(no subject)
ahtamar разбередила душу своей книжкой, и не столько книжкой, сколько описаниями того, что мы привыкли вспоминать со смехом и стараясь не циклиться на том, что было - ну если только не агитируем против ЛТП, хотя и это прошло, давно и это прошло. Все проходит, и блокада прошла, и война прошла, и электричество есть, и газ, и интернет по технологии вай-макс, и я, ненавидевшая рыбу и рыбные котлеты блокадно-безмясных времен, сейчас смакую всю озерную и морскую живность, от форели до устриц, кроме одной - сига, того самого сига, которым вся Армения заменяла мясо - хотя бы раз в неделю, ну на худой конец в две.
И со вчерашнего дня разворошенным роем гудит моя память, заставляет снова пережить безысходность хлебных очередей, душит меня запахом керосина, тычет носом в юношеские комплексы. Как было унизительно мечтать о мясе, как было страшно, когда сестренка подсчитывала копейки, которые откладывала на шоколадку, и как в горле вставал ком от того, что плитка шоколада - праздник.
И да, все растет оттуда, мой постоянный и панический страх остаться без денег и готовность брать любую работу, оттуда мое забивание морозилки мясом, оттуда тяжелое расставание со старыми шмотками - мало ли, когда снова придется вернуться к “одежным архивам”, ведь я так хорошо помню свои перешитые из маминых юбки, ведь у меня был абсолютный праздник, когда в этих архивах были найдены мамины новенькие югославские сапоги, которые в восьмидесятые считались страшно немодными, а к моему первому-то курсу, к 1994 году выглядели последним писком, криком и стоном.
И да, красная шотландка, настоящий килт с расцветкой клана Стюартов, которую я не поскупилась купить в Лондоне уже достаточно давно - это ответ перешитой и сильно укороченной маминой клетчатой юбочке в складку, которую я обожала и считала, что я в ней совершенно неотразима. И когда меня обвиняют в гламуре и материалистичности, мне так смешно, ребята, так смешно. Пусть те, для кого плитка шоколада не была праздником, относятся к ней свысока, пусть те, кто никогда не стеснялся своей одежды, стараясь этого не показывать, чтоб не расстраивать и без того из кожи вон лезущих родителей, пусть те, кому не снится старый бабушкин ковер, проданный ради выживания, ради репетиторов и образования, пусть все эти люди морщат лобики и говорят о моей приземленности.
Моя материалистичность никогда не позволит выложить шестьсот баксов за какие-нибудь маноло, просто потому, что за бабушкин ковер заплатили эти самые шестьсот баксов, обеспечившие мое будущее. И потому что я и в перешитой юбчонке была вполне себе королева - главное ведь, чтоб костюмчик сидел и глаз горел. И моя приземленность заставляет меня зубами и когтями держаться за свой базовый уровень жизни, миддл-класс, не Бог весть что, но относительный миддл-класс, когда можешь позволить себе потратить деньги на маникюр, на кино, на мохито с подружками и да, в морозилке всегда есть мясо, а сезонная обувь бывает выходной, на каждый день и под джинсы.
И всегда, всю свою жизнь я буду делать все, чтобы обеспечить себе как минимум первые пару ступеней этой самой пирамиды Маслоу. И вот когда я буду знать, что я сыта, одета, тогда я с удовольствеим буду мечтать о чем-нибудь возвышенном - о мире во всем мире и чтобы все были здоровы. И мне, право, все равно, что об этом будут думать тонкие натуры, для которых маникюр - это мещанство и гламур.
Мне совсем не стыдно за все это. Ни капельки. Но мне страшно вернуться в эти времена, которые разворошила Эмилька в своей книге.
И со вчерашнего дня разворошенным роем гудит моя память, заставляет снова пережить безысходность хлебных очередей, душит меня запахом керосина, тычет носом в юношеские комплексы. Как было унизительно мечтать о мясе, как было страшно, когда сестренка подсчитывала копейки, которые откладывала на шоколадку, и как в горле вставал ком от того, что плитка шоколада - праздник.
И да, все растет оттуда, мой постоянный и панический страх остаться без денег и готовность брать любую работу, оттуда мое забивание морозилки мясом, оттуда тяжелое расставание со старыми шмотками - мало ли, когда снова придется вернуться к “одежным архивам”, ведь я так хорошо помню свои перешитые из маминых юбки, ведь у меня был абсолютный праздник, когда в этих архивах были найдены мамины новенькие югославские сапоги, которые в восьмидесятые считались страшно немодными, а к моему первому-то курсу, к 1994 году выглядели последним писком, криком и стоном.
И да, красная шотландка, настоящий килт с расцветкой клана Стюартов, которую я не поскупилась купить в Лондоне уже достаточно давно - это ответ перешитой и сильно укороченной маминой клетчатой юбочке в складку, которую я обожала и считала, что я в ней совершенно неотразима. И когда меня обвиняют в гламуре и материалистичности, мне так смешно, ребята, так смешно. Пусть те, для кого плитка шоколада не была праздником, относятся к ней свысока, пусть те, кто никогда не стеснялся своей одежды, стараясь этого не показывать, чтоб не расстраивать и без того из кожи вон лезущих родителей, пусть те, кому не снится старый бабушкин ковер, проданный ради выживания, ради репетиторов и образования, пусть все эти люди морщат лобики и говорят о моей приземленности.
Моя материалистичность никогда не позволит выложить шестьсот баксов за какие-нибудь маноло, просто потому, что за бабушкин ковер заплатили эти самые шестьсот баксов, обеспечившие мое будущее. И потому что я и в перешитой юбчонке была вполне себе королева - главное ведь, чтоб костюмчик сидел и глаз горел. И моя приземленность заставляет меня зубами и когтями держаться за свой базовый уровень жизни, миддл-класс, не Бог весть что, но относительный миддл-класс, когда можешь позволить себе потратить деньги на маникюр, на кино, на мохито с подружками и да, в морозилке всегда есть мясо, а сезонная обувь бывает выходной, на каждый день и под джинсы.
И всегда, всю свою жизнь я буду делать все, чтобы обеспечить себе как минимум первые пару ступеней этой самой пирамиды Маслоу. И вот когда я буду знать, что я сыта, одета, тогда я с удовольствеим буду мечтать о чем-нибудь возвышенном - о мире во всем мире и чтобы все были здоровы. И мне, право, все равно, что об этом будут думать тонкие натуры, для которых маникюр - это мещанство и гламур.
Мне совсем не стыдно за все это. Ни капельки. Но мне страшно вернуться в эти времена, которые разворошила Эмилька в своей книге.