НЛО о книге Фанайловой
Александр Житенев. Стигматы и паллиативы
Новое литературное обозрение. 2011. № 112.
Жизнь, «слепленная из пустоты и стекла», поддается только такому упорядочению, которое определяется логикой чувственных откровений. А эта логика исключает всякую линейность - и фабулы, и становления идеи. «Экзистенциальное» не имеет развития - только самопроявление, где каждый следующий шаг - это вариация.
Поэзия Елены Фанайловой именно такова. Точкой ее роста является «мартир»[1] - болевой опыт, расширяющий сознание и радикальным образом перестраивающий личность. В этом смысле это поэзия риска, предполагающая ревизию всех «готовых» истин без гарантий обретения каких-то иных. Ее воодушевляет безоглядность художественного жеста, призванного создать почву, на которую можно будет ступить.
Болевой опыт сегодня - основной критерий «несомненного». В культуре «анестезии»[2], сводящей на нет представление о том, что «рана - условие свободы человека»[3], этот вывод представляется едва ли не очевидным. Фанайловскую поэзию в этой связи вполне правомерно интерпретировать как род «травматического» письма, но, пожалуй, более существенна другая ее черта: обращенность к опыту нестерпимого, когда «способность жить с болью желания <...> представляет собой единственный способ сохранить желание не исчезающим»[4].
Вглядываясь в мир, поэт ищет то, что разрушает глянцевую поверхность «события», то, что волнует - царапая, возмущая, дезориентируя. Исток поэтического - в том, что содержит узел непримиренных противоречий. Именно это заставляет искать «сочетания рассыпанных звучаний», превращает читателя в очевидца «иаковлевой схватки» непоэтического материала и стиховой формы[5].
Книгами Фанайловой, в которых эта логика обозначена наиболее отчетливо, являются на сегодня «Черные костюмы» (2008) и «Русская версия» (2005). Сборник «Лена и люди» - скорее развитие метода, нежели обозначение новых путей, но именно это позволяет поговорить о методе более подробно и, возможно, описать его чуть точнее, чем это было сделано ранее.
Метафизический сюжет книги «Лена и люди» выстраивается вокруг «проколотого» мира повседневности, в котором неожиданно обнаруживаются дыры в потусторонность: «О бедный, бедный, жалкий пацан / Или дева его ребра, / Не крутись у зеркала, как юла. / На тебя глядит Лесной царь» (с. 7). Этот опыт «накреняет лодку сердца», меняет чувственные пропорции мира, «калечит, сбивает прицел» (c. 10). В мир входит чудовищное, несоразмерное человеку: «Кто эти люди, кто эти люди в черном / Почему они так прозрачны / зачем я их вижу / почему не плачу / и не боюсь / как в детстве» (с. 9). Работа поэта состоит в том, чтобы освоиться в этой некомфортной реальности, понимая, что «существуют такие сюжеты, / которые не подлежат пересказу», и описание «смертных чувств, смертельных, смертоносных» (с. 43) - один из них.
Фанайлову интересует устройство мира «в холодном высшем смысле», покинутость перед лицом смерти: «Голоса оставили Жанну в покое. / Только собственный визг она слышала / только жалобный вой» (с. 14). Судьба в мире-бездне совершенно иррациональна, но тем более значимо то, как человек ее принимает, умеет ли держаться: «Понадобится только мужество / Невыносимая твердость / Любовь сумасшествие милость» (с. 109). «Все человеческое тяжело» и утверждается только волевым усилием, решимостью, которая оказывается одной из важнейших ценностей: «И если наша жизнь поделена / На старых картах внешних сил, / Я сделаю, что было велено. // Я сделаю, что ты просил» (с. 105).
В мире «творится тайное дело», и состоит оно в перелицовке смыслов, в иссякновении божественного присутствия, от которого остается лишь «ускользающая красота» (с. 96). «Самое важное в мире - / сердце моего братца, / сердце моей сестрицы», но это важное почти невозможно уберечь «там, где толкаются ледяные торосы Коцита» (с. 42). Инаковость «см-ти», по Фанайловой, - это инаковость чужеродной стихии: «у души не как у пташки крылья, а как лопасть и весло» (с. 16). Оттого и «тот свет» - не столько иной топос, сколько состояние, «дальний поход» (с. 11). Что важно в этом походе? Связь ушедших и оставшихся, явленная в чувстве потери: «Восемь душ собрались в сердечную линзу / которая плавилась и горела / и сияла как Леонардо» (с. 20).
Взгляд на мир сквозь «смертную оптику» делает книгу «Лена и люди» этически заостренной. Речь снова и снова идет о ревизии человеческих качеств перед лицом смерти, о том, что делает «нация» в метафизически неблагополучном мире. Это важно: числить Фанайлову исключительно по ведомству «новой социальной поэзии» едва ли возможно, здесь другой бэкграунд. Одной из важнейших его составляющих оказывается рефлексия над образом поэта, чуждость которого миру - в переходе границ очевидного: «Я не считаю себя лучше // Моя претензия круче / Я считаю себя другим, другой, другими / Как в кино с таким названьем / С Николь Кидман в главной роли» (с. 71).
Дар поэта всегда отчасти инфернален, что определяется уже самой природой поэтического видения: «Ты назгул, поэт, ты не свой, ты не хвастай, / Ты Людвиг, блядь, людоед» (с. 60). Есть у него и другое свойство: протеистичность лирического «я», отсутствие субстанциальности: «Выдающаяся рассказчица / Чисто сестра Стругацкая / Чернокрылая пария / Живородящая гурия / Все эти твари - я» (с. 55). Эти качества делают поэта независимым от расхожих интересов: «весь этот теленаркотрафик не для меня» (с. 77). «Прописи» поэта - свидетельство; в них существенна безыскусность и конкретность: «я пишу за нацию документы, строчу донесения» (с. 49).
Книга «Лена и люди» - финальное звено в попытке освоить катастрофический мир. Ее нельзя не прочитывать на фоне более ранних сборников, по- разному развивающих тот же комплекс мотивов. Если «Русская версия» - это опыт нащупывания «иного» в повседневном, а «Черные костюмы» - описание душевных мытарств при переходе в «иное», то «Лена и люди» - это попытка целостной интерпретации бытия в сложившейся как система «смертной оптике».
В «Русской версии» несовершенство трактуется как важнейший принцип мироздания, в котором все, согласно ерофеевской формуле, происходит «медленно и неправильно»: «Когда бы у меня была душа <...> она была бы даун и левша». Близость «бесплотного мира» расслаивает письмо на «легкие» и «тяжелые» «фракции», ставит между поэтом и миром «оперные огненные хоры», в которых гибнет все преходящее. «Очерк невозможного земного» превращается в повествование о балансировании на грани бытия и небытия, об экспансии «царства теней»: «Скажи, брезглив, сторожевой: / Ты видишь ли туда огонь? / Чума молчит / И на коне один в седле»[6].
В «Черных костюмах», в отличие от нарочито сдержанной книги «Лена и люди», целое строится вокруг «растерянности» и «хтонического ужаса»: «Меня оставили сила, доблесть и гордость, / Честь, любовь, сострадание, другие человеческие чувства». Задача поэзии в этой помраченной реальности - искать и находить ответы: «Надо изучить работу шифровальщика / Уже изучена работа плакальщика / Шизофреника». «Расшифровать» текст бытия может только «стигматизированный»: «Я помню поэзию / Как то, что сопротивляется / Паллиативу // То, что <...> вспарывает кривду / Как кривой ятаган в ночи». Для этого потребны особые ресурсы высказывания - «нечто быстрое, действенное и бедное, / означающее распад, несовершенство», - «анекдот, карикатура, частушка, / надпись на заборе»[7].
«Бедность» и «быстрота», впрочем, образуют у Фанайловой две независимые линии в поэтике, отношения между которыми, как показывают ее последние книги, могут быть конфликтными. Очевидно, что и одно, и другое репрезентирует то, что ускользает от всякого запечатления и в силу этого разрывает форму. «Негативная самоидентификация»[8] в этом смысле - лишь часть более обширной программы, ориентированной на эстетику возвышенного в ее лиотаровском прочтении, а значит, на последовательное «разрушение любых конечных смыслов»[9].
«Бедность» - это аскетика, негация «красивого», «игла в сердце»; «быстрота» - «иррациональная молния», собирание мира в «сердечный фокус». «Бедность» ориентирует на то, чтобы пребыть внутри какого-то состояния; «быстрота» - на то, чтобы посредством слова куда-то переместиться. И то и другое служит трансцендированию данности, но если «быстрота» предполагает совпадение слова и ситуации, то «бедность» - их диссонансную связь.
Аспектами лирической «быстроты» в книге «Лена и люди» являются интонационный нюанс, «ортогональный» ассоциативный ход, мгновенное собирание формы в «пронзительном» образе: «Она думает <...> / Про его правую ключицу. / Выемку меж головой и плечом, / Куда женская голова так хорошо ложится» (с. 114). Лирическая «бедность» тоже многолика и может представать и как экспансия «низкого», и как нерегулярность стиховой формы, и как отчужденное оперирование смысловыми и образными клише: «Я то, я се, - говорит один, / Глядясь в зеркала, ла-ла / Я м-м, я н-ца, я стрела / Я такой пиздец от гонца» (с. 7).
Оба пути не лишены опасностей. Если в «бедной» речи «приватное, интимное трансмутирует <...> во всеобщее, масс-коммуникативное, и наоборот»[10], то это, среди прочего, означает, что в точке опыта читатель может просто не оказаться, поскольку параметры попадания в нее смазаны. С другой стороны, стремление к тому, чтобы полностью совпасть с самим собой в слове, разрушает то, без чего поэзия не существует, - «разность потенциалов между тем, что я страстно желаю о себе сообщить, и тем, что я о себе никому не скажу»[11].
В сборнике «Лена и люди», надо сказать, есть и то и другое. Вместе с тем это, безусловно, важная книга, текст в которой остается «сложным, даже когда притворяется простым» (с. 73), больше того - лирически точным даже по самым высоким меркам - «в холодном и высшем смысле».
Примечания
1) То есть для Фанайловой «мартир» - это не мученик, но мученичество (ср. в стихотворении «Подруга пидора»: «Он был так нужен, как мартир / той католической козе»).
2) Секацкий А. Эстетика в эпоху анестезии // Критическая масса. 2004. № 2 (http://magazines.russ.ru/km/2004/2/ fain33-pr.html).
3) Савчук В. Метафизика раны // http://anthropology.ru/ texts/savchuk/wound.html.
4) Пигров К.С. Желание как терпение // Философия желания: Сборник статей. СПб., 2005. С. 113.
5) Айзенберг М, Дубин Б. Усилие соединения // http://www.openspace.ru/literature/events/details/21959/?expand=yes #expand.
6) Фанайлова Е. Русская версия. М.: Запасный выход / Emergency Exit, 2005. С. 24, 53, 20.
7) Фанайлова Е. Черные костюмы. М.: Новое издательство, 2008. С. 12, 90, 85, 29.
8) Липовецкий М. Негатив негативной идентичности. Политика субъективности в поэзии Елены Фанайловой // Воздух. 2010. № 2. С. 168-177.
9) Никонова С.Б. Трагический герой модерна и кризис постмодернистского искусства // http://aestetics.phylosophy. ru/index/itemid=67.
10) Дубин Б. Книга неуспокоенности // Критическая масса. 2006. № 1 (http://www.magazines.russ.ru/km/2006/1/du11- pr.html).
11) Секацкий А. Контуры портрета // Фанайлова Е. С особым цинизмом. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 7. (Серия «Премия Андрея Белого»).
Новое литературное обозрение. 2011. № 112.
Жизнь, «слепленная из пустоты и стекла», поддается только такому упорядочению, которое определяется логикой чувственных откровений. А эта логика исключает всякую линейность - и фабулы, и становления идеи. «Экзистенциальное» не имеет развития - только самопроявление, где каждый следующий шаг - это вариация.
Поэзия Елены Фанайловой именно такова. Точкой ее роста является «мартир»[1] - болевой опыт, расширяющий сознание и радикальным образом перестраивающий личность. В этом смысле это поэзия риска, предполагающая ревизию всех «готовых» истин без гарантий обретения каких-то иных. Ее воодушевляет безоглядность художественного жеста, призванного создать почву, на которую можно будет ступить.
Болевой опыт сегодня - основной критерий «несомненного». В культуре «анестезии»[2], сводящей на нет представление о том, что «рана - условие свободы человека»[3], этот вывод представляется едва ли не очевидным. Фанайловскую поэзию в этой связи вполне правомерно интерпретировать как род «травматического» письма, но, пожалуй, более существенна другая ее черта: обращенность к опыту нестерпимого, когда «способность жить с болью желания <...> представляет собой единственный способ сохранить желание не исчезающим»[4].
Вглядываясь в мир, поэт ищет то, что разрушает глянцевую поверхность «события», то, что волнует - царапая, возмущая, дезориентируя. Исток поэтического - в том, что содержит узел непримиренных противоречий. Именно это заставляет искать «сочетания рассыпанных звучаний», превращает читателя в очевидца «иаковлевой схватки» непоэтического материала и стиховой формы[5].
Книгами Фанайловой, в которых эта логика обозначена наиболее отчетливо, являются на сегодня «Черные костюмы» (2008) и «Русская версия» (2005). Сборник «Лена и люди» - скорее развитие метода, нежели обозначение новых путей, но именно это позволяет поговорить о методе более подробно и, возможно, описать его чуть точнее, чем это было сделано ранее.
Метафизический сюжет книги «Лена и люди» выстраивается вокруг «проколотого» мира повседневности, в котором неожиданно обнаруживаются дыры в потусторонность: «О бедный, бедный, жалкий пацан / Или дева его ребра, / Не крутись у зеркала, как юла. / На тебя глядит Лесной царь» (с. 7). Этот опыт «накреняет лодку сердца», меняет чувственные пропорции мира, «калечит, сбивает прицел» (c. 10). В мир входит чудовищное, несоразмерное человеку: «Кто эти люди, кто эти люди в черном / Почему они так прозрачны / зачем я их вижу / почему не плачу / и не боюсь / как в детстве» (с. 9). Работа поэта состоит в том, чтобы освоиться в этой некомфортной реальности, понимая, что «существуют такие сюжеты, / которые не подлежат пересказу», и описание «смертных чувств, смертельных, смертоносных» (с. 43) - один из них.
Фанайлову интересует устройство мира «в холодном высшем смысле», покинутость перед лицом смерти: «Голоса оставили Жанну в покое. / Только собственный визг она слышала / только жалобный вой» (с. 14). Судьба в мире-бездне совершенно иррациональна, но тем более значимо то, как человек ее принимает, умеет ли держаться: «Понадобится только мужество / Невыносимая твердость / Любовь сумасшествие милость» (с. 109). «Все человеческое тяжело» и утверждается только волевым усилием, решимостью, которая оказывается одной из важнейших ценностей: «И если наша жизнь поделена / На старых картах внешних сил, / Я сделаю, что было велено. // Я сделаю, что ты просил» (с. 105).
В мире «творится тайное дело», и состоит оно в перелицовке смыслов, в иссякновении божественного присутствия, от которого остается лишь «ускользающая красота» (с. 96). «Самое важное в мире - / сердце моего братца, / сердце моей сестрицы», но это важное почти невозможно уберечь «там, где толкаются ледяные торосы Коцита» (с. 42). Инаковость «см-ти», по Фанайловой, - это инаковость чужеродной стихии: «у души не как у пташки крылья, а как лопасть и весло» (с. 16). Оттого и «тот свет» - не столько иной топос, сколько состояние, «дальний поход» (с. 11). Что важно в этом походе? Связь ушедших и оставшихся, явленная в чувстве потери: «Восемь душ собрались в сердечную линзу / которая плавилась и горела / и сияла как Леонардо» (с. 20).
Взгляд на мир сквозь «смертную оптику» делает книгу «Лена и люди» этически заостренной. Речь снова и снова идет о ревизии человеческих качеств перед лицом смерти, о том, что делает «нация» в метафизически неблагополучном мире. Это важно: числить Фанайлову исключительно по ведомству «новой социальной поэзии» едва ли возможно, здесь другой бэкграунд. Одной из важнейших его составляющих оказывается рефлексия над образом поэта, чуждость которого миру - в переходе границ очевидного: «Я не считаю себя лучше // Моя претензия круче / Я считаю себя другим, другой, другими / Как в кино с таким названьем / С Николь Кидман в главной роли» (с. 71).
Дар поэта всегда отчасти инфернален, что определяется уже самой природой поэтического видения: «Ты назгул, поэт, ты не свой, ты не хвастай, / Ты Людвиг, блядь, людоед» (с. 60). Есть у него и другое свойство: протеистичность лирического «я», отсутствие субстанциальности: «Выдающаяся рассказчица / Чисто сестра Стругацкая / Чернокрылая пария / Живородящая гурия / Все эти твари - я» (с. 55). Эти качества делают поэта независимым от расхожих интересов: «весь этот теленаркотрафик не для меня» (с. 77). «Прописи» поэта - свидетельство; в них существенна безыскусность и конкретность: «я пишу за нацию документы, строчу донесения» (с. 49).
Книга «Лена и люди» - финальное звено в попытке освоить катастрофический мир. Ее нельзя не прочитывать на фоне более ранних сборников, по- разному развивающих тот же комплекс мотивов. Если «Русская версия» - это опыт нащупывания «иного» в повседневном, а «Черные костюмы» - описание душевных мытарств при переходе в «иное», то «Лена и люди» - это попытка целостной интерпретации бытия в сложившейся как система «смертной оптике».
В «Русской версии» несовершенство трактуется как важнейший принцип мироздания, в котором все, согласно ерофеевской формуле, происходит «медленно и неправильно»: «Когда бы у меня была душа <...> она была бы даун и левша». Близость «бесплотного мира» расслаивает письмо на «легкие» и «тяжелые» «фракции», ставит между поэтом и миром «оперные огненные хоры», в которых гибнет все преходящее. «Очерк невозможного земного» превращается в повествование о балансировании на грани бытия и небытия, об экспансии «царства теней»: «Скажи, брезглив, сторожевой: / Ты видишь ли туда огонь? / Чума молчит / И на коне один в седле»[6].
В «Черных костюмах», в отличие от нарочито сдержанной книги «Лена и люди», целое строится вокруг «растерянности» и «хтонического ужаса»: «Меня оставили сила, доблесть и гордость, / Честь, любовь, сострадание, другие человеческие чувства». Задача поэзии в этой помраченной реальности - искать и находить ответы: «Надо изучить работу шифровальщика / Уже изучена работа плакальщика / Шизофреника». «Расшифровать» текст бытия может только «стигматизированный»: «Я помню поэзию / Как то, что сопротивляется / Паллиативу // То, что <...> вспарывает кривду / Как кривой ятаган в ночи». Для этого потребны особые ресурсы высказывания - «нечто быстрое, действенное и бедное, / означающее распад, несовершенство», - «анекдот, карикатура, частушка, / надпись на заборе»[7].
«Бедность» и «быстрота», впрочем, образуют у Фанайловой две независимые линии в поэтике, отношения между которыми, как показывают ее последние книги, могут быть конфликтными. Очевидно, что и одно, и другое репрезентирует то, что ускользает от всякого запечатления и в силу этого разрывает форму. «Негативная самоидентификация»[8] в этом смысле - лишь часть более обширной программы, ориентированной на эстетику возвышенного в ее лиотаровском прочтении, а значит, на последовательное «разрушение любых конечных смыслов»[9].
«Бедность» - это аскетика, негация «красивого», «игла в сердце»; «быстрота» - «иррациональная молния», собирание мира в «сердечный фокус». «Бедность» ориентирует на то, чтобы пребыть внутри какого-то состояния; «быстрота» - на то, чтобы посредством слова куда-то переместиться. И то и другое служит трансцендированию данности, но если «быстрота» предполагает совпадение слова и ситуации, то «бедность» - их диссонансную связь.
Аспектами лирической «быстроты» в книге «Лена и люди» являются интонационный нюанс, «ортогональный» ассоциативный ход, мгновенное собирание формы в «пронзительном» образе: «Она думает <...> / Про его правую ключицу. / Выемку меж головой и плечом, / Куда женская голова так хорошо ложится» (с. 114). Лирическая «бедность» тоже многолика и может представать и как экспансия «низкого», и как нерегулярность стиховой формы, и как отчужденное оперирование смысловыми и образными клише: «Я то, я се, - говорит один, / Глядясь в зеркала, ла-ла / Я м-м, я н-ца, я стрела / Я такой пиздец от гонца» (с. 7).
Оба пути не лишены опасностей. Если в «бедной» речи «приватное, интимное трансмутирует <...> во всеобщее, масс-коммуникативное, и наоборот»[10], то это, среди прочего, означает, что в точке опыта читатель может просто не оказаться, поскольку параметры попадания в нее смазаны. С другой стороны, стремление к тому, чтобы полностью совпасть с самим собой в слове, разрушает то, без чего поэзия не существует, - «разность потенциалов между тем, что я страстно желаю о себе сообщить, и тем, что я о себе никому не скажу»[11].
В сборнике «Лена и люди», надо сказать, есть и то и другое. Вместе с тем это, безусловно, важная книга, текст в которой остается «сложным, даже когда притворяется простым» (с. 73), больше того - лирически точным даже по самым высоким меркам - «в холодном и высшем смысле».
Примечания
1) То есть для Фанайловой «мартир» - это не мученик, но мученичество (ср. в стихотворении «Подруга пидора»: «Он был так нужен, как мартир / той католической козе»).
2) Секацкий А. Эстетика в эпоху анестезии // Критическая масса. 2004. № 2 (http://magazines.russ.ru/km/2004/2/ fain33-pr.html).
3) Савчук В. Метафизика раны // http://anthropology.ru/ texts/savchuk/wound.html.
4) Пигров К.С. Желание как терпение // Философия желания: Сборник статей. СПб., 2005. С. 113.
5) Айзенберг М, Дубин Б. Усилие соединения // http://www.openspace.ru/literature/events/details/21959/?expand=yes #expand.
6) Фанайлова Е. Русская версия. М.: Запасный выход / Emergency Exit, 2005. С. 24, 53, 20.
7) Фанайлова Е. Черные костюмы. М.: Новое издательство, 2008. С. 12, 90, 85, 29.
8) Липовецкий М. Негатив негативной идентичности. Политика субъективности в поэзии Елены Фанайловой // Воздух. 2010. № 2. С. 168-177.
9) Никонова С.Б. Трагический герой модерна и кризис постмодернистского искусства // http://aestetics.phylosophy. ru/index/itemid=67.
10) Дубин Б. Книга неуспокоенности // Критическая масса. 2006. № 1 (http://www.magazines.russ.ru/km/2006/1/du11- pr.html).
11) Секацкий А. Контуры портрета // Фанайлова Е. С особым цинизмом. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 7. (Серия «Премия Андрея Белого»).