Дневник. 1983-86 год. Глава 39. Братья и сестры - эпопея-шедевр
Тридцать восьмая глава
Еще один выдающийся спектакль, точнее, серия спектаклей. "Братья и сестры" и "Дом", которые Лев Додин поставил по романам Федора Абрамова и привозил в Москву.
Одно из сильнейших театральных впечатлений всей моей жизни. Особенно сильно действовала эта постановка в далеком 1986 году. Правда советской жизни буквально ворвалась на театральные подмостки и потрясала своей трагической мощью и простотой.
Тогда же я понял, что Лев Додин - фигура, сопоставимая с Товстоноговым, Эфросом и Любимовым. Он создал свой театр, свой особый мир на подмостках, свою драматическую вселенную.
Спектакли Льва Додина по романам Федора Абрамова потрясли не только меня, но за других я говорить не буду.
В то же время, написал я о них не слишком хорошо, углублялся в малосущественные детали, не находил правильных слов, в общем, не справился и впечатления от постановок передать не смог - так, как это удалось мне при описания спектакля "Серсо". Ну что ж, простите, что не получилось по неопытности, задним числом переделывать нельзя.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
16 января 1986 года
Эпичность и ритуальность
"Братья и сестры" Абрамова в постановке Л. Додина - сложно анализировать и что-либо писать. Тем более, что очень верно, хотя и кратко написал Смелянский. Все хорошие слова-эпитеты дико затасканы, "спектакль-миф, спектакль-эпос", столько раз это пишут о всяком дерьме!
Ну, миф здесь ни при чем, а вот эпос - верное слово. Действие эпично, циклично, подчинено смене времен года.
Первая часть особенно эпична. Интонация более спокойная, плавная мелодика мизансцен, два ключевых образа подчеркивают эпичность замысла.
Сцена сеяния, когда все герои мерными и ритуальными движениями разбрасывают зерно, сцена сделана как некий танец. И эпизод лесоповала - тоже общий танец, пластически обозначающий работу лесорубов.
Хотя во второй ритуальной сцене более драматический подтекст, смысл. Лесоповал - само по себе уродливое явление, не часть естественной жизни северной деревни, а занятие, навязанное им извне, точнее сверху.
Ер ритуальность - лишь одна из граней, а не сверхзадача постановки и тем более не зерно эстетики спектакля.
Доски, канаты и человеческий дух
Спектакль в высшей степени режиссерский, все рисунки вычерчены накрепко и составляют общий цельный узор. Декорация традиционно условна и едина. Кочергин обратился к характерному для сегодняшнего дня материалу (сегодняшнего дня театра) - к доскам и канатам.
Некое дощатое (или досчатое?) приспособление обозначает и стену избы, и настил, и крышу, и забор, оно весьма абстрактно и условно.
Другая постоянная деталь постановки - створки, наподобие занавеса, хотя это не створки, это нечто вроде шлагбаума скорее, тоже обозначают многое и условны.
Что же не условно в спектакле? Жизнь человеческого духа. Актеры существуют до предела правдоподобно, соблюдено бесчисленное множество конкретно-бытовых деталей поведения, жизни глухого северного села, не говоря уже о говоре, усвоенном почти всеми исполнителями так, что нет зазора.
Много было написано об узнаваемости бытовых реалий, одежды, посуды и пр. Мне трудно судить об этом, хотя я охотно верю тем, кто помнит. Но эта узнаваемость предметов была во многих спектаклях, это стало модным, это стиль "ретро", но сама по себе узнаваемость не создает спектакля, у Додина это лишь звено, необходимое, но подчиненное высшей эстетике, более серьезным целям.
Дамоклова метафора судьбы
Итак, правдоподобие и психологическая точность актеров, узнаваемость быта + жесткая режиссерская рука. Актеры могут выложиться до конца, могут себя и щадить, спектакль накрепко выстроен, несмотря на возможные потери и слабости. Весьма крепка режиссерская прививка, не позволяющая изъяну в одном звене распространиться на другие звенья. Даже лучшие актеры порой зарежиссированы, а играют вдобавок почти все на высоком уровне, хотя я не знаю (и весь театральный мир еще не знает) почти ни одной фамилии. Но актерских удач множество.
Однако актеры лишь готовят кульминации, взрывы, повороты винта, осуществляется это уже чисто режиссерскими средствами - пластической картиной, каким-либо ёмким образом-метафорой. Надо лишь признаться, что иной раз чувствуется бедность декорационного оформления (смысловая бедность), некоторая сухость и оттого однообразие и излишняя механичность, даже механистичность переходов, смен ракурсов, перемен места действия. Дощатое приспособление, безукоризненно отрегулированное в смысле инженерно-техническом (в театре, видимо, отличный художник-конструктор и завпост, что ох как важно! Я в этом убедился на своей шкуре), порой становится похожим или точнее напоминает некое воплощение рока, судьбы, нависшее над Пекашиным (село так называется) и распоряжающееся людьми, что навряд ли входило в замыслы Додина.
Эта механичность - следствие, практически неизбежное, всякой инсценировки большого объемного произведения.
И все-таки мне кажется, что Кочергин не может зачислить этот спектакль в число своих безусловных удач, впрочем, возможно, его ограничивал режиссер.
Но внешний единый декорационный образ не был найден, хотя он и не искался, Додин сумел его заменить превосходным коллективным образом жителей деревни, в котором частное в нужной гармонии с общим. А декорации придавалось значение функциональное, кроме ряда моментов, где создается метафорический образ, особенно во второй части, о которой речь дальше.
Оптимистичный отсвет Победы
Режиссерские кульминации, не доверяемые актерам, всегда точны и своевременны. Но они явно не все на одном высоком уровне (что не удивительно в столь долгом и сложном спектакле). Порой в ход идет прием банальный, проверенный, порой чересчур эксплуатируется музыка (на уровне Еремина, подменяющего музыкальным оформлением львиную долю режиссуры), но это не правило, а исключение. Безукоризненный же шедевр - явление чисто фантастическое. Ни одного изъяна нет в "Серсо" А. Васильева, но спектакль несоизмерим с додинским по значительности темы, содержания, задач. Грациозно-психологическое исследование проблем сорокалетних комплексующих нытиков и климактеричных баб и трагическое представление из жизни советских крепостных, не знающих вкус хлеба, но кормящих всю страну, о людях, о которых мы не знаем и не хотим знать, а без них мы, городские дармоеды, подохли бы! Явная несоизмеримость проблем.
Первая часть, при всей тяжести, нищете, безрадостности, рабстве, не трагична. Первое действие даже радостно, оптимистично - отсвет Победы.
Второе более драматично, но в центре личная драма одного из центральных героев абрамовского цикла Михаила Пряслина. Личная и, так сказать, любовная драма. Хотя атмосфера сгущается, радость уходит, оставляя место жестокому разочарованию: все по-прежнему, хлеба нет, жизнь лучше не стала. Об актерах я напишу позднее, надо продумать, это сложнее намного.
Вторая часть начинается с резкого контраста-диссонанса. Идут кинокадры сталинского оптимистического фильма ("Трактористы" что ли?) (на самом деле, то были "Кубанские казаки") с веселыми колхозниками, убирающими невиданно богатый урожай, и на фоне этих кадров реальные, живые, нищие и голодные колхозники Пекашина.
Интонация спектакля меняется, из эпически-мудро-спокойной становится гневной. Подходы к этому были в конце первой части, когда снимали председательницу колхоза за излишнюю мягкость и назначали другого, произносившего речь со сталинским набором штампов. Но глубокого драматизма не было, председательницу сняли, но не посадили.
А финал первой части - сон-фантазия-мечта Михаила Пряслина о счастье. Он женится на любимой женщине (этого не получилось в реальности), а в деревню возвращаются все мужья, отцы и братья, не пришедшие с войны. Аккорд не веселый, но достаточно светлый, почти мажорный
Сцена из спектакля
16 января 1986 года
Советский оброк и советская барщина
Действие второй части происходит в 1948-49 годах, три года прошло с конца войны, а жизнь не стала лучше, хлеба нет, голод, детей кормить нечем, а поборы такие же непосильные.
Лесоповал - новая советская барщина, займы и сдача продуктов государству - советский оброк, неслыханно тяжелый по сравнению с крепостным правом.
В войну люди терпели и ждали, теперь глухое недовольство все более прорывается, всё держится лишь на страхе, вполне реальном. Олицетворение грозной силы - уполномоченный с железными зубами (на самом деле с железными, все детали точны в постановке, все настоящее до максимума: телефон, зубы, даже одноногий Петр Житов кажется вправду одноногим, тяжелейшая роль, и кроме физической, психологически точно сыгранная неким И. Ивановым), уполномоченный страшен и жесток, он не щадит ни себя, ни людей, и уверен, искренне уверен в правоте своих действий.
Мрачная атмосфера заполняет сцену. Сначала умирает некто Тимофей Лобанов, смертельно больной, но затравленный всеми, так как он побывал в плену, смерть спасает его от лагеря.
Затем у людей отнимают последний хлеб, на который они надеялись целый год. Коварная стихия, как всегда, нанесла урон - и отдавай свой хлеб!
В этом эпизоде декорация обретает метафорический смысл, деревянный помост становится воплощением прожорливой государственной надличной машины, он как бы пожирает мешки с зерном, требуя новых жертв от изголодавшихся колхозников.
Ситуация постепенно становится трагической. Председатель вынужден дать хлеб озлобленным колхозникам из государственных запасов, его забирают и сажают, как почти всех честных людей в то время.
Михаил Пряслин пишет письмо от колхоза с просьбой освободить председателя. Но запуганные и забитые колхозники отказываются подписывать. Однако в финале есть некая нота надежды - неясная и отдаленная, звучащая в клёкоте высоко летящих журавлей.
Немного светлого и чистого
Я, конечно, забыл важный пласт второй части: почти полностью восстановленный свадебный ритуал, единственно светлое и чистое в мрачной тревожной атмосфере всего действия.
Сестра Михаила Лизавета выходит замуж за разбитного лихого парня, бывшего приятеля Михаила Егоршу. Н. Акимова - Лизавета - самое очаровательное и гармоничное в спектакле, эта девочка чиста, непосредственна и наивна, но здесь и нравственный центр, ибо в словах Лизаветы постоянно звучит тема совести.
В эпизодах свадьбы есть тоже тревожные ноты, особенно в конце, когда жених, пьяный, растрепанный, тащит, волочит ее в постель, ясно, что их союз непрочен, и жизнь Лизавете предстоит нелегкая (впрочем, эти мотивы найдут разрешение в другом спектакле абрамовского цикла - "Доме").
Нет актрисы без кульминации
Среди актеров нет ни одной неудачи, состав очень ровный, отмечать надо всех, но кроме Акимовой хочется выделить ярко-зло-характерную работу известного слащавого киногероя И. Скляра в роли деревенского дурачка Юры и противоречивую работу Т. Шестаковой в роли Анфисы. Но во второй части она достигает силы и возможности самой создать кульминацию, не опираясь на режиссера, но Додин в последний момент не допускает этого. с помощью музыки и света ставит мощный акцент. По-моему, здесь он это делает зря - момент, когда Анфиса, после того, как арестовали мужа, в бессильной муке кричит: Зачем мы, люди, сами губим друг друга?!
Здесь громкая, акцентированная музыка не нужна, она звучит не фальшиво, но слегка преувеличенно, чрезмерно.
В другом эпизоде режиссер с помощью музыки творит кульминацию вместе с актрисой, на равных, хотя и с другой актрисой - Н. Акимовой, в чудесной сцене танца. Но если пластическую выразительность актера Додин приветствует, подчеркивает (и в сцене свадьбы тоже), то чисто психологической выразительности лишь при помощи мимики и голоса не доверяет, даже своей любимой актрисе Т. Шестаковой.
18 января
Перемешаны юмор и скорбь
Еще надо отметить П. Семака в труднейшей роли Михаила. Но этот актер четко подчиняется режиссерской руке и не пытается вмешаться в выстроенные кульминации, так же, как и Бехтерев - уполномоченный, С. Власов - Егорша и Иванов - Петр Житов. Впрочем, они не на первом плане, и оттого у них и возможности такой нет.
"Дом" - более ранний и несколько иной спектакль, более актерский, разговорный.
Декорация Э. Кочергина еще проще: четыре балки на штанкетах, то взлетающие, то опускающиеся. Обозначают и бытовые приметы, и выстраиваются в метафорические композиции. Здесь декорация проще, но поэтичнее, образнее, одухотвореннее.
Режиссерская рука заметна, но она осторожна и внимательна, не подавляет, не затирает актеров. Но зато запоминаются и выделяются не столь частые режиссерские эффекты. Полет на балках, образ лестницы после трагической гибели Лизаветы, бесподобную сцену похорон Калины Иваныча, где перемешаны юмор, ирония и скорбь. Чванное совхозное начальство в траурных костюмах, самодельный оркестр. Все артисты сами по-настоящему играют на своих инструментах, в том числе и старательный И. Скляр на огромном барабане.
В роли Михаила - Н. Лавров, который играл посаженного Лукашина (председателя колхоза). Оба его героя похожи, жестки, мужественны, несколько прямолинейны, но честны. Лукашин был более непроницаем, и не всегда за маской проглядывала душа (это вина актера, чья игра лишена некоторых необходимых оттенков). Михаил темпераментен, желчен, озлоблен, упрям и непробиваем. Но здесь Лавров интереснее, находит контрасты, хотя оттенками и глубиной не балует. Т. Шестакова играет сестру его Лизавету очень цельно и нежно. Эта работа - удача актрисы.
Сквозь историческую призму
Что еще сказать? Первые эмоции, впечатления перегорели, а общее впечатление остается, как от серьезной продуманной эпопеи с почти трагическим сюжетом.
Да, несомненно, Москва приняла этот спектакль как исторический, социальный - более, чем как психологический. Об эпохе, о времени, а через эту историческую призму - о людях. Возможно, что многое зависит от сцены. Режиссура Додина, следовательно, весьма гибкая, и его спектакли раскрываются по-разному и достаточно многогранны.
Мои дневники
Еще один выдающийся спектакль, точнее, серия спектаклей. "Братья и сестры" и "Дом", которые Лев Додин поставил по романам Федора Абрамова и привозил в Москву.
Одно из сильнейших театральных впечатлений всей моей жизни. Особенно сильно действовала эта постановка в далеком 1986 году. Правда советской жизни буквально ворвалась на театральные подмостки и потрясала своей трагической мощью и простотой.
Тогда же я понял, что Лев Додин - фигура, сопоставимая с Товстоноговым, Эфросом и Любимовым. Он создал свой театр, свой особый мир на подмостках, свою драматическую вселенную.
Спектакли Льва Додина по романам Федора Абрамова потрясли не только меня, но за других я говорить не буду.
В то же время, написал я о них не слишком хорошо, углублялся в малосущественные детали, не находил правильных слов, в общем, не справился и впечатления от постановок передать не смог - так, как это удалось мне при описания спектакля "Серсо". Ну что ж, простите, что не получилось по неопытности, задним числом переделывать нельзя.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
16 января 1986 года
Эпичность и ритуальность
"Братья и сестры" Абрамова в постановке Л. Додина - сложно анализировать и что-либо писать. Тем более, что очень верно, хотя и кратко написал Смелянский. Все хорошие слова-эпитеты дико затасканы, "спектакль-миф, спектакль-эпос", столько раз это пишут о всяком дерьме!
Ну, миф здесь ни при чем, а вот эпос - верное слово. Действие эпично, циклично, подчинено смене времен года.
Первая часть особенно эпична. Интонация более спокойная, плавная мелодика мизансцен, два ключевых образа подчеркивают эпичность замысла.
Сцена сеяния, когда все герои мерными и ритуальными движениями разбрасывают зерно, сцена сделана как некий танец. И эпизод лесоповала - тоже общий танец, пластически обозначающий работу лесорубов.
Хотя во второй ритуальной сцене более драматический подтекст, смысл. Лесоповал - само по себе уродливое явление, не часть естественной жизни северной деревни, а занятие, навязанное им извне, точнее сверху.
Ер ритуальность - лишь одна из граней, а не сверхзадача постановки и тем более не зерно эстетики спектакля.
Доски, канаты и человеческий дух
Спектакль в высшей степени режиссерский, все рисунки вычерчены накрепко и составляют общий цельный узор. Декорация традиционно условна и едина. Кочергин обратился к характерному для сегодняшнего дня материалу (сегодняшнего дня театра) - к доскам и канатам.
Некое дощатое (или досчатое?) приспособление обозначает и стену избы, и настил, и крышу, и забор, оно весьма абстрактно и условно.
Другая постоянная деталь постановки - створки, наподобие занавеса, хотя это не створки, это нечто вроде шлагбаума скорее, тоже обозначают многое и условны.
Что же не условно в спектакле? Жизнь человеческого духа. Актеры существуют до предела правдоподобно, соблюдено бесчисленное множество конкретно-бытовых деталей поведения, жизни глухого северного села, не говоря уже о говоре, усвоенном почти всеми исполнителями так, что нет зазора.
Много было написано об узнаваемости бытовых реалий, одежды, посуды и пр. Мне трудно судить об этом, хотя я охотно верю тем, кто помнит. Но эта узнаваемость предметов была во многих спектаклях, это стало модным, это стиль "ретро", но сама по себе узнаваемость не создает спектакля, у Додина это лишь звено, необходимое, но подчиненное высшей эстетике, более серьезным целям.
Дамоклова метафора судьбы
Итак, правдоподобие и психологическая точность актеров, узнаваемость быта + жесткая режиссерская рука. Актеры могут выложиться до конца, могут себя и щадить, спектакль накрепко выстроен, несмотря на возможные потери и слабости. Весьма крепка режиссерская прививка, не позволяющая изъяну в одном звене распространиться на другие звенья. Даже лучшие актеры порой зарежиссированы, а играют вдобавок почти все на высоком уровне, хотя я не знаю (и весь театральный мир еще не знает) почти ни одной фамилии. Но актерских удач множество.
Однако актеры лишь готовят кульминации, взрывы, повороты винта, осуществляется это уже чисто режиссерскими средствами - пластической картиной, каким-либо ёмким образом-метафорой. Надо лишь признаться, что иной раз чувствуется бедность декорационного оформления (смысловая бедность), некоторая сухость и оттого однообразие и излишняя механичность, даже механистичность переходов, смен ракурсов, перемен места действия. Дощатое приспособление, безукоризненно отрегулированное в смысле инженерно-техническом (в театре, видимо, отличный художник-конструктор и завпост, что ох как важно! Я в этом убедился на своей шкуре), порой становится похожим или точнее напоминает некое воплощение рока, судьбы, нависшее над Пекашиным (село так называется) и распоряжающееся людьми, что навряд ли входило в замыслы Додина.
Эта механичность - следствие, практически неизбежное, всякой инсценировки большого объемного произведения.
И все-таки мне кажется, что Кочергин не может зачислить этот спектакль в число своих безусловных удач, впрочем, возможно, его ограничивал режиссер.
Но внешний единый декорационный образ не был найден, хотя он и не искался, Додин сумел его заменить превосходным коллективным образом жителей деревни, в котором частное в нужной гармонии с общим. А декорации придавалось значение функциональное, кроме ряда моментов, где создается метафорический образ, особенно во второй части, о которой речь дальше.
Оптимистичный отсвет Победы
Режиссерские кульминации, не доверяемые актерам, всегда точны и своевременны. Но они явно не все на одном высоком уровне (что не удивительно в столь долгом и сложном спектакле). Порой в ход идет прием банальный, проверенный, порой чересчур эксплуатируется музыка (на уровне Еремина, подменяющего музыкальным оформлением львиную долю режиссуры), но это не правило, а исключение. Безукоризненный же шедевр - явление чисто фантастическое. Ни одного изъяна нет в "Серсо" А. Васильева, но спектакль несоизмерим с додинским по значительности темы, содержания, задач. Грациозно-психологическое исследование проблем сорокалетних комплексующих нытиков и климактеричных баб и трагическое представление из жизни советских крепостных, не знающих вкус хлеба, но кормящих всю страну, о людях, о которых мы не знаем и не хотим знать, а без них мы, городские дармоеды, подохли бы! Явная несоизмеримость проблем.
Первая часть, при всей тяжести, нищете, безрадостности, рабстве, не трагична. Первое действие даже радостно, оптимистично - отсвет Победы.
Второе более драматично, но в центре личная драма одного из центральных героев абрамовского цикла Михаила Пряслина. Личная и, так сказать, любовная драма. Хотя атмосфера сгущается, радость уходит, оставляя место жестокому разочарованию: все по-прежнему, хлеба нет, жизнь лучше не стала. Об актерах я напишу позднее, надо продумать, это сложнее намного.
Вторая часть начинается с резкого контраста-диссонанса. Идут кинокадры сталинского оптимистического фильма ("Трактористы" что ли?) (на самом деле, то были "Кубанские казаки") с веселыми колхозниками, убирающими невиданно богатый урожай, и на фоне этих кадров реальные, живые, нищие и голодные колхозники Пекашина.
Интонация спектакля меняется, из эпически-мудро-спокойной становится гневной. Подходы к этому были в конце первой части, когда снимали председательницу колхоза за излишнюю мягкость и назначали другого, произносившего речь со сталинским набором штампов. Но глубокого драматизма не было, председательницу сняли, но не посадили.
А финал первой части - сон-фантазия-мечта Михаила Пряслина о счастье. Он женится на любимой женщине (этого не получилось в реальности), а в деревню возвращаются все мужья, отцы и братья, не пришедшие с войны. Аккорд не веселый, но достаточно светлый, почти мажорный
Сцена из спектакля
16 января 1986 года
Советский оброк и советская барщина
Действие второй части происходит в 1948-49 годах, три года прошло с конца войны, а жизнь не стала лучше, хлеба нет, голод, детей кормить нечем, а поборы такие же непосильные.
Лесоповал - новая советская барщина, займы и сдача продуктов государству - советский оброк, неслыханно тяжелый по сравнению с крепостным правом.
В войну люди терпели и ждали, теперь глухое недовольство все более прорывается, всё держится лишь на страхе, вполне реальном. Олицетворение грозной силы - уполномоченный с железными зубами (на самом деле с железными, все детали точны в постановке, все настоящее до максимума: телефон, зубы, даже одноногий Петр Житов кажется вправду одноногим, тяжелейшая роль, и кроме физической, психологически точно сыгранная неким И. Ивановым), уполномоченный страшен и жесток, он не щадит ни себя, ни людей, и уверен, искренне уверен в правоте своих действий.
Мрачная атмосфера заполняет сцену. Сначала умирает некто Тимофей Лобанов, смертельно больной, но затравленный всеми, так как он побывал в плену, смерть спасает его от лагеря.
Затем у людей отнимают последний хлеб, на который они надеялись целый год. Коварная стихия, как всегда, нанесла урон - и отдавай свой хлеб!
В этом эпизоде декорация обретает метафорический смысл, деревянный помост становится воплощением прожорливой государственной надличной машины, он как бы пожирает мешки с зерном, требуя новых жертв от изголодавшихся колхозников.
Ситуация постепенно становится трагической. Председатель вынужден дать хлеб озлобленным колхозникам из государственных запасов, его забирают и сажают, как почти всех честных людей в то время.
Михаил Пряслин пишет письмо от колхоза с просьбой освободить председателя. Но запуганные и забитые колхозники отказываются подписывать. Однако в финале есть некая нота надежды - неясная и отдаленная, звучащая в клёкоте высоко летящих журавлей.
Немного светлого и чистого
Я, конечно, забыл важный пласт второй части: почти полностью восстановленный свадебный ритуал, единственно светлое и чистое в мрачной тревожной атмосфере всего действия.
Сестра Михаила Лизавета выходит замуж за разбитного лихого парня, бывшего приятеля Михаила Егоршу. Н. Акимова - Лизавета - самое очаровательное и гармоничное в спектакле, эта девочка чиста, непосредственна и наивна, но здесь и нравственный центр, ибо в словах Лизаветы постоянно звучит тема совести.
В эпизодах свадьбы есть тоже тревожные ноты, особенно в конце, когда жених, пьяный, растрепанный, тащит, волочит ее в постель, ясно, что их союз непрочен, и жизнь Лизавете предстоит нелегкая (впрочем, эти мотивы найдут разрешение в другом спектакле абрамовского цикла - "Доме").
Нет актрисы без кульминации
Среди актеров нет ни одной неудачи, состав очень ровный, отмечать надо всех, но кроме Акимовой хочется выделить ярко-зло-характерную работу известного слащавого киногероя И. Скляра в роли деревенского дурачка Юры и противоречивую работу Т. Шестаковой в роли Анфисы. Но во второй части она достигает силы и возможности самой создать кульминацию, не опираясь на режиссера, но Додин в последний момент не допускает этого. с помощью музыки и света ставит мощный акцент. По-моему, здесь он это делает зря - момент, когда Анфиса, после того, как арестовали мужа, в бессильной муке кричит: Зачем мы, люди, сами губим друг друга?!
Здесь громкая, акцентированная музыка не нужна, она звучит не фальшиво, но слегка преувеличенно, чрезмерно.
В другом эпизоде режиссер с помощью музыки творит кульминацию вместе с актрисой, на равных, хотя и с другой актрисой - Н. Акимовой, в чудесной сцене танца. Но если пластическую выразительность актера Додин приветствует, подчеркивает (и в сцене свадьбы тоже), то чисто психологической выразительности лишь при помощи мимики и голоса не доверяет, даже своей любимой актрисе Т. Шестаковой.
18 января
Перемешаны юмор и скорбь
Еще надо отметить П. Семака в труднейшей роли Михаила. Но этот актер четко подчиняется режиссерской руке и не пытается вмешаться в выстроенные кульминации, так же, как и Бехтерев - уполномоченный, С. Власов - Егорша и Иванов - Петр Житов. Впрочем, они не на первом плане, и оттого у них и возможности такой нет.
"Дом" - более ранний и несколько иной спектакль, более актерский, разговорный.
Декорация Э. Кочергина еще проще: четыре балки на штанкетах, то взлетающие, то опускающиеся. Обозначают и бытовые приметы, и выстраиваются в метафорические композиции. Здесь декорация проще, но поэтичнее, образнее, одухотвореннее.
Режиссерская рука заметна, но она осторожна и внимательна, не подавляет, не затирает актеров. Но зато запоминаются и выделяются не столь частые режиссерские эффекты. Полет на балках, образ лестницы после трагической гибели Лизаветы, бесподобную сцену похорон Калины Иваныча, где перемешаны юмор, ирония и скорбь. Чванное совхозное начальство в траурных костюмах, самодельный оркестр. Все артисты сами по-настоящему играют на своих инструментах, в том числе и старательный И. Скляр на огромном барабане.
В роли Михаила - Н. Лавров, который играл посаженного Лукашина (председателя колхоза). Оба его героя похожи, жестки, мужественны, несколько прямолинейны, но честны. Лукашин был более непроницаем, и не всегда за маской проглядывала душа (это вина актера, чья игра лишена некоторых необходимых оттенков). Михаил темпераментен, желчен, озлоблен, упрям и непробиваем. Но здесь Лавров интереснее, находит контрасты, хотя оттенками и глубиной не балует. Т. Шестакова играет сестру его Лизавету очень цельно и нежно. Эта работа - удача актрисы.
Сквозь историческую призму
Что еще сказать? Первые эмоции, впечатления перегорели, а общее впечатление остается, как от серьезной продуманной эпопеи с почти трагическим сюжетом.
Да, несомненно, Москва приняла этот спектакль как исторический, социальный - более, чем как психологический. Об эпохе, о времени, а через эту историческую призму - о людях. Возможно, что многое зависит от сцены. Режиссура Додина, следовательно, весьма гибкая, и его спектакли раскрываются по-разному и достаточно многогранны.
Мои дневники