* * *
И дважды ностальгическое прошлое -
поскольку нет ни детства, ни страны -
по бешеной Москве торчит непрошено
и нарастает корочкой вины.
Живое, голубиное, трамвайное,
где рельсы по ваганьковской траве, -
но музыкою в кровь не проливается,
а ссадиной сжигает в рукаве.
Яйцом крутым под «зорьку пионерскую»
давясь, глотаем школьные тычки, -
сопливые, трусливые и дерзкие,
и в пионерском рвенье стукачки.
Неглаженные галстуки, и прочая,
нестриженные ногти и тоска,
от второгодников неловкое и прочное
двойное ощущение греха.
Да чтоб тебя, забыто и закатано -
в асфальт, в подохший брежневский застой,
чего ж ты ноешь где-то под плакатами,
под миру-миром, елкой и звездой?!
Как будто не всесильная империя,
не каторга, не молох, не гумно,
а кошка, вся голодная и бедная,
забившаяся в угол, где темно.
И смотрим друг на друга мы, не местные,
визжит автомобильный соловей.
Помиримся с тобой пред новой бездною
В несознанной безродности своей?
* * *
Музыка утра раннего, ранний март.
Будто бы юность, вылетев из-за парт,
крадучись вслед, по лужам ледком хрустя,
шепчет: внемли и плачь, до озноба дыши, дитя.
Как укоряет альт и горчит гобой,
рифму чужую поют про трубой-судьбой.
Как хрустит серебро по млечному льду!
Клоуны скачут, в сердце хотят звезду.
Воздух штормит от смыслов, вскипает речь.
Все это стоит свеч, умоляет в слова облечь.
В яблоках старый сад, и витраж-закат,
а шестикрылый ангел, а взгляд, а взаимный ад?
Музыка утра раннего, свет и лед,
полным глотком под горло меня берет.
Скрипкою стану, деревом на ветру,
граем и скрипом. Не то захлебнусь - умру.
Из подборки
здесь