Восхождение ...
А.де Сент- Экзюпери
о любви...
XXXV
Я слышу музыку, а они не понимают ее. И опять я перед неразрешимым
противоречием: если играть для них только доступное, они не сдвинутся с
места, если учить только понятному, они не получат ничего лишнего. Можно
ограничить их укладом, в котором живут они уже не одну сотню лет, и
умертвить дерево, которое растет, трудясь над новым цветком, новым плодом,
но получить взамен тишину молитвы, мудрость и почивание в Господе. Можно,
напротив, торопить их в будущее, толкать и расшевеливать, понуждать забыть
тяжкое бремя традиций, но увидеть вскоре, что ведешь вперед стадо нищих
переселенцев без роду и племени, войско в походе, которое умеет быстро
раскинуть лагерь, но никогда не построит дом.
Всякое восхождение мучительно. Перерождение болезненно. Не измучившись,
мне не услышать музыки. Страдания, усилия помогают музыке зазвучать. Я не
верю в тех, кто наслаждается чужим медом. Не верю, что одаришь детей
благодатным хмелем любви, послушав с ними концерт, прочитав стихи,
поговорив. Да, конечно, в человеке заложена способность любить, но заложена
и способность страдать. И скучать. И погружаться в безнадежную тоску, сродни
осенним дождям. Ведь и умеющим наслаждаться поэзией стихи не всегда в
радость, иначе бы они никогда не грустили, они бы читали стихи и ликовали.
Все человечество читало бы стихи и ликовало, и больше ему ничего не было бы
нужно. Но в радость человеку только то, над чем он хорошенько потрудился, --
так уж он устроен. Чтобы насладиться поэзией, нужно дотянуться до нее и ее
преодолеть. Доступные стихи быстро изнашиваются сердцем, так же быстро, как
открывшийся с вершины пейзаж. Усталость и желание отдохнуть придали ему
столько прелести, но вот ты отдохнул, тебе хочется идти дальше, и ты зевнул,
глядя на пейзаж, которому больше нечего тебе предложить. Чужие стихи -- тоже
плод твоих усилий, твое внутреннее восхождение. Запасы радуют обывателя, но
обыватель -- недочеловек. Нет любви про запас, которую можно было бы тратить
себе и тратить, любовь -- труд сердца. Меня не удивляет, что так много людей
не находят царства в царстве, храма -- в храме, поэзии в стихах и музыки в
музыке. Они расселись, как в театре, и говорят: "Вокруг -- сплошной хаос. Он
недостоин того, чтобы служить ему и подчиняться". Они верят в свой здравый
смысл, они скептики и насмешники, но издевка в помощь бездельнику -- не
человеку. Любовь не подарок от прелестного личика, безмятежность не подарок
от прелестного пейзажа, любовь -- итог преодоленной тобой высоты. Ты
превозмог гору и живешь теперь в небесах.
Любовь -- то же восхождение. Не думай, что достаточно знать о любви,
чтобы ее узнать. Обманывается тот, кто, блуждая по жизни, мечтает сдаться в
плен; краткие вспышки страсти научили его любить волнение сердца, он ищет
великую страсть, которая зажжет его на всю жизнь. Но скуден его дух, мал
пригорок, на который он взбирается, жалка победа, так откуда взяться великой
страсти?
Если не изменяться день ото дня, словно в материнстве, не догнать
любви. А ты хочешь усесться в гондолу и всю жизнь звучать песней -- ты не
прав. Вне пути и восхождения ничего не существует. Стоит остановиться, как
тебя одолевает скука, потому что пейзажу больше нечего тебе рассказать, и
тогда ты бросаешь женщину, хотя надо было бы выбросить тебя.
Логики и неверы просят: "Покажи нам царство, покажи нам Бога, вот я
трогаю камень, трогаю землю и тогда верю, что есть и земля, и камень,
которые я потрогал". Но что мне до их просьб. Таинства, о которых я говорю,
не так скудны, что их можно исчерпать логической формулой. Не могу я
доставить невера на вершину горы и подарить ему радость открывшегося
пейзажа, ведь он не его победа. Не могу помочь насладиться музыкой человеку,
который ее не преодолел. Они пришли ко мне, желая получить все без усилий,
другие так ищут женщину, которая вложит в них любовь. Но это не в моей
власти.
Я беру человека, запираю его, истязаю ученьем, ибо слишком хорошо знаю:
легкое и доступное -- бесплодно, потому что оно -- легко и доступно.
о смерти
CXXXII
Я постарался, чтобы они стали чувствительны к смерти. И не жалею. Они
острее чувствуют жизнь. Вот я наделил правами твоего старшего брата и,
конечно, дал тебе основания его ненавидеть, но ведь и любить тоже, и
оплакивать после смерти. Несмотря на то что я, дав ему права, утеснил тебя.
Умер старший брат, ты будешь плакать о нем -- он был главным, отвечал за
семью, руководил ею, укреплял. Если умрешь ты, он будет оплакивать свою
овцу, которой помогал, любил любить, наставлял при свете вечерней лампы.
Но если я вас сделаю равными, смерть одного из вас ничего не изменит
для другого. О чем вам горевать? Я видел это бесчувствие, наблюдая своих
воинов в бою. Твой соратник упал, но ничего не изменилось, на его место тут
же встал другой. Свою сдержанность по отношению к убитым ты называешь
солдатским мужеством, видишь в ней согласие с необходимыми жертвами, сухие
глаза для тебя -- знак благородства и достоинства. Я, наверно, обижу тебя,
но все же скажу: "Ты не плачешь, потому что тебе не из-за чего плакать". Ты
еще не знаешь, что твой товарищ умер. Он умрет позже, когда наступит мир. А
пока всегда есть другой с тобой, рядом, другой справа и другой слева, и вы
вместе стреляете. У тебя нет времени, человек тебе не нужен, не нужно и то,
чем этот человек, один-единственный, способен одарить. Только старший брат
оберегает и покровительствует. Но в строю то, что может один, может и
другой. Шарики в мешке не горюют о потере шарика -- мешок полон, и все они
одинаковы. Об умершем ты говоришь: "У меня нет времени, он умрет позже". Но
он уже не умрет, потому что война кончится и разъедутся все живые. Ваш отряд
распадается. Живые смешаются с мертвыми. Отсутствующие станут все равно что
мертвые, а мертвые все равно что отсутствующие.
Но если вы -- дерево, то каждый зависит от всех и все зависят от
каждого. Вы заплачете, когда одного из вас не будет.
Если вы составляете собой какую-то фигуру, то между вами существует
иерархия и связь. И видна необходимость одного в другом. Если нет иерархии,
нет и братьев. Я слышал, говорят "мой брат", когда ощущают свою зависимость.
Я не хочу в вас безразличия к смерти. Если вы перестанете бояться крови
или ударов, ваше безразличие благородно, но смерть переживается тем легче,
чем меньше значимого уходит вместе с ней. Чем меньше радовал ваше сердце
брат, тем меньше вы будете плакать о нем на похоронах.
Я хочу вас сделать богаче, я хочу, чтобы брат вам стал дороже. Хочу,
чтобы ваша любовь, если вы полюбили, открыла вам царство, а не была пеной
забродившего в бурдюке вина. Бурдюки не плачут. И если умрет любимая, вы
очнетесь на чужбине, в изгнании. Но если вы когда-нибудь услышите, будто
кто-то отнесся к смерти любимой по-человечески, знайте, он отнесся к ней
по-скотски... И умри он, его возлюбленная отнесется к его смерти точно так
же, сказав: "Смерть на войне -- достойная для мужчины смерть". Но я хочу,
чтобы вы воевали. Кого и любить, как не воина? Потворствуя малодушию, вы
сделали из сокровища побрякушку, чтобы меньше жалеть о нем. Кто умрет тогда?
Бесчувственный автомат? Где жертва тогда? Где царство?
Я требую, чтобы мне отдавали лучшее. Иначе вам не обрести благородства.
Я поощряю вас не в пренебрежении жизнью, нет -- в любви к ней. Поощряю
в любви к смерти, если она -- дарение себя царству. Здесь нет противоречия.
Любя Господа, ты крепче любишь царство. Любя царство, крепче любишь родную
землю. Любя родную землю, крепче любишь жену и детей. Любя жену, любишь
ничтожный серебряный поднос, потому что вы привыкли пить чай вдвоем после
того, как любили друг друга.
Да, я хочу сделать смерть для вас невыносимой. И я же хочу утешить вас.
Я сложил эту молитву для плачущих. Молитву против боли смерти.
о любви...
XXXV
Я слышу музыку, а они не понимают ее. И опять я перед неразрешимым
противоречием: если играть для них только доступное, они не сдвинутся с
места, если учить только понятному, они не получат ничего лишнего. Можно
ограничить их укладом, в котором живут они уже не одну сотню лет, и
умертвить дерево, которое растет, трудясь над новым цветком, новым плодом,
но получить взамен тишину молитвы, мудрость и почивание в Господе. Можно,
напротив, торопить их в будущее, толкать и расшевеливать, понуждать забыть
тяжкое бремя традиций, но увидеть вскоре, что ведешь вперед стадо нищих
переселенцев без роду и племени, войско в походе, которое умеет быстро
раскинуть лагерь, но никогда не построит дом.
Всякое восхождение мучительно. Перерождение болезненно. Не измучившись,
мне не услышать музыки. Страдания, усилия помогают музыке зазвучать. Я не
верю в тех, кто наслаждается чужим медом. Не верю, что одаришь детей
благодатным хмелем любви, послушав с ними концерт, прочитав стихи,
поговорив. Да, конечно, в человеке заложена способность любить, но заложена
и способность страдать. И скучать. И погружаться в безнадежную тоску, сродни
осенним дождям. Ведь и умеющим наслаждаться поэзией стихи не всегда в
радость, иначе бы они никогда не грустили, они бы читали стихи и ликовали.
Все человечество читало бы стихи и ликовало, и больше ему ничего не было бы
нужно. Но в радость человеку только то, над чем он хорошенько потрудился, --
так уж он устроен. Чтобы насладиться поэзией, нужно дотянуться до нее и ее
преодолеть. Доступные стихи быстро изнашиваются сердцем, так же быстро, как
открывшийся с вершины пейзаж. Усталость и желание отдохнуть придали ему
столько прелести, но вот ты отдохнул, тебе хочется идти дальше, и ты зевнул,
глядя на пейзаж, которому больше нечего тебе предложить. Чужие стихи -- тоже
плод твоих усилий, твое внутреннее восхождение. Запасы радуют обывателя, но
обыватель -- недочеловек. Нет любви про запас, которую можно было бы тратить
себе и тратить, любовь -- труд сердца. Меня не удивляет, что так много людей
не находят царства в царстве, храма -- в храме, поэзии в стихах и музыки в
музыке. Они расселись, как в театре, и говорят: "Вокруг -- сплошной хаос. Он
недостоин того, чтобы служить ему и подчиняться". Они верят в свой здравый
смысл, они скептики и насмешники, но издевка в помощь бездельнику -- не
человеку. Любовь не подарок от прелестного личика, безмятежность не подарок
от прелестного пейзажа, любовь -- итог преодоленной тобой высоты. Ты
превозмог гору и живешь теперь в небесах.
Любовь -- то же восхождение. Не думай, что достаточно знать о любви,
чтобы ее узнать. Обманывается тот, кто, блуждая по жизни, мечтает сдаться в
плен; краткие вспышки страсти научили его любить волнение сердца, он ищет
великую страсть, которая зажжет его на всю жизнь. Но скуден его дух, мал
пригорок, на который он взбирается, жалка победа, так откуда взяться великой
страсти?
Если не изменяться день ото дня, словно в материнстве, не догнать
любви. А ты хочешь усесться в гондолу и всю жизнь звучать песней -- ты не
прав. Вне пути и восхождения ничего не существует. Стоит остановиться, как
тебя одолевает скука, потому что пейзажу больше нечего тебе рассказать, и
тогда ты бросаешь женщину, хотя надо было бы выбросить тебя.
Логики и неверы просят: "Покажи нам царство, покажи нам Бога, вот я
трогаю камень, трогаю землю и тогда верю, что есть и земля, и камень,
которые я потрогал". Но что мне до их просьб. Таинства, о которых я говорю,
не так скудны, что их можно исчерпать логической формулой. Не могу я
доставить невера на вершину горы и подарить ему радость открывшегося
пейзажа, ведь он не его победа. Не могу помочь насладиться музыкой человеку,
который ее не преодолел. Они пришли ко мне, желая получить все без усилий,
другие так ищут женщину, которая вложит в них любовь. Но это не в моей
власти.
Я беру человека, запираю его, истязаю ученьем, ибо слишком хорошо знаю:
легкое и доступное -- бесплодно, потому что оно -- легко и доступно.
о смерти
CXXXII
Я постарался, чтобы они стали чувствительны к смерти. И не жалею. Они
острее чувствуют жизнь. Вот я наделил правами твоего старшего брата и,
конечно, дал тебе основания его ненавидеть, но ведь и любить тоже, и
оплакивать после смерти. Несмотря на то что я, дав ему права, утеснил тебя.
Умер старший брат, ты будешь плакать о нем -- он был главным, отвечал за
семью, руководил ею, укреплял. Если умрешь ты, он будет оплакивать свою
овцу, которой помогал, любил любить, наставлял при свете вечерней лампы.
Но если я вас сделаю равными, смерть одного из вас ничего не изменит
для другого. О чем вам горевать? Я видел это бесчувствие, наблюдая своих
воинов в бою. Твой соратник упал, но ничего не изменилось, на его место тут
же встал другой. Свою сдержанность по отношению к убитым ты называешь
солдатским мужеством, видишь в ней согласие с необходимыми жертвами, сухие
глаза для тебя -- знак благородства и достоинства. Я, наверно, обижу тебя,
но все же скажу: "Ты не плачешь, потому что тебе не из-за чего плакать". Ты
еще не знаешь, что твой товарищ умер. Он умрет позже, когда наступит мир. А
пока всегда есть другой с тобой, рядом, другой справа и другой слева, и вы
вместе стреляете. У тебя нет времени, человек тебе не нужен, не нужно и то,
чем этот человек, один-единственный, способен одарить. Только старший брат
оберегает и покровительствует. Но в строю то, что может один, может и
другой. Шарики в мешке не горюют о потере шарика -- мешок полон, и все они
одинаковы. Об умершем ты говоришь: "У меня нет времени, он умрет позже". Но
он уже не умрет, потому что война кончится и разъедутся все живые. Ваш отряд
распадается. Живые смешаются с мертвыми. Отсутствующие станут все равно что
мертвые, а мертвые все равно что отсутствующие.
Но если вы -- дерево, то каждый зависит от всех и все зависят от
каждого. Вы заплачете, когда одного из вас не будет.
Если вы составляете собой какую-то фигуру, то между вами существует
иерархия и связь. И видна необходимость одного в другом. Если нет иерархии,
нет и братьев. Я слышал, говорят "мой брат", когда ощущают свою зависимость.
Я не хочу в вас безразличия к смерти. Если вы перестанете бояться крови
или ударов, ваше безразличие благородно, но смерть переживается тем легче,
чем меньше значимого уходит вместе с ней. Чем меньше радовал ваше сердце
брат, тем меньше вы будете плакать о нем на похоронах.
Я хочу вас сделать богаче, я хочу, чтобы брат вам стал дороже. Хочу,
чтобы ваша любовь, если вы полюбили, открыла вам царство, а не была пеной
забродившего в бурдюке вина. Бурдюки не плачут. И если умрет любимая, вы
очнетесь на чужбине, в изгнании. Но если вы когда-нибудь услышите, будто
кто-то отнесся к смерти любимой по-человечески, знайте, он отнесся к ней
по-скотски... И умри он, его возлюбленная отнесется к его смерти точно так
же, сказав: "Смерть на войне -- достойная для мужчины смерть". Но я хочу,
чтобы вы воевали. Кого и любить, как не воина? Потворствуя малодушию, вы
сделали из сокровища побрякушку, чтобы меньше жалеть о нем. Кто умрет тогда?
Бесчувственный автомат? Где жертва тогда? Где царство?
Я требую, чтобы мне отдавали лучшее. Иначе вам не обрести благородства.
Я поощряю вас не в пренебрежении жизнью, нет -- в любви к ней. Поощряю
в любви к смерти, если она -- дарение себя царству. Здесь нет противоречия.
Любя Господа, ты крепче любишь царство. Любя царство, крепче любишь родную
землю. Любя родную землю, крепче любишь жену и детей. Любя жену, любишь
ничтожный серебряный поднос, потому что вы привыкли пить чай вдвоем после
того, как любили друг друга.
Да, я хочу сделать смерть для вас невыносимой. И я же хочу утешить вас.
Я сложил эту молитву для плачущих. Молитву против боли смерти.