Олег Стрижак. МАЛЬЧИК. Часть вторая. 5
VIII
В самом-то деле она говорила категорически не так, как я записываю. Рискну пояснить на примере.
Ей только что принесли тяжёлую старую книгу. Отвернув ветхий лист папиросной бумаги над красочным гербом, где условные белые лилии на синем и красном поле, её пальцы вдруг замерли. Она глядела на лилии (четверть мгновения), будто увидела их белизну впервые. Взгляд её сгустился. Подняв голову, и не обращаясь ни к кому, голосом легко рассерженным (что такая простейшая мысль до сих пор к ней не приходила), проговорила:
- И на лилею. Королевская лилия. Императрица! Мальчишка. А Михаил-то Павлович. Могилы...
Усмешка звучала в последнем слове. Книгу она затворила, точно и книги не было никакой, и не было сказано ничего.
Время потребовалось мне, чтобы разобрать сей ребус (иногда я уходил от неё, фигурально выражаясь, с чемоданом таких загадок, не умея их разрешить тотчас; и не только Мальчика учили в их Грибоедовской академии, я тоже кое-что ухватил), и в переводе получилось (лишь идиот, не чувствующий, что от мыслей-вслух не требуют отчета, что в лунатизм войти дозволяется лунному лучу, что сновидение вопрошать лучше на языке сновидений, мог осмелиться полезть к Ней с прямым вопросом: а что вы-де изволили бормотать? в ответ он мог получить чистый, родниковый взгляд, и задумчивую фразу, что вряд ли полезно учиться стилю у Мирабо, ибо его ораторские приёмы имеют причиной недостачу зубов, утраченных в королевской тюрьме...) примерно вот что: ...Гм. Тысячу раз видела королевские лилии; и вдруг: пушкинское ты на лилею нам укажи!.. - финальные строчки лицейского знаменитого стихотворения Роза, романс Глинки; сколько перьев переломлено о конец поля этого; всю жизнь преклоняюсь пред Михал Павловичем Алексеевым; казалось, закрыл тему: напечатав, уже лет пятнадцать тому, работу, где всё перевернул, всех поверг: лилея в немецком романтизме, в легендах: цветок могил, цвет белый невинной беспорочности, символ бессмертия... три вечера сидеть можно и перечислять все символистические оттенки Розы и Лилии: начиная от спора Брахмы и Вишну, Роза - кровь Афродиты, роза - любовь, счастие и красота, Лилия - цветок Персефоны, цвет загробного мира, цвет смерти, роза - Дева Мария, и лилия - Дева Мария, роза - кровь Христа, лилия - крест, на коем умер Христос, в сём качестве и украсила щит Крестоносцев и знамя Королей; и роза Данта, роза Рая; и роза Церкви, и Белая Роза, и Красная Роза, и Золотая Роза, беда в том, что Александр Сергеевич совершенно чужд был и Каббалы, и всякого символизма, и любых отвлеченных суждений, от философии он бесился, и когда в московском кружке кантианцы и шеллингианцы заводили спор, у него начиналась тоска в мозгу, в каждой строчке, всю жизнь, был удивительно конкретен, и в каждой его Лиде, Лиле, Темире, в Елене, в Лаисе, в деве-розе нужно видеть живую женщину, прелестницу и богиню, образ Елены мнил истребить... - юную Хлою вздумал любить... - Ах! для тебя ли, юный певец, прелесть Елены розой цветёт?.. - Хлоя, мне думается, та же актриска Клоя, а Елена, которою прельщен весь народ, - уж не Эльвина ли, вечно недостижимая, из стихов той же поры? - ...ум ищет божества, а сердце не находит... - красоткой удалою вконец измучен я... - Прости, печальный мир... где я любил, где мне любить нельзя!.. - Все горести несчастливой любви, и все мечты безумия!.. я слёзы лью, мне слёзы утешенье, моя душа, плененная тоской, в них горькое находит наслажденье, не школа стихотворчества: школа безумного и неутоленного страдания, пускай умру, но пусть умру любя!.. - И тут же: счастлив, кто в страсти сам себе без ужаса признаться смеет!.. кого же нужно так полюбить, чтобы тайное признанье самому себе вызвало ужас от такой страсти, где нет даже надежды робкой... богиня, покидающая царскосельские рощи, когда осенний блистает бледный день, а вкруг меня глухое запустенье, уж нет ея! я был у берегов, где милая ходила в вечер ясный: на берегу, на зелени лугов я не нашел чуть видимых следов, оставленных ногой ея прекрасной... произносил я имя несравненной!.. и - образ незабвенный! уж нет ея! до сладостной весны простился я с блаженством и с душою... - уж не эти ли ножки в Онегине, в начале, вы не оставили следов... для вас я забывал и жажду славы и похвал, и край отцов и заточенье, сиречь монашеское, лицейское заточенье, исчезло счастье юных лет, как на лугах ваш, лёгкий след, сие будет написано семь лет спустя, а в шестнадцатом году славит Сократа, был влюблен и у Аспазии в уборной, невольник робкий и покорный... и ей с улыбкою придворной шептал... мы-то знаем, кого звал Державин Аспазией, славный старец наш, царей певец избранный: императрицу, царицу, несравненную красавицу, бледную, прекрасную и несчастную Елизавету Алексеевну. Мечты безумия. Где мне любить нельзя. Кто в страсти сам себе без ужаса признаться смеет. Смуглый отрок бродил. Пожар бродячий. Извержение, смерч, гибель. Страсть, что перешибает насмерть. Умереть у милых ног: иного я желать не мог. Мальчишка, юноша. Бледный, дикий, глаза голубые, безумие. В осень шестнадцатого года ей было тридцать семь. Ужасный возраст для мальчишек. Недосягаемо прекрасна. Недосягаема даже для случайной встречи. Заброшена, несчастлива, чиста. Императрица. В осень шестнадцатого года уезжала из Царского до лета: а от него, как выяснилось, навечно. Возлюбленная тень, как ты была перед разлукой, бледна, хладна, как зимний день... замечу: предмет истинного поэта, любить высшее и лучшее, что есть в мире. А что остаётся на всю жизнь: отравленность ядом несчастия. И круг друзей, с которыми можно шутить, и шутки всё третьего сорта. Юность его зашифрована наглухо. В Одессе, в двадцать третьем, он отрекается: цитирует Дельвига, Темира и прочие как сон забыты мной давно, и далее: Но есть одна... Я долго был пленен одною... И: ...что было, то прошло, то вздор... Во мне уж сердце охладело, закрылось для любви оно. И всё в нём пусто и темно. Низводит одну в общий стан: ...от мотыльков и от лилей и чувств глубоких... Я теперь прочла бы: от девок или от цариц... коли угодно: от барышень иль от цариц. Тынянов открыл миру потаенную любовь, Катерину Карамзину. Ахматова подарила нам Собаньску, зорко прочитанную, в восьмой главе, в Татьяне. Забавно, что Анна Андревна ненавидела Каролину: верно из ревности. Новая потаенная страсть, войди она в обиход, может многое переменить. Поэт в стихах открыл себя до дна, и это значит: лишь до двери сейфа. Прояснится злейшая его нетерпимость к императору Александру: личный счёт. Юношеская ненависть: из обид, обостряющих взгляд. Хромает головою. Кочующий деспот. Сыт, здоров и тучен. И прусский и австрийский я сшил себе мундир. Урок Царям! Плешивый щеголь. Враг труда. В лице и в жизни Арлекин. Конечно: Арлекин. Поэт всегда: Пьеро. Ахматова расшифровала нам Петушка: ан не до конца. Сия сказка: история его падения, его ссылки. Золотой Петушок отмстит за творца своего. А случайных слов у него не бывает. Арлекин. Коломбина. Красавиц недоступных, холодных, чистых, как зима, неумолимых... непостижимых для ума! дивился я их спеси модной... с ужасом читал, надпись ада: оставь надежду навсегда. Внушать любовь для них беда, пугать людей для них отрада, безжалостен клюв Золотого Петушка. И делается внятным, кто укрыт под загадочными, не для смертных, литерами NN в четвёртой строке списка в альбоме сестёр Ушаковых. Каменный Гость: он всё применял к себе. Маленькие Трагедии: Михайловское, самое начало двадцать шестого. Моцарта он читал вслух в Москве осенью двадцать шестого, Веневитинов слушал в восторге, Погодин в дневник записал. Может статься, что все четыре написаны были к возвращению из ссылки, технически неотделимы от Годунова, а в Болдине в тридцатом пересмотрел и завершил: парафом. Чума мне виделась Декабрьской Смутой, Декабрь аллюзией из Годунова, скупой отец - ясно, в его Сальери я почему-то видела всегда князя Петрушу, Вяземского; Гость лежал за маскою шифра, я найти не могла, кто вдова, не Катерина же Андревна, какая из неё Дона Анна, да и куча детей на руках. Теперь вижу: образовалась вдова, в ноябре двадцать пятого, порфироносная вдова, я всегда чувствовала боль автора, боль участия, боль сострадания к сей порфироносной вдове из Медного Всадника, семь с половиною лет спустя, перед младшею столицей померкла старая Москва, как перед новою царицей порфироносная вдова, государь Николай Павлович недаром удручился, и вымарал сии четыре строки, почувствовав, думаю, что тут каким-то образом задевается честь Царствующего Дома, к тому ж, в померкшей порфироносной вдове читатель вероятный мог увидеть только двух лиц, либо его матушку, покойную государыню Марию Федоровну, либо его невестку, братнину жену, покойную государыню Елизавету Алексеевну, и правильно сделал, что вымарал, я бы тоже вымарала, ибо одни эти четыре строчки могли наделать, средь нетвердых умов, скандал, нуте-с, в ноябре двадцать пятого образовалась вдова, по кончине Командора, императрица Елизавета Алексеевна, дуэля не было, но ненависть-вражда, не дай Бог всякому, имелись. Гуан: поэт; Гуан: тайком из ссылки, ночь, у ворот Мадрита. Монастырь. Покойник... Дону Анну взаперти держал. - Я с нею познакомлюсь. - Отшельником смиренным... и вижу каждый день мою прелестную вдову, монастырь, монах, отшельник, тут весь набор лицейских черновиков, юных бредней о себе. - Кто же вы? - Несчастный. Жертва страсти безнадежной. - ...Чего вы требуете? - Смерти! О, пусть умру сейчас у ваших ног!- Всё: лицей! лицей! где лицейский рифмуется слетейский. - Чтоб камня моего могли коснуться вы легкою ногою иль одеждой, когда сюда, на этот гордый гроб пойдете кудри наклонять и плакать. - Вы не в своём уме! - Или желать кончины, Дона Анна, знак безумства? - И далее: моей печальной тайны, - о любви, ужасную убийственную тайну, - преступник, пред вашим мужем, это я. Желанная, отсроченная счастьем, гибель: свершается. Всё это писано могло быть до мая двадцать шестого, в мае она умерла, в сорок семь лет. Не печатал Каменного Гостя, не читал никому, не давал читать. Гениальнейшую свою вещь. Тайна. Осенью тридцатого перечитал и завершил, и вдруг пишет самое жуткое своё произведение: Заклинание. - ...Если правда, что тогда пустеют тихие могилы, я тень зову! я жду Лейлы, ко мне, мой друг!.. - Все исследователи в замешательстве над Заклинанием: нет такой Тени, ну, Амалия, умершая, но Амалия вздор, куколка, чтобы звать Тень в таком немыслимом отчаянии: ...хочу сказать, что всё люблю я! что всё я твой! сюда, сюда!.. - нет, Амалии единодушно отказали в праве быть сей Тенью, а более никого в биографической округе не наблюдалось: все живы. Если же: Тень несравненной императрицы Елизаветы Алексеевны, то счёт закрыт. Явись, возлюбленная тень!.. приди: как дальная звезда. Как легкий звук иль дуновенье. Иль как ужасное виденье. Мне всё равно! сюда! сюда!.. - ничего страшнее нет этих стихов. И прекрасней... У него занятный приём, почти всюду, вот как в Нет, я не дорожу... - фигурою отрицания он делает мысль или явление существующими, обратите внимание: зовёт Тень не для того, чтобы укорять людей, чья злоба её, живую, убила; не для того, чтоб изведать тайны Гроба... это всё есть, и желание укорить, и желание изведать, но не важно в данный момент, и третья ступень фигуры отрицания: не для того, что сомненьем мучусь... господи, осень тридцатого года, чума, женитьба, как жить, что ждёт за гробом, и - ...всё я твой! сюда!.. Явись, возлюбленная тень!.. - А день Лицея, день лицейской годовщины: это ведь день, когда он Её в первый раз увидел. Отечество нам Царское Село. Я Тень зову... В лицейской Розе меня всегда смущало, в первой строчке: наше. Уж больно ироническое. К нему нынешние с академическим придыханием. А мальчик: насмешник гвардейских. Безбожник и развратник, пересмешник, киник. Киник: недаром сам себе Сократа в пример ставил, с его успехом у Аспазии. Наша - по меньшей мере, не наша, но уже известная-то всем! В казарме гусарской, под вторую дюжину бутылок: Где наша роза? друзья мои! Увяла роза, дитя зари. Это - эпиграмма. Хорошо понятная тому кругу. Пушкин в жизни не будет писать о розе, как о цветке. Женщина. Сюжет, злословие. Злословие украшает жизнь. Какая-то младая роза увяла. И что тут ни говори, набор сокрушенных банальностей, сказать розе можно одно: прости, жалею! Последние две строчки самые загадочные. В них как бы почтение к лилее, но, по тону: едкая-таки непочтительность. И то, жил, как монеты чеканил, где на всяк орёл имеется решка. Всякий взлёт у него отзывался отыгрышем в непочтительность, чтоб не сказать грубее. Непочтительность удобна и тем, что пред гусарами укроет истинное чувство. Ежели мы с вами верно угадали (я почувствовал вкус удачи на её губах в этом мы) лилею, немецкий след тут есть, принцессу девочку Луизу из Бадена, четырнадцати лет, выдали за пятнадцатилетнего великого князя, то в придворном хламе, году в восемьсот пятнадцатом, в шестнадцатом мы обнаружим увядшую розу, интерес она представляет нынче чисто филологический... а эпиграмма-то, засмеялась она, опять на государя Александра Павловича!.. - примерно так она говорила (или не говорила, трудно записывать, всякое письмо: перевод с внутреннего на иностранный, на незнакомый, постичь не умею наших господ сочинителей, бондарят книжку за книжкой, клепают, или у них внутри ничего нет? или уже готовыми фразами всё чувствуют? то, что я вижу и чувствую, вообще не переводимо на язык).