Про чуму и проказу (перевод текста М. Фуко)
Мой корявый перевод фрагмента сверхактуальной сегодня книги Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы». (Michel Foucault, "Surveiller et Punir. Naissance de la prison" Gallimard, 1975, репринт 2010 года стр. 228-233 «Le panoptisme»
Паноптизм (начало главы)
Вот, согласно одному указу конца 17 века, меры, которые необходимо было принять, когда в каком-либо городе декларировалось появление чумы.
В первую очередь, строгое пространственное секционирование (quadrillage): закрытие, разумеется, города и “терруара” (принадлежащих ему сельскохозяйственных земель, огородов), запрет покидать его под страхом смертной казни (peine de vie), умерщвление всех бродячих животных; разрезание города на различные кварталы, где устанавливают власть (pouvoir) интенданта. Каждая улица помещается под ответственность (autorite) доверенного лица (syndic); он за ней наблюдает; если он её покинет, он будет предан смерти. В назначенный день каждому приказано закрыться в своём доме: его запрещено покидать под страхом смертной казни (peine de vie). Доверенное лицо само закрывает снаружи дверь каждого дома; оно уносит ключ, который он сдаёт интенданту квартала, тот сохраняет его до конца карантина. Каждая семья должна сделать свои запасы продовольствия, но для вина и хлеба устраиваются небольшие деревянные каналы, позволяющие спускать каждому его рацион таким образом, чтобы не было коммуникации между поставщиками и жителями. Для мяса, рыбы и трав используют шкивы и корзины. Если обязательно нужно выйти из домов, это делают по очереди, избегая любой встречи. Циркулируют только интенданты, солдаты охраны, а также между зараженными домами, от одного трупа к другому “вороны”, которых не жалко оставить умирать: это “маленькие люди, которые переносят больных, хоронят мёртвых, убирают и выполняют много обязанностей подлых и презренных”
Пространство разрезанное, неподвижное, фиксированное. Каждый привязан к своему месту. Если шевельнёшься - уйдёшь из жизни, заражением или наказанием.
Инспекция функционирует непрестанно. Повсюду бдительный взгляд: “Значительный корпус милиции, контролируемый добрыми офицерами и хорошими людьми”, корпус охраны у ворот, у ратуши и во всех кварталах, чтобы сделать повиновение народа более скорым и власть магистратов более абсолютной, “как будто также надзирать за всеми беспорядками, кражами и грабежами”. У ворот посты наблюдения, в конце каждой улицы часовые. Каждый день интендант посещает квартал, за который он отвечает, справляется, выполняют ли доверенные лица свои обязанности, есть ли жителям на что пожаловаться, они “следят за своими действиями”. Также каждый день доверенное лицо проходит по улице, за которую он отвечает, останавливается перед каждым домом; размещает всех жителей по окнам (тем, кто живёт окнами во двор назначается окно, выходящее на улицу, в которы никто кроме них не может показаться); называет каждого по имени, справляется о состоянии всех одного за другим - “о чем жители обязаны говорить правду под страхом смертной казни”. Если кто-то не покажется в окне, доверенное лицо должно спросить причину этого. “Таким образом он узнает, скрывают ли умерших или больных”. Каждый заперт в своей клетке, каждый в своём окне откликающийся на своё имя и показывающий себя, когда попросят, это большой смотр живых и мёртвых.
Это наблюдение опирается на систему непрерывной записи: сообщения доверенных лиц интендантам, интендантов - городским советникам (échevîns) или мэру. В начале “заключения” (“serrade”) одного за одним определяют роль каждого жителя, присутствующего в городе; заносится “имя, возраст, пол, не исключая и состояние”: один экземпляр для интенданта квартала, второй в бюро ратуши (мэрии), еще один для того, чтобы доверенное лицо могло устраивать ежедневную перекличку. Всё, что наблюдалось в ходе визитов - мёртвые, больные, рекламации, необычные вещи, отмечается и передаётся интендантам и магистратам. Последние имеют высшую власть над медицинской помощью; они назначают ответственного врача; никто другой не может оказывать помощь; никакой аптекарь приготавливать медикаменты, никакой исповедник посещать больного, не получив от него письменный билет, “чтобы предотвратить сокрытие или лечение без ведома магистратов больных от заражения”. Регистрация патологического должна быть постоянной и централизованной. Связь каждого со своей болезнью и со своей смертью должна проходить через инстанции власти, записи которые они об этом делают, решения, которые они принимают.
Пять или шесть дней спустя после начала карантина, приступают к очистке домов одного за одним. Всех жителей заставляют выйти; в каждой комнате приподнимают и подвешивают “мебель и товары”, разбрызгивают духи (du parfum), поджигают их, тщательно заткнув окна, двери, и вплоть до замочной скважины, которую заливают воском. В конце концов дом закрывают целиком, пока не израсходуются духи; как и на входе обыскивают парфюмеров “в присутствии жителей дома, чтобы видеть, нет ли у них чего при выходе из дома, чего не было при входе”. Через четыре часа жители могут вернуться к себе.
Это закрытое пространство, разрезанное, наблюдаемое во всех своих точках, где индивиды помещены в фиксированное место, где малейшие движения находятся под контролем, где все события записываются, где беспрерывная работа по записи связывают центр с периферией, где власть осуществляется безраздельно, согласно непрерывной иерархической фигуре, где каждый индивид постоянно идентифицируется, исследуется и распределяется между живыми, больными и мёртвыми - всё это составляет компактную модель дисциплинарного механизма (dispositif). Чуме отвечают порядком; он имеет функцией разобраться со всеми недоразумениями: это от болезни, которая передаётся, когда смешиваются тела; это от зла, которое умножается, когда страх и смерть стирают запрещенное. Он предписывает каждому своё место, каждому своё тело, каждому свою болезнь и свою смерть, кажддому своё благо, как эффект вездесущей и всесведующей власти, которая подразделяет сама себя регулярным и непрерывным образом, до окончательного определения индивида, того, что его характеризует, что ему принадлежит, что с ним станется. Против чумы, которая есть мешанина, дисциплина утверждает свою силу, которая есть сила анализа. Вокруг чумы была целая фикция праздника: законы приостанавливаются, запреты снимаются, неистовство времени, которое проходит, тела смешивающиеся без уважения, индивиды, которые себя разоблачают, которые покидают свою идентичность по статусу и фигуру, под которой их узнают, позволяющей открыться совсем иной истине. Но также была политическая грёза о чуме, в точности противоположный данному: не коллективный праздник, но строгие разделения; не нарушаемые законы, но проникновение регулирования до самых тонких деталей существования и посредством полной иерархии, которая обеспечивает капиллярное функционирование власти; не маски, которые одевают и снимают, но назначением каждому своего “истинного” имени, своего “истинного” места, своего “истинного” тела и своей “истинной” болезни. Чума, как одновременно реальная и воображаемая форма беспорядка имела медицинским и политическим коррелятом дисциплину. За дисциплинарными механизмами (dispositifs) читается призрак “заражения”, чумы, бунтов, преступлений, бродяжничества, дезертирства, людей, которые появляются и исчезают, живут и умирают в беспорядке.
Если верно, что проказа породила ритуалы исключения, которые дали до определённой точки модель, и как общую форму большое Заключение (лишение свободы - Renfermement), чума породила дисциплинарные схемы. Скорее, чем массивное и бинарное разделение между одними и другими, она призывает множественные разделения, индивидуализированные распределения, организацию в глубину наблюдения и контроля, интенсификацию и разветвление (рамификацию) власти. Прокаженный принимается в практику отвержения, изгнания-заточения; ему дают потеряться в массе, дифференциация которой не важна; чумные берутся в тактическое разбиение, в которой индивидуальные разделения явдяются принуждающими эффектами власти, которая множится, артикулирует и подразделяется. С одной стороны, большое заточение, с другой - хорошая тренировка. Проказа и её разделение; чума и её разрезание на части. Одна маркируется, другая анализируется и распределяется. Изгнание прокаженного и остановка чумы не приносят с собой одну и ту же политическую грёзу. Одно - это грёза “чистого сообщества”, другое, дисциплинированного общества. Два способа осуществлять власть над людьми, контролировать их отношения, распутывать их опасные связи. Зачумлённый город, пронизанный иерархией, наблюдением, взглядом, записью, город иммобилизованный в функционировании расширенной власти, которая направлена различными способами на все индивидуальные тела - это утопия полностью управляемого города. Чума (та, по крайней мере, которая остаётся в состоянии предвидения), это испытание, в ходе которого можно идеально определить осуществление дисциплинарной власти. Чтобы заставить функционировать согласно чистой теории права и законы, юристы помещают себя в своём воображении в природное состояние; чтобы увидеть функционирование совершенных дисциплин правители грезят о состоянии чумы. В основании дисциплинарных схем образ чумы стоит всех путаниц, беспорядков; совсем, как образ проказы, контактов, которые нужно разорвать, находится в основе схем исключения.
Схемы разные, стало быть, но не несовместимые. Долгое время их видели сближающимися; это свойственно 19 веку применять к пространствам исключения в которых прокаженный был символическим обитателем (и нищие, бродяги, сумашедшие, насильники, формировавшие реальное население) технику власти, свойственную дисциплинарному разбиению. Обходиться с “прокаженными”, как с “чумными”, задумывать тонкие дисциплинарные разделения запутанных пространств интернирования, обрабатывать их методами аналитического разделения власти, индивидуализировать исключенных, но пользоваться процедурами индивидуализации, чтобы маркировать исключения - именно это проводилось регулярно дисциплинарной властью с начала 19 века: психиатрический приют, исправительное учереждение, дом коррекции, учереждение для воспитания под наблюдением, и для части больниц, и в общем случае все инстанции индивидуального контроля функционировали двойным способом: с одной стороны бинарного разделения и маркировки (сумасшедший - не сумасшедший; опасный - безвредный; нормальный - ненормальный), с другой - принудительного назначения, дифференциального разделения ( кто он есть; где он должен быть, чем его охарактеризовать, как его распознать; как осуществлять за ним постоянное наблюдение; и т.д.) С одной стороны “очумили” прокаженных; навязали исключенным тактику индивидуализирущих дисциплин; и с другой универсальность дисциплинарных контролей позволяет маркировать, кто есть “прокаженный”, и заставить играть против него дуалистические механизмы исключения. Постоянное разделение на нормальных и ненормальных, которому подчинён каждый индивид, дошло до нас, применяя ко всем прочим объектам бинарную маркировку и изгнание прокаженных; существование целого ансамбля техник, которые ставят себе задачу измерять, контролировать и исправлять ненормальных заставляют функционировать дисциплинарные механизмы (dispositifs), которые назывались страхом перед чумой. Все механизмы власти, которые еще и в наши дни располагаются вокруг ненормального, как для того, чтобы его маркировать, так и для того, чтобы его модифицировать составляют эти две формы из которых они выводятся издалека.