бунте. Не надо забывать об этом факторе и при оценке личности Бориса Пастернака.
Конечно, как всякий поэт, Пастернак был интровертом, но интровертом с мощным инстинктом самосохранения. Ведь какой еще видный поэт или писатель, еврей, не соцреалист и с родственниками за границей сумел все десятилетия сталинщины избегать ареста и репрессий?
Впрочем, я бы солгал, если бы не сказал, что при всем при этот тот же Пастернак часто проявлял и смелость, и неуступчивость, и отзывчивость. Это он однажды или дважды отказался поставить свою подпись под расстрельными письмами (хотя захотели бы - сами бы поставили и его бы не спросили) и не раз помогал и Цветаевой, и Ахматовой, и детям той и другой, и вдове Тициана Табидзе, как деньгами, так и личным заступничеством ("уму непостижимо, что я себе позволял", пишет он после смерти Сталина; правда, что касается Цветаевой, то в ее судьбе он сыграл скорее роковую роль: после их любовной переписки поэтесса явно надеялась, что Пастернак предложит ей руку и сердце и оттого так рвалась назад в Россию, где в итоге потеряла всё). Никогда не помогал Борис Леонидович только... Вы уже догадались: евреям, причем не помогал им принципиально. Почему?
Один литератор, чье имя я не буду здесь называть, заявил мне, что Пастернак якобы оттого стал христианином и отталкивался от евреев, что его-де "достали" евреи из РАППа во главе с Леопольдом Авербахом, которого Пастернаку якобы хотелось обозвать "жидовской мордой", и именно поэтому, дескать, он написал Горькому: “Мне не следовало рождаться евреем”.
В желании подогнать ответ под нужный результат всегда можно найти подходящие аргументы и факты. Но в данном случае борьба с РАППом вовсе не являлась причиной, будем говорить прямо, пастернаковской юдофобии:
- РАПП занял лидирующие позиции, с которых он мог кого-то травить, примерно к 1930 году, а в 1932 году его распустили. Т.е. речь идет о коротком периоде в 2 года. Этот короткий период не мог сыграть решающей роли в становлении самоненавистнических взглядов Бориса Исааковича, которому в 1930 году исполнилось 40 лет и его мировоззрение было уже вполне сложившимся, а упомянутая цитата из письма Горькому датируется 1928 годом.
- К тому же Пастернак был близок к ЛЕФу, а это примерно та же публика, что и РАПП.
- Как пишет про РАПП Дмитрий Быков в своем знаменитом и обласканном критикой труде о Пастернаке, "отчаянно травили Булгакова и Алексея Толстого, прорабатывали Леонова и Федина, Зощенко и Заболоцкого" и даже Демьяна Бедного. Т.е. Пастернак вовсе не был какой-то белой вороной, он был одним из многих "травимых", причем все эти "травимые" из данного списка умерли в своей постели, некоторые даже в звании могущественного секретаря Союза писателей, а Авербах кончил свои дни у тюремной стенки всего через 5 лет после разгона РАППа.
Кстати, не удивительно, что Дмитрий Быков написал свою лучшую (как считают многие) книгу именно именно о Пастернаке. Пастернак - его духовный собрат по "христианнейшей" борьбе с еврейством, в том числе - в самом себе. - Леопольд Авербах вовсе не был верующим иудеем. Он был таким же, как сам Пастернак, левым евреем, только атеистом.
- Как пишет Вики, "Главными активистами и идеологами РАПП были писатели Д. А. Фурманов, Ю. Н. Либединский, В. М. Киршон, А. А. Фадеев, В. П. Ставский, критик В. В. Ермилов.". Изо всей этой компании только Авербух и был евреем. И, думаю, именно поэтому только про него и пишет антисемит Быков (иногда упоминая еще и Киршона, чья фамилия тоже звучит как нерусская).
В письме своей кузине Ольге Фрейденберг 13 октября 1946 года Пастернак так излагает свой замысел романа:
"Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса и Достоевского, - эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется "Мальчики и девочки". Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи - мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным".
Обратите внимание на дату - 13 октября 1946 года. Позади - не только чудовищная по жестокости война, которую Борис Пастернак пересидел в безопасном Чистополе на литфондовских харчах, в то время как миллионы евреев умирали на фронте, но и Шоа, более известное как Холокост, про который чистокровный еврей Борис Исаакович Пастернак не написал ни единого слова (!). Как, впрочем, и про войну с фашизмом. Как известно, 20 ноября 1945 года начался Нюрнбергский процесс, широко освещавшийся в советской прессе и по радио, а рассказывали на нем в том числе и о зверствах нацистов над евреями, о печах Треблинки и Освенцима, о чудовищных экспериментах докторе Менгеле и о том, как из евреев делали абажуры и мыло. Закончился этот процесс 1 октября 1946 года, а ровно через 12 дней поэт пишет кузине, что решил свести счеты с еврейством!
Так почему же пепел Клааса - пепел Освенцима и Треблинки - не стучал в его поэтическое сердце, якобы столь отзывчивое и ранимое?
Столетия гонений и жизни в диаспоре не только развили наши ум и смекалку, но и наложили не самый лучший отпечаток на наш национальный характер. Наше коллективное бессознательное забито двухтысячелетним страхом. В результате жесточайшего естественного отбора выживали в основном осторожные и приспособленцы, хотя полные ренегаты окончательно отказывались от своего еврейства и выпадали из него, иначе бы нас было сейчас не 13, а больше 100 миллионов. В определенной степени этот процесс освобождения народа от выкрестов можно считать и очищением. Моисей водил евреев по пустыне 40 лет после 210 лет рабства в Египте. Значит, нас надо было бы водить примерно 400 лет.
Самоненавистничество есть ничто иное как инстинкт самосохранения, стремление обособиться от слабого, избиваемого, унижаемого и убиваемого народа и присоединиться к его гонителям. Т.е. купить себе счастье ценой предательства.
Поэтому сначала, когда читаешь, что через 12 дней после окончания Нюрнбергского процесса и на фоне уже вовсю развернутой борьбы с "безродными космополитами", "низкопоклонниками перед Западом" и "убийцами в белых халатах", под которыми недвусмысленно имелись в виду евреи, которых в массовом порядке начали увольнять с работы и выбрасывать из трамваев, Пастернак пишет, что хочет "свести счеты с еврейством", думаешь: он что, белены объелся? Хотел завершить то, что не успел Адольф? Или он вообще не слушал радио, не читал газет и не ходил на писательские собрания, а только ковырялся в огороде и кувыркался с молодой любовницей (хотя за текущим моментом еще как следил!)?
Но по зрелом размышлении понимаешь, что именно потому он это и написал, чтобы никогда, никогда, никогда ни из него, ни из его детей не делали мыла и абажуров, не отправляли в ГУЛАГ и не обзывали жидами, христопродавцами и презренными космополитами. Пусть других третируют, убивают и сжигают, а он будет вместе с большинством, с гонителями, с убийцами с крестами, свастиками, красными звездами, потому как это намного спокойней и надежней. Это и есть основной мотив всех ассимиляторов и самоненавистников.
Кроме того, если бы Пастернак был хотя бы умным человеком (на мой взгляд, причем я считаю так уже давно, он был просто гениальным болваном, он не историк и не философ, а просто поэт, Поэт с большой буквы, а Поэту лишний ум часто только вредит), то легко бы заметил, что никакой переход в христианство и никакая ассимиляция не спасли евреев ни от Гитлера, ни от Сталина, что бьют-то не по паспорту, а по морде! Другим евреям хотя бы Шоа вправило мозги в этом отношении. В этом смысле хрущевская травля была в какой-то мере даже справедливым возмездием, как и в сакраментальном 1937-м расстреливали отнюдь не только невинных жертв...
Судьба уготовила Борису Пастернаку испытание, схожее с тем, какое она уготовила Льву Толстому и Антону Чехову после Кишиневского погрома. Так сказать, на человечность и способность проявления реального сочувствия к жертве, когда эта жертва - еврей. Ни Толстой, ни Чехов, ни Пастернак этого испытания не выдержали.
Впрочем, Пастернак не выдерживал этого испытания ни раньше, ни позже. Многие, я думаю, знают, а те, кто не знает, сообщу, что в 1933 году Осип Мандельштам написал знаменитые антисталинские стихи:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
Эти стихи Мандельштам читал многим знакомым, в том числе и Пастернаку, который был явно испуган и прошипел со злобой: "То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия".
Естественно, Мандельштам был арестован, на допросе раскололся и выдал тех, кому он прочел эти стихи, после чего, мучимый раскаянием, совершил попытку самоубийства. Сталин, узнав, что среди слышавших эти стихи был и Пастернак, позвонил ему. Бенедикт Сарнов в своей книге приводит целый ряд версий этого разговора, но все они мало отличаются одна от другой и основываются на пересказе самого Бориса Пастернака и его друга и биографа Николая Вильмонта, присутствовавшего при разговоре. Первым делом Сталин поинтересовался мнением Пастернака о Мандельштаме. Борис Леонидович перетрустил и ответил: "Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления. Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу."
- А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак, - сказал Сталин и положил трубку". (Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В лит. Архивах КГБ. М.1995. Стр.239.). По другим версиям, Сталин конце разговора, по всей видимости, еще добавил: "- Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем" (Н. Вильмонт. "О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли" М. 1989.) ("Говно, но мое", решил Сталин, как точно замечает Сарнов). Пристыженный самим Сталиным, Пастернак тут же позвонил сам и пытался объяснить, что его не так поняли, но попал на секретаря, Сталин к телефону не подошел.
А вот что происходило уже в послесталинскую эпоху. После того, как был реабилитирован поэт Перец Маркиш, член президиума Еврейского Антифашистского комитета, расстрелянный после зверских пыток и истязаний в 1952 году вместе со всеми другими членами президиума того же комитета,
его вдова Эстер обратилась к трем поэтам, двое из которых были Большими поэтами, с просьбой перевести стихи Маркиша с идиша на русский. Этими двумя были Анна Ахматова и Борис Пастернак. Ахматова без лишних слов взяла несколько стихов Маркиша и перевела их. Пастернак же написал вдове очень сочувственное и проникновенное письмо и тронул им вдову чрезвычайно. Нашел он и замечательные слова о ее муже. Как-никак Пастернак с его вечно мокрой от слез подушкой.
"Преклоняюсь перед непомерностью Вашего горя. Помимо своего художественного значения Маркиш был слишком необыкновенным явлением самой жизни, ее улыбкой, ее лучом, который прикосновением красоты, радующим знаком ложился всюду, куда он являлся."
Далее повествование в письме становится несколько загадочным. Когда Маркиш был еще на свободе, он посетил Пастернака и попросил его перевести свои стихи о Михоэлсе (которого Сталин прикончил без всякого процесса, похоронив с почестями). Пастернак согласился. И даже кое-что перевел. Или не перевел. Он не помнит.
Я очень хорошо помню его посещение, наш разговор и содержание подстрочника его замечательных стихов памяти Михоэлса. Но в противоположность мнению Вашего соредактора, Е. Пермяка, который пишет мне, что память у меня точнее фотографических снимков, я не только не помню своего перевода, но не помню даже, переводил ли я их. Думаю, что я только обещал и собирался, откуда и возникло это заблуждение.
После этого Пастернак предлагает вдове обратиться к кому-нибудь другому и жалуется на судьбу:
"Меня отовсюду теснят просьбами о переводах. Есть случаи, такие же высокие, достойные и страшные, как Ваш. Но если бы люди относились ко мне хорошо и внимательно, они должны были бы предостерегать и удерживать меня от переводов, а не поручать их мне. Пора мне заняться собой."
О чем он говорит? Какие случаи? Пастернак много переводил грузинских поэтов, как и поэтов прочих союзных республик, но последний такой перевод относится вроде бы к 1945 году. После этого он переводил только европейских поэтов. И тут к нему приходит вдова убитого коллеги, большого поэта. А он ей жалуется и говорит, что люди к нему относятся плохо, поскольку рекомендовали его, великого Пастернака, вдове какого-то Маркиша. Его, бедного, надо пожалеть! Потратить пару дней на перевод стихов замучанного и расстрелянного коллеги, который, по его же словам, был "необыкновенным явлением самой жизни, ее улыбкой, ее лучом, который прикосновением красоты, радующим знаком ложился всюду, куда он являлся", он никак не может. И понятно почему не может он переводить Маркиша и ни разу в жизни не переводил с идиша, языка своих предков: человек "свел счеты с еврейством", и все тут.
На свое вынужденное еврейство, от которого он, бедный, так страдает, Пастернак жаловался отцу, сыну, кузину, кузине, а также многочисленным коллегам. Вот такая с ним приключилась страшная беда, говорил он: "вынужденное еврейство". Надоело, настрадались! Боролся сам с собой, давил в себе еврея, как Чехов - раба, все тщетно. Давишь, бывало, давишь, а потом глянешь в зеркало и видишь снова его, проклятого. Сизифов труд. Пытался выжигать каленым железом, но как выжжешь? Даже человеку, страдающему от "неправильного" пола, легче: он может поменять пол. А тут что делать?
Понятно, первое действие, лежащее на поверхности, - сменить религию. Но это он давно уже сделал и этим в атеистической стране Советов никого не впечатлишь (а пятый пункт в паспорте охраняется государством, как зеница ока). Хотя и байку выдумал, что его-де в детстве тайком крестила няня, и вроде бы даже говорил, что фактически он христианин во втором поколении, по крайней мере, именно такую версию якобы с его слов распространяла его молодая любовница Ивинская, прототип Лары («Крещенный во втором поколении, еврей по национальности, Б.Л. (Борис Леонидович) был сторонником ассимиляции»). Хотя отец Пастернака Леон никогда в христианство не переходил. Пастернак советовал Ивинской записать даже о его паспортных данных: «Национальность смешанная, так и запиши». Обращаясь к евреям, он провозглашает: «Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь, будьте со всеми...». "И разошелся, и расходился": бросил свою еврейскую жену с маленьким сыном и ушел к нееврейской. Это было вторым актом.
Отсюда и остальные действия Бориса Леонидовича. На еврейский антифашисткий митинг после начала войны он не пошел. Когда позвали, то сначала согласился, а потом сказал, что не пойдет. Когда после войны Василий Гроссман и Илья Эренбург составляли знаменитую "Черную книгу" о зверствах нацистов, запрещенную и так никогда и не увидевшую свет ни в СССР, ни в России, Пастернак с брезгливостью отстранился. Неевреи - писатели Андрей Платонов, Всеволод Иванов, Лидия Сейфуллина, Валерия Герасимова - над ней работали, а вот еврей Пастернак нет. Неевреи Виктор Некрасов и Анатолий Кузнецов говорили и писали про Бабий Яр, а для еврея Пастернака такой темы не было.
О Холокосте у Пастернака нет ни слова, как будто его и не было. Так что отказ переводить стихи с идиша, когда это уже совершенно ничем не грозило, просто один из случаев в длинном ряду.
Борис Пастернак был великим писателем, но он вовсе не был великим человеком. Не были великими людьми ни его жена Зинаида Николаевна ("верещащий кусок мяса", по свидетельству одного очевидца), которую он увел у своего друга - пианиста Генриха Нейгауза,
ни его тщеславная любовница Ольга Ивинская,
о которых многие пишут взахлеб как о "великих русских женщинах". Хотя правда и то, что пока одна вдохновляла его на великие стихи, кувыркаясь с ним при свече, горевшей на столе, другая его смиренно обстирывала и обглаживала. "Высокие отношения!", как сказала бы героиня известного фильма. Что поделаешь, поэт в России - больше, чем поэт, он - бог и царь и почти что генсек. Тогдашние женщины России обожали поэтов примерно так же, как сейчас обожают эстрадных певцов и олигархов.
Ну, а был ли Пастернак антисталинистом и борцом с тиранией, как утверждает миф? И на этот вопрос придется ответить отрицательно. Пастернак, что называется, "принял революцию" и еще в 20-е написал просоветские поэмы "1905 год" и “Лейтенант Шмидт”. И отношение его к Сталину всегда было восторженно-благоговейным. Так, он дарит Сталину свои переводы грузинской лирики, а в середине 30-х пишет два стихотворения, посвященных Вождю. Вот одно из них:
Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.
Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.
Судьбы под землю не заямить.
Как быть? Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.
Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
Как поселенье на гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Все, что ушло за волнолом.
Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак
А в те же дни на расстоянье
За древней каменной стеной
живет не человек, - деянье:
Поступок, ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он - то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.
В собранье сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.
Но он остался человеком
И если, зайцу вперерез
Пальнет зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес.
И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Вот отрывки из другого:
Спасибо предтечам,
Спасибо вождям.
Не тем же, так нечем
Отплачивать нам.
И вечно, обвалом
Врываясь извне,
Великое в малом
Отдастся во мне.
И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи.
Мне могут возразить, что Ахматова с Мандельштамом тоже написали в конце концов хвалебные стихи про Сталина. Однако, как писала Надежда Мандельштам, ее муж написал их, когда петля уже затягивалась на его шее, Ахматова - когда петля затягивалась на шее у ее сына. У Пастернака была совсем иная ситуация, его никто за язык не тянул, а главное, что он действительно так думал и писал это искренне.
Так, нижеследующее письмо Бориса Леонидовича Первому секретарю Союза писателей, в прошлом идеологу РАППа Александру Фадееву, палачу с писательскими погонами ("Совесть мучает. Трудно жить, Юра, с окровавленными руками", - говорил он своему другу Либединскому) было написано в разгар "Дела врачей" и кампании против "безродных космополитов" и "низкопоклонцев", через год после "Крымского дела", по которому расстреляли весь Еврейский Антифашистский комитет:
«14 марта 1953, Болшево, санаторий.
Дорогой Саша!
Когда я прочел в „Правде” твою статью „О гуманизме Сталина”, мне захотелось написать тебе. Мне подумалось, что облегчение от чувств, теснящихся во мне всю последнюю неделю, я мог бы найти в письме к тебе.
Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа.
Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу. <…>
Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля, где мы родились и которую уже и раньше любили за ее порыв и тягу к такому будущему, стала родиной чистой жизни, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид!
Прощай. Будь здоров.
Твой Б. Пастернак».
Культ Пастернака по сей день настолько грандиозен, что после публикации этой статьи наверняка посыпятся обвинения в мой адрес: как так, своими грязными лапами посмел замахнуться на святое. Господа (и дамы)! Я ничуть не умаляю величия поэта Пастернака. Сомнения вызывает лишь его человеческая составляющая. Вагнер тоже был великим композитором, но это не мешает порядочным людям осуждать его юдофобию. Так почему для Пастернака надо делать исключение? В конце концов, главное - это правда, и не дело жертвовать ею в угоду устоявшемуся мифу. Парадного вранья и лакировки действительности я лично пережил уже столько, что меня от них тошнит. Чем поддерживать лживый миф, куда полезней разобраться в явлении еврейского самоненавистничества. И это как раз тот случай, к которому подходит девиз этого журнала - слова Джорджа Оруэлла: "Если свобода хоть что-то означает, то только право говорить людям то, что они не хотят слышать".