(no subject)
Марины нет уже семнадцать лет. Но время от времени она посылает приветы. Вот один - выплыл из старых бумаг. Тем, кто ее помнит, будет отрадно это напоминание. Марина - она была такая, как ее героиня Анна. Или почти такая...
Марина Аврукина
НорáАнна лежит на диване. Она давно лежит на диване, проснувшись полчаса назад и не чувствуя никакой потребности возвращения в реальность.
Вчера ей сказали, что завтра к ней на лекцию по соцреализму, подчеркнули - по соцреализму, придут с инспекцией из министерства. Они придут, чтобы стереть ее с лица земли, и она не может бороться с такого рода трудностями, она готова уволиться и исчезнуть по собственному желанию. Эти всплески инспекций раз в три-четыре месяца страшно выбивают из колеи, заставляя неестественно защищаться от министерских микроцефалов. Соцреализм застал ее врасплох, она ни в коей мере не собиралась уделять этому внимания, давно придумав хитроумные обходы темы. Сопоставлять лекции разных лет - кому это придет в голову? Вообще, зачастую ей удавалось невозможное - внедрять в недра заданных тем свои размышления, никак не сопоставимые... И еще ни разу не было неприятностей, не считая мелких зацепок, но в принципе на них можно было не обращать внимания.
Пожалуй, тот единственный раз соприкосновения с синхронно текущим временем (на самом деле, она уже давно поняла, что никакой синхронности в мире нет, как нет и не может быть параллельного мышления или синхронного перевода, вообще понятия непереводимы, это самообман, ведь язык - суть структура мира, и ничто не может вспыхнуть и угаснуть в одно и то же мгновение, а исчисление мгновений - тоже самообман), так вот, то единственное приближение к реальности, которое доставляло безумную радость, была нора под одеялом, в которую пряталась она в глубоком детстве, тогда у нее не было ничего, кроме маленького кусочка реальности и собственного вымысла, а дверь в прошлое, большее, чем ее жизнь, была еще плотно закрыта, и она совсем не задумывалась над «течением времени» и прочими непонятностями, а вокруг был дедушкин дом, - спальня-столовая-кухня, - ритм которого создан был задолго до ее рождения и уже незримо управлял ее жизнью, он укачивал и нес ее в неисчислимую бездну будущего, которое... там дальше что-то светилось и переливалось радужными красками, а то, что было сейчас, следовало немедленно отторгнуть от себя, вместе с дневным сном и молочным супом, в котором плавала кудрявая гречка, как самыми ненавистными...
Кстати, не забыть отметить завтра на лекции, между прочим, что в полной зависимости - от кого, от чего - кроется огромная доля независимости, очень удобно... и в недрах тоталитарности иногда можно очень комфортно
И ведь она совершенно свободна в промежутках между лекциями, в деканате, на продавленном диване, в разговорах ни о чем, в жаркой полуденной расслабленности, но вместе со звонком что-то сосущее протискивается под ложечку, какая-то легкая тревога, что-то такое, пойманное боковым зрением, но еще не проникшее в мозг… слишком легкомысленно сказала она о Мандельштаме, не надо было вообще ничего о нем говорить, ведь за язык не тянули, и этот студент справа, странный такой пристальный взгляд... Ей вспомнилось, как в прошлом году ее сожрали за Ремизова после доклада на научной конференции... Это воспоминание помещалось где-то в зоологических рядах, ведь это дикие звери терзали ее, разрывая на части, захлебываясь ее плотью, чавкая и теряя кровавую слюну… «Ремизов - антинародный писатель, - заявила тогда Сцова, - и нам следует задуматься над тем, почему автор доклада выбрала именно это имя». Это был сигнал - и началась бойня... И ведь никто ни слова не сказал о самом докладе, а она-то боялась, нервничала из-за сырых мест. А собственно, что это она опять к этому? Пора идти в аудиторию.
И вся эта внешняя суета - ожидание звонка, гудка, слов прощания - и скорее, скорее прочь, сквозь эти обитые кожей, дерматином, деревом двери, через пороги, - спальня-столовая-кухня - ниже, ниже, амфитеатром. Прочь, прочь со всех этих работ, скорей уползти в нору, уйти в нее пешком, уехать в потном трамвае с тремя пересадками, когда в лицо, в глаза лезут чьи-то немытые волосы и чей-то пот соединяется с твоим, и все это - огнедышащее вонючее, единое - не может отделить тебя на твоей остановке, а может вывалиться из трамвая только целиком. Или стоять на раскаленной как сковорода остановке, ловить в безысходности горячее такси и чувствовать, что кто-то невидимый, любопытствующий и хладнокровный рассматривает тебя в этот момент в огромную лупу откуда-то сверху, и хочется исчезнуть, забиться в какую-нибудь щель, дыру, в темень, чтобы никого. И, наконец, пробежать два двора от остановки, залитые беспощадно желтым, горячим, слепящим глаза, или это от лупы она сама начинает воспламеняться? - мимо балкона, на котором всегда сидит сумасшедший и кричит, кричит матом днем и ночью, в холод и жару, домой, в нору, в душ. Где никто. Никого. Назад, в прошлое.
И только дедушка, приходя в себя от послеобеденного сна, мерно покачивается в плетеном кресле в тени палисадника в прохладе только что политых растений в запахе влажной асфальтовой дорожки проложенной к крыльцу и бочка на заднем дворе облегченно вздыхает, освободившись от груза двухдневной воды для полива и наскоро сушит свои позеленевшие бока - скрип-скрип и олеандр в кадке распространяет, запах, сладкий и уже не жаркое солнце медленно движется к вечеру, перемещая смысловой центр от обеденных столов и послеобеденных жарких постелей к беседке в центре двора к долгой игре в лото тук-тук это старики продлевают свои дни, набирая на дощатом столе странную мозаику звуков и знаков, тайнопись лет...
И долгое сидение на теплых ступеньках конторы с таинственным названием «Нотариус» и чем-то древним, кажется Анне, веет от этого слова и было все во всем и прошлое вливается в город и течет тяжелым ручьем по близким арыкам и она видит его свечение и не думает о нем а только считает машины загадывая - зеленая - справа, белая - слева - кто выиграл? - слева! И Жоржик выиграл и какая бешеная безумная радость он прыгает она опять проиграла скаррп-скаррп - скрипят деревянные ворота - это к Хачукянам идут поздние гости.
Теперь Анна точно знала, что можно зачерпнуть не только то прошлое, в котором был ты сам, но и другое, и, приближаясь только к своим древним арыкам, обязательно увидишь чужие...
Не забыть сказать о ремарках, это клеевой слон текста, они сами могут проследить эволюцию ремарки в русской литературе, хоть от Карамзина, как она разрастается постепенно, до психологем Толстого, и в ней может быть намного больше информации, чем во фразе, к которой она приклеена, и, собственно, что есть ремарка? Что к чему приложено, это ведь как посмотреть
Она продолжает лежать. Вставать нет никакого резона. Куда там Обломову. Кажется, тот парень, что сидит всегда прямо перед Анной, впереди, черт, как долго она не может запомнить имена, наверное, она ему нравится, и это радует и возбуждает ее, так приятно идти именно в эту группу, кажется, там нет стукачей, хотя этого и не может быть. Ей тридцать пять лет, а она бывает наивной, как подросток. Мысль неизбежно скользнула в это русло, такое мощное и быстротечное. Ей тридцать пять лет! Анна помнит калягинский крик с экрана кинотеатра Пионер, у нее тогда в запасе было целых семь лет до этого крика. И вот крик уже здесь. Он преследует ее, разевая в изнеможении рот, тот, самый страшный, мунковский. Вообще вся эта литературщина в быту ей надоела, надо будет выбросить это из текста.
И поговорить о том, что текст всегда есть модель невидимых связей, но понять их не может никто, даже писатель, он ведь только ловец времени - бесплотно вьющегося
В дом не проникает ничего, кроме прошлого. Как же она не рассмотрела тогда этот тусклый ручей, теперь все приходится строить на догадках. Но Самарканд, в центре которого дедушкин дом, является теперь по первому зову, и она уже научилась проникать сквозь лабиринты и легко парить рядом с прошедшим. В последний раз, когда она пробивалась туда, дедушкин дом оказался заколоченным, - крестовины, как во время войны, мертво вбиты были в коричневую дверь, и как она ни пыталась, отодрать их не было никакой возможности. И она пошарила на всякий случай под шифером собачьей будки, - там обычно лежал ключ, но только пылищи зачерпнула, и пса в будке не было, но она хорошо знала - когда приближаешься - всегда пустынно, никого нет, это только потом может кто-нибудь появиться, а дедушка, он появляется только в соломенной качалке возле крыльца, вот здесь как раз, где она сейчас стоит, но как же проникнуть в дом? И она рвет двери изо всей силы, и страшный скрежещущий звук режет слух, и она испуганно оглядывается - но ведь двор пуст, там нет никого, никого нет, и только один гвоздь ржавый поддался, а уже нет сил, и она лезет через кошачий лаз, и там стены давят и сдавливают ребра, дом дышит, она всегда знала это, и при вздохе его она готова закричать от боли, но она лезет, а ведь погреба у дедушки никогда не было, но какой-то поворот вдруг выталкивает ее в спальню. Уф! Последнее время все больше и больше преград выстраивает дом, все труднее попасть туда, а несколько раз он даже близко не подпустил ее, так и стояла посреди двора и смотрела на него, а потом пошла и долго сидела на ступеньках Нотариуса, но никакой тайны не было, и арыки были пусты и даже скукожились, свернулись от жары и отсутствия влаги, и только к водопроводу тянулась длинная линия ведер - тети Сонино, дедушкино, глухой Тоськи, но Анна уже знала, что раз дом не пустил ее - никто не появится, и ведра будут стоять здесь целую вечность, пока она не уйдет. Что происходит без нее - она не знала. Может быть, двор сразу наполняется звуками, и время начинает резво бежать с этого самого момента, а может быть, все вообще исчезает? Она не знала. И не хотела знать. Ее интересовало соприкосновение, а не исчезновение, она хотела остаться там, и иногда ей казалось, что вот, Время разрешило ей, она может идти сначала, но ее неизбежно отбрасывало назад… И сейчас, когда она села на дедушкину кровать, и услышала знакомый звон пружин, и увидела, как в золотых шариках-набалдашниках полыхнуло солнце - пронзительное чувство - неги, покоя охватило ее на мгновение - но дом тут же вытолкнул ее, погас.
- Ты знаешь, Ольга, - говорила Анна, сидя у задушевной подруги на кухне ее дома недалеко от института, она приходила сюда почти каждый день после занятий, - ты знаешь, Ольга, - говорила она, глядя в окно на розовеющий смородиновый куст, виднеющийся сквозь прозрачную белую занавеску, и муха жужжала под ухом, и в крынке под белой тряпочкой, аккуратно навязанной на горлышко, покоилось молоко, - ты знаешь, я никогда не могу соприкоснуться с действительностью, вот смотрю сейчас на твой розовый куст и не радуюсь ему, а года через три, когда дом свой ты продашь, а куст умрет, я буду вспоминать его, лелеять образ, писать стихи и наслаждаться этой картинкой. Почему так?
- Не знаю, - пожала плечами Ольга, суетясь между плитой и холодильником, - да ты пей молоко, пока оно холодное.
Она помнит только, что села в метро, спустилась туда с наслаждением, вниз, в прохладу, прочь от пыльного душного дня, от солнца, залившего и уничтожившего тени, от липкой кожи и прилипшей к ней ткани - утром, в прохладе комнаты, это был крепдешин - от вялости дня в разгар солнечного убийства, ото всего этого она бежала в метро, и сидела там, в матовой тени мрамора, пропуская и пропуская электрички. И неотступно подступала мысль о лекции, и липкий страх... И она вновь погружается в чернильную, тягучую гущу, и тридцать пять лет и дедушка возвращается с работы, в белом чесучовом костюме, он идет по правой стороне улицы Советской и, приближаясь к воротам, все убыстряет и убыстряет шаги, лихорадочно оглядываясь, и врывается в дом с одышкой, крича бабушке: «За мной следят! За мной все время шел человек!» И так каждый день, каждый день, и Анна знает, что его страх проник в ее жизнь, он перелился по каким-то невидимым жилам, липкая жижа. Мне тридцать пять лет! - кричит Анна, мечась по комнатам, - я никто и ничто! Я не могу больше работать в институте! Я не состоялась! У меня отняли дедушкин дом! Я не могу закончить диссертацию! За мной следят! Следят! Следят'
И сказать им о том, что каждый текст читается по-разному в разные эпохи, что взгляд сквозь слой времен - всегда метавзгляд. Впрочем, ей просто нравится это слово
- Ольга, - говорила она, сидя на кухне, на поскрипывающем при каждом движении стуле и глядя на присевшую на подоконник занавеску, -Ольга, - говорила она, - смотри, ведь по сути ничто ни с чем не совпадает, какая странная мозаика абсурда, ведь это мы сами прокладываем связи и снабжаем их объяснениями для самих себя, на самом деле это случайные соприкосновения материи, вот и сегодняшний вечер может быть совсем не имеет к нам никакого отношения, а мы тут копошимся, фиксируем время, строим планы... - она замолчала, удивившись невероятной длине и снобской сложности высказанного, ведь они разговаривали уже много лет, только обозначая тему, позвякивая символами, и ведь вечерний чай никак не предполагал...
- Ты помнишь, - добавила она, - помнишь, мы были с тобой в Тракае в прошлом году, лежали у озера и говорили о том, что здесь странным образом собралось все, о чем обычно мечтаешь: и озеро, и лес, и лилии на воде, и древний замок - расслабляйся, соприкасайся, ну, мучило кое-что, как всегда, диссертация, статья, и я так и не смогла ко всей этой красоте приблизиться, а вчера вдруг прикрыла в метро глаза - и вспомнила, и ко всему еще какие-то красные птицы привиделись, я таких и не видела никогда, но это был он, Тракай... (надо будет выбросить про красных птиц, надуманные они какие-то в тексте, хотя на самом деле привиделись).
- Смотри, какая прохлада поднялась, - сказала Ольга, отодвигая занавеску и выглядывая во двор, - сегодня красивый закат, смотри, сейчас солнце сядет!
Анна не видела заката, а думала в эту минуту о том, что тему, проклятую тему, враги из министерства просто вычислили по программе, и надо же - попали точно. Ну что она так волнуется, ведь можно же взять готовое клише и шпарить по нему без сучка и задоринки: «художественный метод литературы и искусства, представляющий собой эстетическое выражение социалистически осознанной концепции мира и человека, обусловленной эпохой борьбы за установление и созидание социалистического общества» Лекция завтра, у нее ничего нет, какие-то жалкие обрывки, жалкие, выбранные для возможно нестыдного произнесения вслух...
Она не встает с дивана и вновь погружается в дрему, и грезятся ей толстая Сцова и ядовитая Сурина, наваливающиеся на нее с инспекцией. Столпы соцреализма, еле передвигающие свои слоновьи конечности в потоке учебного процесса. Тупость Сцовой сочится по ее обильным телесам, прикрытым странным платьем расплывчатых цветов с чернильными кружевами от комбинации. Никто не сомневается в том, что это кружева от комбинации, но Сцова носит их гордо, как носят манто. Так же гордо носит она на плечах соцреализм. Она никогда и ни в чем не сомневается. Ее ласковый взгляд и присказка: «Позвольте, милочка, посоветовать вам...» таят в себе мстительность и беспощадность. Толстые руки, высовывающиеся во всей своей красе из этого платья без рукавов, с многочисленными впадинами и буграми жира распластываются по парте, и все, каждое слово, будет зафиксировано ее цепкой инспекторской памятью. Когда-то, в далекой юности, ей подробно объяснили, как надобно жить и думать, и она так и живет. «Не вся литература состоит из Горького», - заметила как-то взбешенная Анна, и, хотя прикрыла себя робким голосом, это не спасло ее, и она в секунду нажила себе злейшего врага. А ядовитая Сурина, некий потомок кобры и удава, с сухими и жилистыми руками и ногами, та жалит сразу - ни секунды на размышление! «Придется мне представить вашу лекцию наверх, - говорит она ядовитым голосом, и ее раздвоенный язык на мгновение выскакивает изо рта, - придется вам объяснить кое-что в ректорате... знаете ли, советский преподаватель не может себе позволить…»
Все было заранее проиграно и проиграно. Оставалось только пережить это во времени. Последние два дня она спала много, тяжело. Проснувшись, наконец, сегодня утром, она поняла, что проснулась именно сюда, в страшный день, закрыла глаза и бредово продремала еще двадцать минут. Еще двадцать минут. И все еще лежала на диване, понимая, что время летит и только на такси она может успеть к произнесению собственного приговора. Она осталась одна, наедине с соцреализмом.
Она встала с дивана и вошла в аудиторию, горя от страха и возбуждения и радуясь только что найденному решению. Сурина и Сцова расположились на задней парте, раскрыв аккуратные тетради, держа наготове отточенные копья и стрелы, с которых капал, Анна видела это, яд.
- Здравствуйте, - сказала Анна, дав петуха.
- Здравствуйте, - еще раз, но уже без петуха повторила она, - как вы помните, мы с вами несколько обогнали программу, закончив на прошлой лекции важнейший раздел: социалистический реализм. Перейдем к следующей теме...
- Ты не знаешь, - спрашивала ее Ольга, когда несколько часов спустя обессиленная Анна приползла к ней на кухню, - почему мне так страшно по ночам, когда ветер так раскачивает этот твой куст, и я слышу мамин голос, и боюсь пошевелиться... ты не знаешь?
- Не знаю, - сказала Анна, - да ты пей чай, пока он горячий… Она знала. Это страх переливался
Марина Аврукина
НорáАнна лежит на диване. Она давно лежит на диване, проснувшись полчаса назад и не чувствуя никакой потребности возвращения в реальность.
Вчера ей сказали, что завтра к ней на лекцию по соцреализму, подчеркнули - по соцреализму, придут с инспекцией из министерства. Они придут, чтобы стереть ее с лица земли, и она не может бороться с такого рода трудностями, она готова уволиться и исчезнуть по собственному желанию. Эти всплески инспекций раз в три-четыре месяца страшно выбивают из колеи, заставляя неестественно защищаться от министерских микроцефалов. Соцреализм застал ее врасплох, она ни в коей мере не собиралась уделять этому внимания, давно придумав хитроумные обходы темы. Сопоставлять лекции разных лет - кому это придет в голову? Вообще, зачастую ей удавалось невозможное - внедрять в недра заданных тем свои размышления, никак не сопоставимые... И еще ни разу не было неприятностей, не считая мелких зацепок, но в принципе на них можно было не обращать внимания.
Пожалуй, тот единственный раз соприкосновения с синхронно текущим временем (на самом деле, она уже давно поняла, что никакой синхронности в мире нет, как нет и не может быть параллельного мышления или синхронного перевода, вообще понятия непереводимы, это самообман, ведь язык - суть структура мира, и ничто не может вспыхнуть и угаснуть в одно и то же мгновение, а исчисление мгновений - тоже самообман), так вот, то единственное приближение к реальности, которое доставляло безумную радость, была нора под одеялом, в которую пряталась она в глубоком детстве, тогда у нее не было ничего, кроме маленького кусочка реальности и собственного вымысла, а дверь в прошлое, большее, чем ее жизнь, была еще плотно закрыта, и она совсем не задумывалась над «течением времени» и прочими непонятностями, а вокруг был дедушкин дом, - спальня-столовая-кухня, - ритм которого создан был задолго до ее рождения и уже незримо управлял ее жизнью, он укачивал и нес ее в неисчислимую бездну будущего, которое... там дальше что-то светилось и переливалось радужными красками, а то, что было сейчас, следовало немедленно отторгнуть от себя, вместе с дневным сном и молочным супом, в котором плавала кудрявая гречка, как самыми ненавистными...
Кстати, не забыть отметить завтра на лекции, между прочим, что в полной зависимости - от кого, от чего - кроется огромная доля независимости, очень удобно... и в недрах тоталитарности иногда можно очень комфортно
И ведь она совершенно свободна в промежутках между лекциями, в деканате, на продавленном диване, в разговорах ни о чем, в жаркой полуденной расслабленности, но вместе со звонком что-то сосущее протискивается под ложечку, какая-то легкая тревога, что-то такое, пойманное боковым зрением, но еще не проникшее в мозг… слишком легкомысленно сказала она о Мандельштаме, не надо было вообще ничего о нем говорить, ведь за язык не тянули, и этот студент справа, странный такой пристальный взгляд... Ей вспомнилось, как в прошлом году ее сожрали за Ремизова после доклада на научной конференции... Это воспоминание помещалось где-то в зоологических рядах, ведь это дикие звери терзали ее, разрывая на части, захлебываясь ее плотью, чавкая и теряя кровавую слюну… «Ремизов - антинародный писатель, - заявила тогда Сцова, - и нам следует задуматься над тем, почему автор доклада выбрала именно это имя». Это был сигнал - и началась бойня... И ведь никто ни слова не сказал о самом докладе, а она-то боялась, нервничала из-за сырых мест. А собственно, что это она опять к этому? Пора идти в аудиторию.
И вся эта внешняя суета - ожидание звонка, гудка, слов прощания - и скорее, скорее прочь, сквозь эти обитые кожей, дерматином, деревом двери, через пороги, - спальня-столовая-кухня - ниже, ниже, амфитеатром. Прочь, прочь со всех этих работ, скорей уползти в нору, уйти в нее пешком, уехать в потном трамвае с тремя пересадками, когда в лицо, в глаза лезут чьи-то немытые волосы и чей-то пот соединяется с твоим, и все это - огнедышащее вонючее, единое - не может отделить тебя на твоей остановке, а может вывалиться из трамвая только целиком. Или стоять на раскаленной как сковорода остановке, ловить в безысходности горячее такси и чувствовать, что кто-то невидимый, любопытствующий и хладнокровный рассматривает тебя в этот момент в огромную лупу откуда-то сверху, и хочется исчезнуть, забиться в какую-нибудь щель, дыру, в темень, чтобы никого. И, наконец, пробежать два двора от остановки, залитые беспощадно желтым, горячим, слепящим глаза, или это от лупы она сама начинает воспламеняться? - мимо балкона, на котором всегда сидит сумасшедший и кричит, кричит матом днем и ночью, в холод и жару, домой, в нору, в душ. Где никто. Никого. Назад, в прошлое.
И только дедушка, приходя в себя от послеобеденного сна, мерно покачивается в плетеном кресле в тени палисадника в прохладе только что политых растений в запахе влажной асфальтовой дорожки проложенной к крыльцу и бочка на заднем дворе облегченно вздыхает, освободившись от груза двухдневной воды для полива и наскоро сушит свои позеленевшие бока - скрип-скрип и олеандр в кадке распространяет, запах, сладкий и уже не жаркое солнце медленно движется к вечеру, перемещая смысловой центр от обеденных столов и послеобеденных жарких постелей к беседке в центре двора к долгой игре в лото тук-тук это старики продлевают свои дни, набирая на дощатом столе странную мозаику звуков и знаков, тайнопись лет...
И долгое сидение на теплых ступеньках конторы с таинственным названием «Нотариус» и чем-то древним, кажется Анне, веет от этого слова и было все во всем и прошлое вливается в город и течет тяжелым ручьем по близким арыкам и она видит его свечение и не думает о нем а только считает машины загадывая - зеленая - справа, белая - слева - кто выиграл? - слева! И Жоржик выиграл и какая бешеная безумная радость он прыгает она опять проиграла скаррп-скаррп - скрипят деревянные ворота - это к Хачукянам идут поздние гости.
Теперь Анна точно знала, что можно зачерпнуть не только то прошлое, в котором был ты сам, но и другое, и, приближаясь только к своим древним арыкам, обязательно увидишь чужие...
Не забыть сказать о ремарках, это клеевой слон текста, они сами могут проследить эволюцию ремарки в русской литературе, хоть от Карамзина, как она разрастается постепенно, до психологем Толстого, и в ней может быть намного больше информации, чем во фразе, к которой она приклеена, и, собственно, что есть ремарка? Что к чему приложено, это ведь как посмотреть
Она продолжает лежать. Вставать нет никакого резона. Куда там Обломову. Кажется, тот парень, что сидит всегда прямо перед Анной, впереди, черт, как долго она не может запомнить имена, наверное, она ему нравится, и это радует и возбуждает ее, так приятно идти именно в эту группу, кажется, там нет стукачей, хотя этого и не может быть. Ей тридцать пять лет, а она бывает наивной, как подросток. Мысль неизбежно скользнула в это русло, такое мощное и быстротечное. Ей тридцать пять лет! Анна помнит калягинский крик с экрана кинотеатра Пионер, у нее тогда в запасе было целых семь лет до этого крика. И вот крик уже здесь. Он преследует ее, разевая в изнеможении рот, тот, самый страшный, мунковский. Вообще вся эта литературщина в быту ей надоела, надо будет выбросить это из текста.
И поговорить о том, что текст всегда есть модель невидимых связей, но понять их не может никто, даже писатель, он ведь только ловец времени - бесплотно вьющегося
В дом не проникает ничего, кроме прошлого. Как же она не рассмотрела тогда этот тусклый ручей, теперь все приходится строить на догадках. Но Самарканд, в центре которого дедушкин дом, является теперь по первому зову, и она уже научилась проникать сквозь лабиринты и легко парить рядом с прошедшим. В последний раз, когда она пробивалась туда, дедушкин дом оказался заколоченным, - крестовины, как во время войны, мертво вбиты были в коричневую дверь, и как она ни пыталась, отодрать их не было никакой возможности. И она пошарила на всякий случай под шифером собачьей будки, - там обычно лежал ключ, но только пылищи зачерпнула, и пса в будке не было, но она хорошо знала - когда приближаешься - всегда пустынно, никого нет, это только потом может кто-нибудь появиться, а дедушка, он появляется только в соломенной качалке возле крыльца, вот здесь как раз, где она сейчас стоит, но как же проникнуть в дом? И она рвет двери изо всей силы, и страшный скрежещущий звук режет слух, и она испуганно оглядывается - но ведь двор пуст, там нет никого, никого нет, и только один гвоздь ржавый поддался, а уже нет сил, и она лезет через кошачий лаз, и там стены давят и сдавливают ребра, дом дышит, она всегда знала это, и при вздохе его она готова закричать от боли, но она лезет, а ведь погреба у дедушки никогда не было, но какой-то поворот вдруг выталкивает ее в спальню. Уф! Последнее время все больше и больше преград выстраивает дом, все труднее попасть туда, а несколько раз он даже близко не подпустил ее, так и стояла посреди двора и смотрела на него, а потом пошла и долго сидела на ступеньках Нотариуса, но никакой тайны не было, и арыки были пусты и даже скукожились, свернулись от жары и отсутствия влаги, и только к водопроводу тянулась длинная линия ведер - тети Сонино, дедушкино, глухой Тоськи, но Анна уже знала, что раз дом не пустил ее - никто не появится, и ведра будут стоять здесь целую вечность, пока она не уйдет. Что происходит без нее - она не знала. Может быть, двор сразу наполняется звуками, и время начинает резво бежать с этого самого момента, а может быть, все вообще исчезает? Она не знала. И не хотела знать. Ее интересовало соприкосновение, а не исчезновение, она хотела остаться там, и иногда ей казалось, что вот, Время разрешило ей, она может идти сначала, но ее неизбежно отбрасывало назад… И сейчас, когда она села на дедушкину кровать, и услышала знакомый звон пружин, и увидела, как в золотых шариках-набалдашниках полыхнуло солнце - пронзительное чувство - неги, покоя охватило ее на мгновение - но дом тут же вытолкнул ее, погас.
- Ты знаешь, Ольга, - говорила Анна, сидя у задушевной подруги на кухне ее дома недалеко от института, она приходила сюда почти каждый день после занятий, - ты знаешь, Ольга, - говорила она, глядя в окно на розовеющий смородиновый куст, виднеющийся сквозь прозрачную белую занавеску, и муха жужжала под ухом, и в крынке под белой тряпочкой, аккуратно навязанной на горлышко, покоилось молоко, - ты знаешь, я никогда не могу соприкоснуться с действительностью, вот смотрю сейчас на твой розовый куст и не радуюсь ему, а года через три, когда дом свой ты продашь, а куст умрет, я буду вспоминать его, лелеять образ, писать стихи и наслаждаться этой картинкой. Почему так?
- Не знаю, - пожала плечами Ольга, суетясь между плитой и холодильником, - да ты пей молоко, пока оно холодное.
Она помнит только, что села в метро, спустилась туда с наслаждением, вниз, в прохладу, прочь от пыльного душного дня, от солнца, залившего и уничтожившего тени, от липкой кожи и прилипшей к ней ткани - утром, в прохладе комнаты, это был крепдешин - от вялости дня в разгар солнечного убийства, ото всего этого она бежала в метро, и сидела там, в матовой тени мрамора, пропуская и пропуская электрички. И неотступно подступала мысль о лекции, и липкий страх... И она вновь погружается в чернильную, тягучую гущу, и тридцать пять лет и дедушка возвращается с работы, в белом чесучовом костюме, он идет по правой стороне улицы Советской и, приближаясь к воротам, все убыстряет и убыстряет шаги, лихорадочно оглядываясь, и врывается в дом с одышкой, крича бабушке: «За мной следят! За мной все время шел человек!» И так каждый день, каждый день, и Анна знает, что его страх проник в ее жизнь, он перелился по каким-то невидимым жилам, липкая жижа. Мне тридцать пять лет! - кричит Анна, мечась по комнатам, - я никто и ничто! Я не могу больше работать в институте! Я не состоялась! У меня отняли дедушкин дом! Я не могу закончить диссертацию! За мной следят! Следят! Следят'
И сказать им о том, что каждый текст читается по-разному в разные эпохи, что взгляд сквозь слой времен - всегда метавзгляд. Впрочем, ей просто нравится это слово
- Ольга, - говорила она, сидя на кухне, на поскрипывающем при каждом движении стуле и глядя на присевшую на подоконник занавеску, -Ольга, - говорила она, - смотри, ведь по сути ничто ни с чем не совпадает, какая странная мозаика абсурда, ведь это мы сами прокладываем связи и снабжаем их объяснениями для самих себя, на самом деле это случайные соприкосновения материи, вот и сегодняшний вечер может быть совсем не имеет к нам никакого отношения, а мы тут копошимся, фиксируем время, строим планы... - она замолчала, удивившись невероятной длине и снобской сложности высказанного, ведь они разговаривали уже много лет, только обозначая тему, позвякивая символами, и ведь вечерний чай никак не предполагал...
- Ты помнишь, - добавила она, - помнишь, мы были с тобой в Тракае в прошлом году, лежали у озера и говорили о том, что здесь странным образом собралось все, о чем обычно мечтаешь: и озеро, и лес, и лилии на воде, и древний замок - расслабляйся, соприкасайся, ну, мучило кое-что, как всегда, диссертация, статья, и я так и не смогла ко всей этой красоте приблизиться, а вчера вдруг прикрыла в метро глаза - и вспомнила, и ко всему еще какие-то красные птицы привиделись, я таких и не видела никогда, но это был он, Тракай... (надо будет выбросить про красных птиц, надуманные они какие-то в тексте, хотя на самом деле привиделись).
- Смотри, какая прохлада поднялась, - сказала Ольга, отодвигая занавеску и выглядывая во двор, - сегодня красивый закат, смотри, сейчас солнце сядет!
Анна не видела заката, а думала в эту минуту о том, что тему, проклятую тему, враги из министерства просто вычислили по программе, и надо же - попали точно. Ну что она так волнуется, ведь можно же взять готовое клише и шпарить по нему без сучка и задоринки: «художественный метод литературы и искусства, представляющий собой эстетическое выражение социалистически осознанной концепции мира и человека, обусловленной эпохой борьбы за установление и созидание социалистического общества» Лекция завтра, у нее ничего нет, какие-то жалкие обрывки, жалкие, выбранные для возможно нестыдного произнесения вслух...
Она не встает с дивана и вновь погружается в дрему, и грезятся ей толстая Сцова и ядовитая Сурина, наваливающиеся на нее с инспекцией. Столпы соцреализма, еле передвигающие свои слоновьи конечности в потоке учебного процесса. Тупость Сцовой сочится по ее обильным телесам, прикрытым странным платьем расплывчатых цветов с чернильными кружевами от комбинации. Никто не сомневается в том, что это кружева от комбинации, но Сцова носит их гордо, как носят манто. Так же гордо носит она на плечах соцреализм. Она никогда и ни в чем не сомневается. Ее ласковый взгляд и присказка: «Позвольте, милочка, посоветовать вам...» таят в себе мстительность и беспощадность. Толстые руки, высовывающиеся во всей своей красе из этого платья без рукавов, с многочисленными впадинами и буграми жира распластываются по парте, и все, каждое слово, будет зафиксировано ее цепкой инспекторской памятью. Когда-то, в далекой юности, ей подробно объяснили, как надобно жить и думать, и она так и живет. «Не вся литература состоит из Горького», - заметила как-то взбешенная Анна, и, хотя прикрыла себя робким голосом, это не спасло ее, и она в секунду нажила себе злейшего врага. А ядовитая Сурина, некий потомок кобры и удава, с сухими и жилистыми руками и ногами, та жалит сразу - ни секунды на размышление! «Придется мне представить вашу лекцию наверх, - говорит она ядовитым голосом, и ее раздвоенный язык на мгновение выскакивает изо рта, - придется вам объяснить кое-что в ректорате... знаете ли, советский преподаватель не может себе позволить…»
Все было заранее проиграно и проиграно. Оставалось только пережить это во времени. Последние два дня она спала много, тяжело. Проснувшись, наконец, сегодня утром, она поняла, что проснулась именно сюда, в страшный день, закрыла глаза и бредово продремала еще двадцать минут. Еще двадцать минут. И все еще лежала на диване, понимая, что время летит и только на такси она может успеть к произнесению собственного приговора. Она осталась одна, наедине с соцреализмом.
Она встала с дивана и вошла в аудиторию, горя от страха и возбуждения и радуясь только что найденному решению. Сурина и Сцова расположились на задней парте, раскрыв аккуратные тетради, держа наготове отточенные копья и стрелы, с которых капал, Анна видела это, яд.
- Здравствуйте, - сказала Анна, дав петуха.
- Здравствуйте, - еще раз, но уже без петуха повторила она, - как вы помните, мы с вами несколько обогнали программу, закончив на прошлой лекции важнейший раздел: социалистический реализм. Перейдем к следующей теме...
- Ты не знаешь, - спрашивала ее Ольга, когда несколько часов спустя обессиленная Анна приползла к ней на кухню, - почему мне так страшно по ночам, когда ветер так раскачивает этот твой куст, и я слышу мамин голос, и боюсь пошевелиться... ты не знаешь?
- Не знаю, - сказала Анна, - да ты пей чай, пока он горячий… Она знала. Это страх переливался