Плач по эсерам
Прочитал. “Холодная весна. Годы изгнаний: 1907-1921” - книга воспоминаний Ольги Черновой-Андреевой, дочери лидера партии эсеров Виктора Чернова и жены писателя Вадима Андреева.
Детство она провела в жаркой Италии; в доме ее семьи находили приют известные народовольцы и эсеры: Герман Лопатин, Вера Фигнер, Евно Азеф и другие. Юность - в голодной и холодной России после Февральской революции. Подробно описывая скитания по стране, неоднократные аресты, допросы в ВЧК и заключение на Лубянке, Ольга Чернова-Андреева воссоздает выразительный портрет послереволюционной России.
В общем, изложено более-менее точно. Книга полезная и поучительная, помогает лучше узнать и понять некоторые отрезки русской истории.
Вот только... Мой старый друг и коллега Ярослав Леонтьев, сейчас он доктор исторических наук, а когда-то мы вместе работали в "Общей газете", один из редакторов книги (с его подачи я ее и купил), всячески пытается вызвать симпатию к эсерам, которыми он как историк занимается много лет, да, по-моему, сам исповедует их учение.
Увы! Со мной у Ярослава ничего не вышло.
эсеры - социалисты-террористы и бомбисты не вызывают у меня ни капли жалости и сочувствия. Да, большевики их сурово преследовали, ну так внутривидовая борьба острее и жестче межвидовой. Но эсеры ничем не лучше большевиков, и приди они к власти, ничего хорошего не сделали бы для страны, ну а проиграли они потому, что не было у них гениальных политических имморалистов вроде Ленина и Троцкого.
Да, кстати, их действия после 1917 года - убийство Мирбаха, взрыв с человеческими жертвами в Леонтьевском переулке - не могут вызывать моей симпатии. Ну а Каплан недострелила известно кого.
Так что уж извините, но они заслужили репрессии и гонения.
Что касается дамы - автора воспоминаний, то ей уж совсем не на что жаловаться. Ей сильно повезло. Да она, впрочем, не бьет на жалость, просто рассказывает, как всё было.
На фото вверху - Ольга на обложке книги, рядом ее сестра-близнец Наташа.
Фрагменты
Время было нелегкое. В такие периоды испытаний, как война, оккупация, голод и террор, люди обнажаются и резко разделяются на две категории. “Средних” не бывает: одни делаются насквозь дурными, другие сублимируются и достигают большой духовной высоты. Сколько раз в трудные годы лишений мне приходилось наталкиваться на то, что люди (часто из более обеспеченных) при звонке или стуке в дверь поспешно прячут остатки обеда и даже сметают крошки со стола. А другие, живущие впроголодь, тащат все, что у них есть, чтобы накормить случайно зашедшего гостя.
Досоветское
Азеф вел двойную жизнь. Он был хорошим семьянином, но это не мешало ему содержать в Берлине певицу из кафешантана на деньги, получаемые от партии с.-р. на нужды организации, и на жалованье от департамента полиции.
У Азефа была неприятная, почти отталкивающая наружность: он был большим и грузным, с короткой шеей и широким, обрюзгшим лицом, лоснящейся кожей и тяжелым взглядом. Несмотря на этот облик, товарищи верили Азефу. Да и как было не верить Ивану Николаевичу, когда он стоял во главе Боевой организации и принимал участие в подготовке успешных террористических актов?
Мама рассказывала, что при первом знакомстве с ним она была поражена до испуга, но В.М. повторил ей то, что было общим мнением об Азефе среди революционеров: “За этой грубой, нерасполагающей внешностью скрывается высокая, самопожертвенная душа революционера. Посмотрите на его грустные, задумчивые глаза”. По ночам - и это знали товарищи, спавшие рядом с ним, - он метался и громко стонал во сне. “Это чуткая совесть, - объясняли они. - Его мучают мысли не только о погибших товарищах, об убитых евреях во время погромов, но и жалость к жертвам террористических покушений. Это не дает ему спать”.
В нашем доме впоследствии часто вспоминали первую встречу нашей няни с Азефом. На звонок Азефа няня приоткрыла дверь и шарахнулась. Он уверенно спросил Ольгу Елисеевну, и няня, поневоле впустившая его в переднюю, бросилась к маме в ее комнату.
- Ольга Елисеевна, вас там какой-то шпик спрашивает.
- Какой такой “шпик”, нянечка?
- Верно из полиции: шпиковская рожа.
Мама вышла в переднюю и, узнав Ивана Николаевича, засмеялась и ввела его в столовую, где другие гости сидели за чаем. Мама рассказала им о забавной “ошибке” няни и вызвала общий смех. Но громче всех, дольше всех хохотал сам Азеф. Приступы смеха душили его, он не мог остановиться. Вся его грузная фигура колыхалась, он захлебывался и продолжал смеяться.
В.М. и многие его товарищи любили играть в шахматы и время от времени составить партию в винт. При этой игре - и это придавало соли - все они, как школьники, прятались от Веры Николаевны, боясь ее гнева. Однажды в ее отсутствие затеяли игру в карты. Фигнер вошла в комнату неожиданно, и Азеф воскликнул:
- Посмотрите, Вера Николаевна, а ведь здесь без вас играют в винт! - и, подняв скатерть, показал на карты, брошенные под стол игроками.
Мама возмутилась и сгоряча крикнула Азефу:
- Как вам не стыдно! Да вы настоящий провокатор!
Иван Николаевич и на этот раз залился своим инфернальным смехом: “Провокатор, провокатор!” - повторял он между спазмами хохота.
Советское
Часовой принес нам три жестяных кружки с черноватой жидкостью (чай) и на оббитой эмалированной тарелочке три тщательно отвешенных осьмушки черного сырого хлеба с приколотыми к ним деревянной палочкой довесками, величиной с косточку домино.
Часовой пересчитал нас, тыча пальцем:
- Одна, две, три - и прибавил, глядя на Адю, - Ребенок не считается.
Так в течение всего нашего заключения ребенок продолжал "не считаться" и на четверых нам выдавали три порции питания. Ребенка не имели права арестовывать, следовательно, он как бы не существовал.
- Слух о вашем аресте дошел до Ленина. Узнав, что детей Чернова, в том числе 10-летнюю девочку, держат в тюрьме, он очень возмутился и велел "немедленно прекратить этот скандал!". "А то, - опрометчиво прибавила она, - Чернов воспользуется этим и даст знать за границу, а там это послужит пропаганде против большевиков".
Она сама не заметила, как испортила впечатление от благородного гнева Ильича.
Вот-вот. "А глаза такие добрые-добрые"
