Коновалов
Этот рассказ очень светлый и просторный. Самоубийство главного героя совершенно не вяжется с его образом, поэтому я был рад, когда прочел в комментарии, что Горький ошибся: счёты с жизнью свёл другой человек. Кстати, комментарий к "Коновалову" - настоящий трактат, и это очень хорошо.
Чувствуется, что Алексей был очарован сильной, душевной и чуткой натурой главного героя. Коновалов из тех людей, рядом с которыми душа расправляется. А поскольку Максим Горький - гениальный писатель, то и читателю легче дышится, и его душа приподнимается. Поэтому и тогда, и много после читатели принимали Коновалова очень тепло. В 1930 году Горькому даже пришлось писать двум 17-тилетним подросткам, остужая их пыл, что Коновалов - это человек, не плохой "по натуре", но "несчастный", жалкий, больной алкоголизмом.
Возможно, именно всенародной любовью к Коновалову объясняется тот факт, что отечественная критика традиционно трактует тургеневское "Му-Му" по-коноваловски и на его же уровне:
Хорошие истории читала, очень хорошие. Никогда я не забуду одной - о немом Герасиме и его собаке. Он, немой-то, гонимый человек был, и никто его, кроме собаки, не любил. Смеются над ним и всё такое, он сейчас к собаке идет... Очень это жалостная история... А дело-то было в крепостное время... Барыня и говорит ему: «Немой, иди утопи свою собаку, а то она воет». Ну, немой пошел... Взял лодку, посадил в нее собаку и поехал... Я, бывало, в этом месте дрожью дрожу. Господи! У живого человека единственную в свете радость его убивают! Какие это порядки? Удивительная история! И верно - вот что хорошо! Бывают такие люди, что для них весь свет в одном в чем-нибудь - в собаке, к примеру. А почему в собаке? Потому больше никого нет, кто бы любил такого человека, а собака его любит.
***
Я думаю, что Горький отчасти перенёс на Коновалова свой мрак и сообщил ему свои душевные терзания (ошибочно отталкиваясь от его самоубийства). Но свет во тьме светит и тьма не объемлет его; похоже, что какие-то черты своего героя Горькому хочется видеть и в себе.
Не смотря на терзания, Коновалов живёт вольной жизнью сказочного богатыря без забот и хлопот. Человек он добрый, зла никому не желает, но на шею сесть не даёт. Что же до его "зловещих" размышлений, то двум смертям не бывать, а одной - не миновать. Жалко, что он спивается; помимо этого изъяна он мало чем отличается от адепта дзен с его "к чему свести единое, когда всё сведено к одному"? Если заменить водку щадящими антидепрессантами, то наступит вечная нирвана. Коновалов - это самодостаточная цельная личность. Но он - гедонист, ищущий лёгких удовольствий даже ценой здоровья, пустоцвет.
***
Выдирая цитаты из прекрасной прозы Горького, словно воруешь у самого себя.
«еще нет такой болячки, которую нельзя было бы найти в сложном и спутанном психическом организме, именуемом «интеллигент».
«Иногда нам не хотелось философствовать, и мы шли далеко в луга, за реку, где были маленькие озера, изобиловавшие мелкой рыбой, зашедшей в них во время половодья. В кустах, на берегу одного из таких озер, мы зажигали костер, который был нам нужен лишь потому, что увеличивал красоту обстановки, и читали книгу или беседовали о жизни. А иногда Коновалов задумчиво предлагал:
- Максим! Давай в небо смотреть!
Мы ложились на спины и смотрели в голубую бездну над нами. Сначала мы слышали и шелест листвы вокруг, и всплески воды в озере, чувствовали под собою землю... Потом постепенно голубое небо как бы притягивало нас к себе, мы утрачивали чувство бытия и, как бы отрываясь от земли, точно плавали в пустыне небес, находясь в полудремотном, созерцательном состоянии и стараясь не разрушать его ни словом, ни движением. Так лежали мы по нескольку часов кряду и возвращались домой к работе духовно и телесно обновленные и освеженные.
Коновалов любил природу глубокой, бессловесной любовью, и всегда, в поле или на реке, весь проникался каким-то миролюбиво-ласковым настроением, еще более увеличивавшим его сходство с ребенком. Изредка он с глубоким вздохом говорил, глядя в небо:
- Эх!.. Хорошо!»
«Вот ты говоришь: и баба человек! Известно, ходит она на одних задних лапах, травы не ест, слова говорит, смеется - значит, не скот. А все-таки нашему брату не компания... Почему? А... не знаю! Чувствую, не подходит, но понимать не могу - почему...»
«Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей, из сферы болезненных самолюбий, идейного сектантства, всяческой неискренности, - одним словом, из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует. Я родился и воспитывался вне этого общества и по сей приятной для меня причине не могу принимать его культуру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у меня не явилась настоятельная необходимость выйти из ее рамок и освежиться несколько от чрезмерной сложности и болезненной утонченности этого быта.»
«На самом деле «дыра» была весьма удобна - в горе когда-то давно брали камень и вырубили большую четырехугольную нишу, в которой можно было вполне свободно поместиться четверым. Но она была низка, и над входом в нее висела глыба камня, изображая собой как бы навес, так что для того, чтобы попасть в дыру, следовало лечь на землю перед ней и потом засовывать себя в нее. Глубина ее была аршина три, но влезать в нее с головой не представлялось надобности, да и было рискованно, ибо эта глыба над входом могла обвалиться и совсем похоронить нас там. Мы не хотели этого и устроились так: ноги и туловища сунули в дыру, где было очень прохладно, а головы оставили на солнце, в отверстии дыры, так что если бы глыба камня над нами захотела упасть, то она только раздавила бы нам черепа.»
Чувствуется, что Алексей был очарован сильной, душевной и чуткой натурой главного героя. Коновалов из тех людей, рядом с которыми душа расправляется. А поскольку Максим Горький - гениальный писатель, то и читателю легче дышится, и его душа приподнимается. Поэтому и тогда, и много после читатели принимали Коновалова очень тепло. В 1930 году Горькому даже пришлось писать двум 17-тилетним подросткам, остужая их пыл, что Коновалов - это человек, не плохой "по натуре", но "несчастный", жалкий, больной алкоголизмом.
Возможно, именно всенародной любовью к Коновалову объясняется тот факт, что отечественная критика традиционно трактует тургеневское "Му-Му" по-коноваловски и на его же уровне:
Хорошие истории читала, очень хорошие. Никогда я не забуду одной - о немом Герасиме и его собаке. Он, немой-то, гонимый человек был, и никто его, кроме собаки, не любил. Смеются над ним и всё такое, он сейчас к собаке идет... Очень это жалостная история... А дело-то было в крепостное время... Барыня и говорит ему: «Немой, иди утопи свою собаку, а то она воет». Ну, немой пошел... Взял лодку, посадил в нее собаку и поехал... Я, бывало, в этом месте дрожью дрожу. Господи! У живого человека единственную в свете радость его убивают! Какие это порядки? Удивительная история! И верно - вот что хорошо! Бывают такие люди, что для них весь свет в одном в чем-нибудь - в собаке, к примеру. А почему в собаке? Потому больше никого нет, кто бы любил такого человека, а собака его любит.
***
Я думаю, что Горький отчасти перенёс на Коновалова свой мрак и сообщил ему свои душевные терзания (ошибочно отталкиваясь от его самоубийства). Но свет во тьме светит и тьма не объемлет его; похоже, что какие-то черты своего героя Горькому хочется видеть и в себе.
Не смотря на терзания, Коновалов живёт вольной жизнью сказочного богатыря без забот и хлопот. Человек он добрый, зла никому не желает, но на шею сесть не даёт. Что же до его "зловещих" размышлений, то двум смертям не бывать, а одной - не миновать. Жалко, что он спивается; помимо этого изъяна он мало чем отличается от адепта дзен с его "к чему свести единое, когда всё сведено к одному"? Если заменить водку щадящими антидепрессантами, то наступит вечная нирвана. Коновалов - это самодостаточная цельная личность. Но он - гедонист, ищущий лёгких удовольствий даже ценой здоровья, пустоцвет.
***
Выдирая цитаты из прекрасной прозы Горького, словно воруешь у самого себя.
«еще нет такой болячки, которую нельзя было бы найти в сложном и спутанном психическом организме, именуемом «интеллигент».
«Иногда нам не хотелось философствовать, и мы шли далеко в луга, за реку, где были маленькие озера, изобиловавшие мелкой рыбой, зашедшей в них во время половодья. В кустах, на берегу одного из таких озер, мы зажигали костер, который был нам нужен лишь потому, что увеличивал красоту обстановки, и читали книгу или беседовали о жизни. А иногда Коновалов задумчиво предлагал:
- Максим! Давай в небо смотреть!
Мы ложились на спины и смотрели в голубую бездну над нами. Сначала мы слышали и шелест листвы вокруг, и всплески воды в озере, чувствовали под собою землю... Потом постепенно голубое небо как бы притягивало нас к себе, мы утрачивали чувство бытия и, как бы отрываясь от земли, точно плавали в пустыне небес, находясь в полудремотном, созерцательном состоянии и стараясь не разрушать его ни словом, ни движением. Так лежали мы по нескольку часов кряду и возвращались домой к работе духовно и телесно обновленные и освеженные.
Коновалов любил природу глубокой, бессловесной любовью, и всегда, в поле или на реке, весь проникался каким-то миролюбиво-ласковым настроением, еще более увеличивавшим его сходство с ребенком. Изредка он с глубоким вздохом говорил, глядя в небо:
- Эх!.. Хорошо!»
«Вот ты говоришь: и баба человек! Известно, ходит она на одних задних лапах, травы не ест, слова говорит, смеется - значит, не скот. А все-таки нашему брату не компания... Почему? А... не знаю! Чувствую, не подходит, но понимать не могу - почему...»
«Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей, из сферы болезненных самолюбий, идейного сектантства, всяческой неискренности, - одним словом, из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует. Я родился и воспитывался вне этого общества и по сей приятной для меня причине не могу принимать его культуру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у меня не явилась настоятельная необходимость выйти из ее рамок и освежиться несколько от чрезмерной сложности и болезненной утонченности этого быта.»
«На самом деле «дыра» была весьма удобна - в горе когда-то давно брали камень и вырубили большую четырехугольную нишу, в которой можно было вполне свободно поместиться четверым. Но она была низка, и над входом в нее висела глыба камня, изображая собой как бы навес, так что для того, чтобы попасть в дыру, следовало лечь на землю перед ней и потом засовывать себя в нее. Глубина ее была аршина три, но влезать в нее с головой не представлялось надобности, да и было рискованно, ибо эта глыба над входом могла обвалиться и совсем похоронить нас там. Мы не хотели этого и устроились так: ноги и туловища сунули в дыру, где было очень прохладно, а головы оставили на солнце, в отверстии дыры, так что если бы глыба камня над нами захотела упасть, то она только раздавила бы нам черепа.»