Интерпретация
Уединение одного - бегство больного.
Уединение другого - бегство от больных.
Ф. Ницше
Комната. Полумрак, холодный и серый, отсекает от взгляда холодные голубые стены и их темно-синие узоры. Резвящийся холод сквозняка кусает плечи. Эхо радио в пустой огромной комнате. Хлопающие ставни. Штора парусом выгибается на улицу и вырывается, развевающимся флагом. Обыкновенная бежевая штора. С бурым пятном. Со стола сорвало все бумаги. Раскрытая книга, как птица в клетке, бьется о ветер растрепанными страницами. Раскачивается и люстра. Так, что осыпается штукатурка. Белая и одинокая. С улицы доносится город с его вполне определенным рвением: он беснуется, когда кто-то слабее его. На полу лежит человек. Женщина передо мной противно вскрикивает, и мне ничего не остается, как выругаться вслух. Женщины нет. Это воспоминания. Человека нет. Это воспоминания. Как он лежал передо мной. Мертвый. Как она кричала возле него. Мертвея. Под окном - разбитый бокал с вином. Им швырнули в окно. Холод хрустальных осколков. Хруст. Это я подошел к окну. Запираю плотно ставни, и наступает мгновенная тишина. Холодно-размеренный покой. Я иду на кухню, ставлю чайник и роюсь по полкам в поисках кофе. Бежевая кружка с бурым цветком. Холод металла ложки. Четыре ложки сахара. Открыл холодильник и порыскал в поисках чего-то для бутерброда. Долго и сосредоточенно жевал. Подумал, что мешает, и выключил, наконец, радио. Еще тише. Все равно холодно. Включил телевизор и выключил звук. Задвинул плотно шторы. Ночь опустилась и день закончился. Выключил телевизор. Лег на пол. Открывал и закрывал глаза. Ничего не менялось. Все та же тьма. Холод паркета. Холод мыслей. Картины в холодных тонах, развешенные по голубым стенам с темно-синим узором.
Я так и лежал на полу, когда в комнату ворвались рабочие и, громко матерясь, не снимая обуви, пачкая все вокруг и абсолютно не замечая меня, принялись выносить остатки мебели и всю технику. Они сновали туда-сюда, ловко перешагивая через меня. Бесконечно. Я открывал рот и что-то кричал, но никто даже не поворачивал головы. Они делали все в полной темноте, но каждый нацепил на голову фонарик и, как шахтеры, суетились вокруг. Я не прекращал кричать, тогда кто-то из них подошел и надел на мою голову такой же фонарик. Я замолчал и принялся пристально наблюдать за тем, как то и дело их куцые лучики искусственного света вырывали из мрака мой телевизор, журнальный столик, радио, электрический чайник, холодильник. Потом они понесли коробки с книгами, и я очень настойчиво просил оставить мне хотя бы одну. В следующее мгновение поплыли альбомы с фотографиями, мои любимые диски, на секунду передо мной совсем близко очутилось небритое ухмыляющееся лицо, дымящее ужасно противной дешевой сигаретой. Я закашлялся и сел на пол. Мимо меня на плечах, чуть не уронив, пронесли гроб моего дедушки. Один рабочий на полголовы ниже остальных. От этого гроб угрожающе наклонился на меня, и фонарик осветил тощую исхудалую руку, свисавшую вниз, точь-в-точь как на похоронах, подскакивающую после каждого неуверенного их шага. Потом один из рабочих, стараясь ее утихомирить, понес мою сестру, отчаянно отбивающуюся и истошно молящую о помощи. Рабочий вслед за ними взвалил на плечи маньяка с диким взглядом и холодным лезвием, брызжущего слюной и шепчущего: «Да… да… да…» Следующий поволок по полу мешок с моей усыпленной собакой. В одном месте он порвался, и наружу вылезла ее опрокинутая назад голова. Тускло блестела пряжка ошейника, который в суматохе и ужасе забыли тогда снять. Тьма вокруг проникла в меня. Кажется, сейчас я тоже мыслил теми самыми куцыми лучиками света. Когда они целой гурьбой, пыхтя и отдуваясь, напрягая мышцы до лопающихся сосудов в глазах, бурой шеи и бугров вен на ней, потащили горящий автомобиль моих родителей я, наконец, смог разглядеть стены собственной комнаты. Они сплошь были из земли. Чтобы все не грохнулось в самый неподходящий момент, их подпирали широкие бревна. Это бы напоминало колонны, если бы не нарочитая грубость необработанного дерева. Пол и потолок тоже были земляными. Повсюду - в беспорядке разбросанные куски угля. Я взял один такой и начал рисовать им на булыжнике, что валялся у меня под ногами. Получился домик с дымом из трубы и солнышком над ним. Солнышком, нарисованным углем. Рабочие тем делом уже добрались до разбитой лампы, которую я скинул в ярости со стола в кабинете бывшего боса, когда тот переспал с моей женой. Она продолжала гореть, не смотря на разбитое стекло. Я думал, следующим они понесут именно его, щипающим за задницу беременную свою секретаршу или увольняющим ее за то, что та «не справилась с обязательствами», но рабочие вполне неожиданно, не без усилий, понесли мои детские качели. Пока они несли: один левую подпорку, второй правую - я раскачивался на них и заполнял всю комнату здоровым детским смехом. Тот мой взгляд, что мне удалось уловить, пережить было сложнее всего. Это взгляд и это эпизод с семейной кассеты, одной из тех, на которые мой папа записывал мое детство. Напомнив мне сейчас о нем, рабочие нанесли самый больной удар. По лицу потекли слезы. Я увидел их в проносимом мимо зеркале. А вместе со слезами и ту ночь, когда я пристрелил своего боса. Помню, как я громко выругался, когда моя жена истошно закричала, выбежав из спальни. Полуголая. Я думал, он один дома. Моя жена смотрела мне в глаза, а я смотрел на ее голые ступни. Она молила меня не убивать ее, а я и не думал об этом. Потом, позже, она давала против меня показания. Меня определили психически нездоровым. Меня поместили туда, где жить не хочется вовсе. Теперь я точно боюсь за свое здоровье. Когда я вышел на улицу - впервые за столько лет - я не узнал не эти улицы, машины, витрины. Я не узнал себя на этих улицах, среди этих машин, под этими витринами. У меня не осталось никого, к кому я мог бы прийти. Я очень удивился, когда обнаружил в целости и сохранности собственную квартиру. Она продала только кое-что из мебели: мой любимый диван в гостиной, мой любимый шкаф, мой любимый письменный стол. Я усмехнулся, когда увидел на журнальном столике раскрытое «Преступление и наказание». На кухне все сверкало чистотой, тарелки аккуратно расставлены. Даже в холодильнике было что-то из еды. Все создавало впечатление обжитого и уютного места. Хотелось сесть в кресло и подождать ее. Но кресло, оказывается, тоже исчезло. Почему так произошло? Как в одну неделю из счастливого семьянина я превратился в психа-убийцу? Ведь семья - чуть ли не единственное, что, я думал, я сумею сохранить. Захотелось включить свою любимую музыку, но не нашел на привычном месте музыкальный центр. Оказывается, она достаточно много чего продала… Пошел и включил радио, но почти сразу перестал его слышать. Я искал всюду записку от нее. Хотя бы строчку. Потом уселся на пол в гостиной. Вспомнил про бутылку довольно дешевого вина в холодильнике. Нашел бокал. Не выдержал долго этого натянутого чванства и швырнул полный бокал в окно. По бежевой шторе поползло, бурея, пятно моей боли. Бокал, ударившись сначала о подоконник, потом о пол, разбился, звеня, и затих. Я подошел, хрустя осколками и распахнул, как мог шире, окно. Пошел и сделал максимально громко радио. Сумасшествие стучало мне в дверь костылями соседа по палате, криками, слезами, глазами, словами моего чертового отделения. Я схватился руками за голову и заорал. Какое-то безумие на меня напало. Я принялся носиться по пустой комнате, срывая со стены картины и фотографии, потом уткнулся в подушку в спальне и проспал два часа. Проснулся уже вечером. От холода и с жуткой головной болью. Вокруг была комната и полумрак, холодный и серый. Потом я долго боролся с этим холодом, то закрывая окно, то выключая радио, но так и не избавился от него до конца. Рабочие, все так же не издавая ни звука и не обращая ни малейшего внимания на меня, понесли здоровые неотесанные бревна, служившие подпоркой земляному потолку и стенам. Уходя, последний из них снял с моей головы фонарик. Комната погрузилась в абсолютный мрак. Сверху на меня упал маленький земляной комочек. Потом побольше. Потом раздался страшный гул, и потолок обрушился разом, раздавив в конец меня и мой холод.
- Эй, хозяйка! А че за хрень?
Еще только продирая глаза и соображая, что к чему, я уставился на рабочих, пришедших для того, чтобы вынести оставшуюся мебель и безмолвный женский силуэт в голубом, словно она хотела слиться с обоями. Я видел, как она бледнеет, и начал узнавать в ней свою жену. Потом ноги ее подкосились и кто-то из рабочих в последнюю минуту успел ее подхватить. Она не знала ничего о том, что меня выпустили на волю. Из-за ее спины, громко смеясь, выбежала маленькая девочка, в растерянности уставилась на меня и на потерявшую сознание женщину, которая теперь выполняла роль ее матери. Кто-то понес мою жену в спальню. Все смотрели на меня с плохо скрываемым страхом. Молча. Она не ждала меня. Она думала, что уже никогда больше меня не увидит. Я не только напоминал ей о том убийстве, но и о ее предательстве. Недавно она нашла себе мужчину. У мужчины умерла жена и осталась дочь. Она начала постепенно продавать мебель, чтобы вскоре продать и саму квартиру. Я продолжал молчать, продолжали молчать и все вокруг, девочка осторожно подошла к журнальному столику и взяла книгу. Рано ей еще такое читать. Моя жена, кажется, очнулась и лежит теперь, молча, уткнувшись в потолок. Когда она очнулась от того, что я совершил тогда, она первым делом позвонила в милицию. Я никогда не жалел, что не убил ее. Я до сих пор не уверен, любил ли я ее. Когда она все же собралась с силами и вернулась в комнату, первое, что она сделала, выпроводила всех из квартиры. Потом резко развернулась ко мне и резко разговаривала. Говорила, что собиралась оставить мне половину всей стоимости, но она врала. Я не сказал ей об этом. Я не стал отказываться от денег. Прошло не так много времени, в течение которого нам приходилось несколько раз встречаться, чтобы уладить некоторые юридические моменты. Потом мы расстались. Навсегда.
Я так и не смог жениться. У меня нет детей. Я уехал из шумного большого города в старую квартиру родителей. Поначалу ничего не мог заставить себя сделать. Потом как-то случайно что-то написал. Совсем скоро в печать выйдет моя третья книга. Волей случая я нашел именно тот род деятельности, которым выгоднее всего заниматься бывшему пациенту психиатрической клиники. От этого книги продаются еще лучше. Я мало общаюсь с внешним миром. У меня есть литературный агент и редактор. Это значительно облегчает мне жизнь. Ничего не может вывести меня из равновесия. Но ничего и никто и не стремится к этому. Я живу на четырнадцатом этаже, у меня газовая плита и целая баночка снотворного. Когда-нибудь я покончу с собой.