Танец с пирожными на острие пирамиды (1)
пирожные
День 23 декабря 1910 года выдался погожим, ярким, хрустящим, как свежее яблочко с мороза. Еще утро не успело как следует начаться, а на Невском уже было многолюдно и шумно.
Возницы покрикивали на лошадей, дребезжали по булыжникам мостовой экипажи конки, фырчали сладкими бензиновыми выхлопами автомобили.
Во всех соборах и церквях утреню служили, звон стоял - заслушаешься. Выходил оттуда народ торжественным, тихим, полным радостного светлого ожидания.
Спешили в магазины и лавки приказчики - раскладывать товар, поправлять в витринах шляпки и шарфики на дорогих, капризно изогнутых французских манекенах, пересыпать льдом розовую стерлядь и желтую, исходящую жиром осетрину, полировать тряпицей металлические раструбы граммофонов - медные, серебряные, бронзовые. Писать мелом на досках под вывесками: "Уступаем треть цены", чтобы успеть побольше сбыть в эти щедрые предрождественские дни.
Спешили ранние покупатели, запоздавшие с подарками или, скрепив сердце, специально дожидавшиеся возможности закупиться подешевле.
Спешили на рынок домработницы - успеть купить зимнюю тепличную зелень, маловато ее привозят, вдруг не достанется, а что за свежезасоленная рыбка без укропчика, салат без петрушки и молодого перьевого лука?
Многие спешили этим светлым морозным утром, многие, но не все - старший кондитер ресторана гостиницы "Большая Северная", что напротив Московского вокзала, Иннокентий Иванович Бомбузл шел степенно, как ходят люди, достигшие в жизни определенного успеха и отринувшие угодливую торопливость.
Иннокентий Иванович не был директором завода, купцом первой гильдии или товарищем министра, но и те и другие и третьи съезжались в ресторан со всего Санкт-Петербурга ради его воздушных тортов, божественного бланманже и вершины кулинарной фантазии - шарообразного, начиненного шоколадом и свежайшими сливками, политого глазурью пирожного "бомбузл" с неповторимой корочкой жженого сахара.
Ценили кондитера Бомбузла, уважали, каждый год перекупить пытались и большие деньги сулили. Но Иннокентий Иванович не соблазнялся, денег ему в «Северной» хватало с лихвой, ни семьи не было у него, ни страстей дорогостоящих. Даже в карты играть не любил, только книги читал увлеченно да пластинки слушал, особенно романсы.
Кошку держал, звал Варварой, и домработницу Агриппину, звал Груней. Груня была женщина вдовая и вполне еще в соку, первые годы она все к Бомбузлу то норовила грудью в коридоре прижаться, то полы намывать внаклонку, когда он на кухню заходил. Но теперь смирилась, завела себе ухажера, грузчика с Сенного рынка, ростом почти в три аршина, с большими рыжими усами.
Иннокентий усмехнулся, проходя мимо витрины, присмотрелся с профессиональным интересом. Целую рождественскую деревню из шоколада отлили, избы блестели в электрической подсветке, яркие марципановые детки катались на коньках по леденцовому озеру, зефирные сугробы высились по берегам, а сверху из особой машины тихо падал легчайший сахарный снег.
Старый кондитер залюбовался - без зависти, с одним лишь восхищением, на минуту ощутив себя маленьким мальчиком Кешей, и вдруг замер, широко раскрыв глаза и позабыв, как дышать. В стекле отражалась девочка лет пятнадцати, стоявшая прямо за ним, за его плечом.
Она была очень смуглой, цвета свежераспущенной в сливочном масле карамели, голова вся обрита, за исключением темной косички над ухом, глаза сильно подведены черной краской, а из одежды на ней была только короткая хламида, тоненькая, не по петергургскому декабрьскому морозу. Смотрела девочка в отражении прямо в глаза Иннокентию - требовательно, призывно, будто его знала и право на него имела. Да и он вдруг понял, что вот-вот осознает, кто она, вот-вот вспомнит умом, потому что душа и тело уже узнали ее, загорелись неистовой радостью, но тут вдруг как иголка проткнула сердце, дышать стало тяжело. Иннокентий Иванович оперся на сияющее стекло витрины, оставляя на нем потный отпечаток пятерни. С мучительным усилием обернулся. Никого. На глаза его навернулись слезы, будто желанное счастье поманило и спряталось.
Он постоял, отдышался, вытер пятно на стекле рукавом пальто, сунул руку в карман. Пальцы нащупали острые углы картонки в маленьком конверте. Да, хорошо, что он сделал, как надумал - что-то в груди подозрительно теснило последнее время. Положит конверт в сейф, или отдаст кому-нибудь на хранение...
Перевел дыхание и пошел дальше - до гостиницы оставалось еще минут десять ходу.
Кухня у кондитера была отдельная - чтобы не мешать нежные десертные ароматы с мясными и рыбными, чтобы священнодействия Бомбузла видело поменьше любобытных глаз, а также чтобы дорогие кондитерские ингредиенты удобнее было запирать под ключ.
- Гутен морген, херр Рутцен, - поздоровался Иннокентий с дежурным поваром. - Хорошо ли холодец застыл?
- Ах, Кеша, какой холодец, ах! - Фридрих Рутцен по-русски говорил чисто, цветисто, будто восторженная барышня. - Ты такого и не пробовал!
- Я семь лет твою стряпню ем, - усмехнулся Бомбузл. - Как же.
- А такого не пробовал! - упрямился шеф-повар. - У меня теперь тоже есть секретный ингредиент, как у тебя в "бомбузле".
- Ну-ну, поживем-увидим.
Иннокентий Иванович прошел через кухню, раскланиваясь и кивая - мимо зевающих утренних судомоек, мимо кухонных мужиков, у которых смена начиналась ни свет ни заря - чистить, мыть, резать, убирать посуду. На топчане в коридоре спал поваренок Валечка - он жил далеко, отпускали его поздно, и он часто забивался в коридор за кухней и там дрых между сменами. Бомбузл покачал головой, подумал, что надо мальчишке подарить на Рождество рубля три. Хороший был Валечка, вежливый и расторопный, не повезло мальчишке с сиротством и пьющими родственниками.
Бомбузл повесил было пальто в шкаф, потом подумал, покачал головой - и накрыл им мальчишку, пусть в тепле поспит, от пальто не убудет. Подумал мельком - не взять ли парнишку в подмастерья, он долго уже вокруг кондитерской кухни крутится, глаза блестят. Да, наверное, стоит попробовать.
Достал из поддонов холодильного шкафа первый поднос с пирожными, выбрал одно из середины, потрогал голым пальцем - не мокроват ли бисквит? разломал половину вилочкой - не слишком ли рассыпчат? Понюхал крем - у хорошего кондитера нюх дожен быть, как у охотничей собаки, различать тысячи оттенков и состояний ингредиентов и их смесей. "Бомбузли" вышли идеальными. Иннокентий Иванович был строг к себе, но должен был признать - к этому Рождеству он себя превзошел.
Он вытащил из стенного шкафа особый кулинарный аппарат, выписанный из самого Лондона - блоу-лампу, похожую на паяльник, которым работают сварщики, но не на вонючем бензине, а на спирту и парафине, без запаха. Немыслимо горячее пламя, вырываясь из форсунки, за секунды карамелизировало верхнюю часть сахарной корочки пирожных, а под нею крем оставался холодным.
Иннокентий Иванович осторожно распалил лампу, нужно было пару минут подождать. Он отвернулся к зарешеченному окну, темному, потому что выходило оно почти вплотную на кирпичную стену соседнего строения, и задохнулся - в стекле рядом с ним опять отражалась она, давешняя девочка, знакомая и незнакомая. Боковым зрением он видел, что никого с ним рядом на самом деле нет, видел, как ярко разгорается кулинарная лампа. Но в стекле девочка была, и он насмотреться на нее не мог - на ее продолговатые, кажущиеся огромными от косметики глаза, прямой нос, высокую шею и худенькие плечи, едва наметившуюся под тонким платьем грудь. Он протянул к окну трясущуюся руку. Ее губы дрогнули, он ничего не услышал, но внезапно ответил ей шепотом, на языке, которого не знал, со звуками, шелестящими, как оползающий с дюны мелкий песок.
И тут опять схватило сердце, да так, что в глазах потемнело.
Из живота поднялась, разлилась по груди смертная тоска.
Иннокентий Иванович глухо вскрикнул, покачнулся, пытаясь удержаться на ногах, повалил горячую лампу. Спирт с парафином толчками полились на дерево стола, и тут же побежало по блестящей луже быстрое голубое пламя. Умирающий ахнул, попытался схватить лампу, поправить, но взамен стащил ее вслед за собою на пол и бессильно наблюдал, как огонь бежит к стенному шкафу, где в нижнем отделении хранился спирт для дозаправки, керосин для примуса и уголь, а в верхнем стояли мешки с мукой и сахарной пудрой.
Иннокентий Иванович понимал, что именно сейчас случится, но ничего по этому поводу сделать не мог, потому что не мог ни вдохнуть, ни пошевелиться, лежа щекой на каменном полу, среди разбросанных и раздавленных пирожных с его именем, таких вкусных, получившихся на этот раз идеальными.
Ему было очень больно, глаза наполнились слезами. А страшно не было, потому что рядом легла его Небита - теперь он ее видел ясно, всю, глаза у нее под тушью были ярко-синие. Она тоже прижалась щекой к полу.
- Ты идешь ко мне? - спросила она. - Я долго тебя искала! Ты вспомнил?
И за секунду до того, как страшный взрыв разнес маленькую кухню, пыхнув огнем, проделав брешь в стене соседнего дома и выбросив в кухню из коридора поваренка Валечку - за эту долгую, долгую секунду Иннокентий Иванович всё вспомнил.
пирамида
Рыбы в пруду плавали кругами - желто-белая за иссиня-черной, за ними несколько красных поменьше. Толстые были, красивые очень.
- Вы их едите? - спросила Небита, отламывая и бросая в пруд кусочки лепешки.
Сутех пожал плечами.
- Отец говорит - когда-нибудь съедим. Пруд-то копали, чтобы рыба свежая была. Цап - и на стол к празднику. Но что-то жалко. Мать им всем имена дала, как их есть? На рынке речную покупаем.
- Да. Жалко есть тех, кто с именами, - Небита поднялась, отряхнула ладони. - Спасибо за лепешку. Ну что, пойдешь со мной? Я точно знаю, куда она побежала. Мне просто одной...
Сутех знал, что одной ей будет страшно идти через полосу пустыни в перелесок, куда повадилась убегать ее вредная коза Каника, черная, как полагается с таким именем, очень своевольная, но редкой молочности, что не раз ее спасало от гнева отца Небиты.
- Скучно, - закончила Небита. - Одной мне будет скучно. Пойдешь?
Сутех посмотрел на солнце. Если они сейчас побегут, то к ужину вернутся, никто не хватится, никто не узнает, что они ходили в тень старой пирамиды.
- Пойду, - решился он. - Сейчас, воды только наберу.
Дети то шли, то бежали, весело болтая о том о сем. Сутех прихватил свой тренировочный меч, показывал Небите выпады и подсечки. Она, смеясь, уклонялась текучими, ловкими движениями храмовой танцовщицы. Ее синие глаза блестели так, что у мальчишки сердце замирало. В небе над ними кружила пара соколов, высматривая добычу.
- Смотри, - ахнула Небита, когда они вышли на холм над пирамидой.
В стене второго яруса темнел пролом - достаточно большой, чтобы мог влезть человек. Кто-то выворотил несколько камней, пробил внутреннюю обшивку гробницы.
- Грабители? - спросила Небита.
Сутех кивнул. Неизвестно, когда случилось святотатство - может, грабители еще внутри, а может, давно ушли с добычей.
- Каника! - вскрикнула Небита. - Вон она за деревьями, проклятое животное! Ох, жариться ей на вертеле, если отец узнает, куда мне за ней бегать приходится! Пойдем ее схватим и назад.
Дети спустились в перелесок под холмом. Сутех все в пролом смотрел - не мелькнет ли в страшной загробной черноте отблеск факела, не полезут ли оттуда разбойники с мешками добычи и с оружием. Если не побоялись нарушить покой старого наместника, то двух детей ему под бок сунуть, чтобы молчали - даже не задумаются.
- Каника! Ты что же делаешь, морда твоя черная, а душа еще черней?
Черная коза, запрокинув голову от радости, принимала знаки внимания от крупного дикого козла, в роду которого явно были горные шему-эль, судя по его тяжелым загнутым рогам. Небольшое стадо диких коз щипало скудную пустынную траву неподалеку, без интереса посматривая на случку.
- В городе ей, что ли, козлов не хватало? - удивился Сутех. - Далековато бегать за... таким.
- Если сердце хочет, то ноги не спорят, - Небита знала много пословиц. - Садись, подождем. Козья радость недолгая.
Она рассмеялась - как колокольчик над ручьем. Но вдруг смех замер, Сутех почувствовал, как напряглось ее плечо, обернулся медленно...
На склон холма вышли пустынные волки, изжелта-серые, остроухие и отчаянные, вечная несыть. Были они большой стаей опаснее любого другого зверя, даже леопарда. Сутех стоял, замерев, а зверей на холме было уже два десятка, и смерть смотрела из их желтых глаз, верная и жестокая.
Сутех выставил перед собою деревянный меч, потянул Небиту за руку. Они пятились к стене пирамиды. Небита шевелила губами, наверное, молилась Анубису об избавлении от растерзания его зверями, дикими шакалами пустыни.
- Лезь ко мне на плечи, - тихо сказал мальчик. - Уцепись за края пролома и подтягивайся.
Грабителям можно пообещать молчать, запечатать голос двадцатью богами, порезать руку и на крови поклясться послужить им в загробном мире. Могут послушать, пожалеть.
Волки не могут.
Небита без труда залезла ему на плечи. Легкая она была, изящная, вот подскочила, прижав его плечи, и уже на стене. И тут с холма вниз дунул горячий пустынный ветер, и козы, почуяв хищников, заблеяли. Волки двинулись одновременно с ветром, стая разделилась, пятеро помчались к детям.
- Быстрее! - Небита, свесившись из пролома, тянула к нему руки.
Сутех прыгнул, не достал, потом снова - вцепился в узкую ладонь, понял, что сейчас он перевесит и они оба свалятся под ноги волкам, но Небита удержала. Он бросил меч, взбежал по стене, успел еще обернуться и заметить, как волки останавливаются и разочарованно тявкают, но тут оба они, перевалившись в пролом, рухнули вниз, в темноту.
Наверное, хорошо было бы лишиться чувств, как Небита, хоть ненадолго. Но сознание держалось за реальность, не удалось пропустить ни удара о камень, ни противного хруста в плече, раскрасившего темноту яркими кругами - красные, желтые, они дрожали на границе восприятия, оставляли во рту соленую горечь. Под спиной было мокро - он упал на мех с водой, тот, конечно, лопнул и драгоценные капли уходили в плиты песчаника.
- Сутех, - позвала Небита шепотом через пару лет, или эпох, или мгновений.
- Я жив, - откликнулся он тихо. - В плече что-то сломал. Мне горячо и всё дрожит, как воздух над печкой. Ты цела? Так темно...
- Сейчас, - сказала она, звякнула, потом в темноте сверкнула искра, другая, и вот уже запахло горящей травой и он увидел лицо Небиты. Глаза казались огромными, черными. В руке она держала кресало со своего храмового пояса, с него же сняла маленькую лампадку. Там еще были какие-то предметы, штук пять. Сутех носил простой пояс, пользы от него было - разве что удавиться, когда начнёт мучить жажда. Рассеивался во тьме над головой слабый серый свет - пролом в стене был теперь высоко, не добраться, они провалились ниже первого яруса, в коридор подземной камеры.
- Думаешь, козу твою сожрали уже? - спросил Сутех, глядя вверх.
- Ну, может защитил от волков... жених её, - оба нервно прыснули со смеху. - Рога-то у него вон какие, пару волков мог поднять. А бегает Каника очень быстро и может на крутые склоны забираться - волки не могут.
Девочка поднялась на ноги легко, а мальчик - со стоном, потом коротким криком, потом закушенной губой. Крохотный огонек лампадки боялся темноты - Небита вытягивала руку вверх и он съеживался, не освещал потолка коридора, по которому они шли, держась за стену.
«У грабителей были веревки и крючья, - думал Сутех, сжав зубы. Плечо стреляло до самых пяток, каждый шаг давался все больнее. - У нас нет крючьев... Нам нужна веревка...»
- Попить бы, - вздохнула Небита. - Давай отдохнем сядем. Голова болит.
- Ты понимаешь, что мы тут умрем? - спросил Сутех медленно. - Гробница построена так, чтобы запутать. Где-то должен быть запечатанный выход, который можно пробить - но надо знать, где именно, и иметь снаряжение, факелы. Грабители, наверное, уже ушли с добычей - я не слышал ни звука, пока мы здесь. Травка твоя вот-вот догорит...
Девочка склонилась к маленькому огню, вдохнула горький дымок.
- Ну тогда нам и терять нечего, - сказала она и сняла с пояса бубен, маленький, с ладонь. На тугой светлой коже был вычернен уджат - глаз Гора. Небита застучала пальцами ритм такой быстрый и странный, что Сутех сразу будто оглох, как от удара по голове.
- На носу ладьи стоит Упуаут, отверзающий пути, - шептала Небита, - за ним - госпожа ладьи Аментет, мать смерти, рождающая жизнь вечную. Ликуют души усопших, ибо прекрасен лик твой, Аментет, и сладостно дыхание. Ветром разносится оно по царству Дуат, гнет ковыли, ласкает посевы, склоняются в его дуновении стражи врат. Услышь меня, Аментет, позволь выйти Тому-кто-здесь. Молю тебя, Тот-кто-здесь, помоги нам, хотя сто двадцать итеру тебе предстоит пройти, а потом сто раз по сто обратно...
Пятна в глазах Сутеха пульсировали белым светом. Горстка травы в маленькой плошке горела столбом огня в человеческий рост. Ритм пальцев Небиты все ускорялся, она откинула голову, коротко вскрикнула и уронила бубен, огонь съежился и втянулся обратно в лампадку, послышался странный звук, будто кто-то огромный, как гора, поцеловал воздух.
- Сутех, дай мне нож, - позвала Небита. Он снял со шнурка на шее ножик для еды - маленький, с мизинец длиной. Почти отдал, но решил спросить, зачем.
- Огонь надо напоить... ну, кровью. Чтобы Тот-кто-здесь в этом мире проявился и мог бы нам помочь. Ну кто-кто... В чьей мы гробнице? Его мумия здесь, он знает свою пирамиду, он с нею связан.
- Наместник Хуфхор... - Сутех замер с ножиком, потом порезал себе ладонь сбоку, неглубоко, но кровь сразу побежала веселой струйкой. - Куда? На лампадку?
Он думал - огонек погаснет от крови, но тот только задымил сильнее, дым пах горько и остро, клубился, светясь в темноте красноватым призрачным светом. И вдруг Сутех понял, что не дым это, а фигура человека - невысокого, коренастого, с бритой головой, лицом почти без косметики. На его призрачной плоти проступали символы амулетов, которые пятьдесят лет назад жрецы вложили в погребальные бинты - скарабей на сердце, джед Осириса на шее, узел Исиды - в паху.
- Досточтимый наместник Хуфхор, - начала Небита, простираясь на плитах пола - в исходившем от призрака свете были видны их стыки и росписи на стенах. - Прости нас, осмелившихся нарушить...
- Не трать дыхание, девочка, - голос совсем не звучал гулко или потусторонне, а похож был на голос отца Сутеха, когда тот объяснял ему, как замешивать тесто, чтобы лепешки выходили мягкими, рассыпчатыми. - Я знаю, какая нужда загнала вас в мою пирамиду. У тех, кто был здесь прежде, была другая нужда - они желали богатства, но не хотели ради него трудиться.
- Они ушли? - спросил Сутех.
- Ушли, кроме одного, - кивнул призрак. - Он свалился в колодец, идущий из погребальной камеры до самого дна моей пирамиды. Там долго вопил среди прежних мертвецов - тех, кого похоронили со мной, чтобы служить мне в царстве Дуат. Сильных мужчин, ловких женщин, гибких юных танцовщиц, как ты, девочка... Дюжину дюжин привели они на мои похороны... Им дали маковое питье, они не кричали. Разбойник кричал так, что камни дрожали эхом его боли. Товарищи сбросили ему на голову пару каменных кувшинов и стало тихо.
- Служат ли они вам в загробном царстве? - тихо спросила Небита. - Ваши посмертные рабы... Они с вами?
- Нет, - ответил Хуфхор. - Это дикое и жестокое суеверие. Каждый уходит в смерть в одиночестве. Пойдемте, дети. Я помогу вам покинуть мою пирамиду. После того, как вы поможете мне...
В стене был лаз, скрытый козырьком - если не знать, не заметишь. Каменный тоннель поднимался вверх, как труба широкого дымохода.
- Иди, - сказал Сутех, толкая Небиту. Он уже понял, что не сможет влезть на козырек и потом ползти на четвереньках - боль в разбитом плече стала так сильна, что дышать не давала. - Уходи, я останусь, мне не забраться.
- Нет, - ответила Небита резко, спрыгнула с карниза, села с ним рядом.
- Уйди, дура, ненавижу тебя - заставила меня тащиться за козой своей драной в смерть и опасность, я бы сейчас дома отцу помогал сладкие лепешки печь. Из-за тебя все, оставь меня в покое и уходи! Дура, ведьма, уродина!
Голос его осекся, истаял, он понял - не получится, не уйдет. Небита плакала, целовала его руку, слезы жгли кожу. Он и сам заплакал, обнял ее здоровой рукой, ткнулся носом в мокрую щеку. От нее пахло пылью, травой, потом, жженым сахаром, сладкими масляными духами. Жизнью, она пахла жизнью.
- Знаешь, я бы ждал, пока ты отслужишь в храме, - сказал Сутех. - Пек бы хлеб, помогая отцу, откладывая каждый дебен. Потом бы выкупил тебя, привел бы в дом любимой женой. Единственной...
- Десять лет бы ждал?
- Тысячу раз по десять лет ждал бы тебя, Небита.
Воздух дрогнул, дымная фигура возникла рядом с детьми, запахло жженой кровью.
- Милые чистые дети со своей глупой любовью, - сказал старый наместник. - Идите за мной.
Они завернули за угол, и Сутех задрожал - в тяжелом, пыльном воздухе гробницы ему послышалась чистая, свежая нота запаха ночной пустыни. Небита тоже шумно вдохнула.
- Да, дети, вы прошли полный круг, - сказал Хуфхор. - В шести локтях над вами пролом и путь наружу. У тех, других, были веревки - они вбили железные крючья между плитами и спустились сюда. Они быстро нашли лаз, пробрались в мою погребальную камеру, где один из них так неудачно оступился. Они унесли церемониальное оружие, обереги, посуду, мою смертную маску из золота и лазурита... Ждали здесь, когда наступит ночь, чтобы уйти. Жевали рубиновую смолку, какой плачут черные кусты в сердце пустыни - от нее человек делается счастливым, боль уходит, горести забываются... Вот у стены кусочек, который они уронили. Подними, мальчик. Положи его в рот и жуй.
- Небита, а я ведь сделаю, как сказал, - глотая звуки, со смехом сказал Сутех, когда они поднимались вверх по каменной трубе. Боль теперь не тревожила его - в плече что-то тянуло и хрустело, когда он опирался на правую руку, но слабость ушла, красный туман рассеялся. - Если мы выберемся отсюда... А может быть мы выберемся... Если ка досточтимого наместника продолжит нам помогать... Мы заведем рыб, Небита... Ты дашь им имена. Каждую неделю мы будем собираться их съесть, но будем ходить на рынок и покупать у рыбаков... У тебя будут драгоценности, Небита, и притирания, и все-все, что может тебя порадовать... Я буду тебя так любить...
- Хватит, Сутех, - оборвала она его. - Красная смолка тебя слишком опьянила.
Она шлепнула его по бедру - она лезла позади него - но в голосе ее был смех, словно обещанное им уже случалось, уже было на расстоянии протянутой руки.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
День 23 декабря 1910 года выдался погожим, ярким, хрустящим, как свежее яблочко с мороза. Еще утро не успело как следует начаться, а на Невском уже было многолюдно и шумно.
Возницы покрикивали на лошадей, дребезжали по булыжникам мостовой экипажи конки, фырчали сладкими бензиновыми выхлопами автомобили.
Во всех соборах и церквях утреню служили, звон стоял - заслушаешься. Выходил оттуда народ торжественным, тихим, полным радостного светлого ожидания.
Спешили в магазины и лавки приказчики - раскладывать товар, поправлять в витринах шляпки и шарфики на дорогих, капризно изогнутых французских манекенах, пересыпать льдом розовую стерлядь и желтую, исходящую жиром осетрину, полировать тряпицей металлические раструбы граммофонов - медные, серебряные, бронзовые. Писать мелом на досках под вывесками: "Уступаем треть цены", чтобы успеть побольше сбыть в эти щедрые предрождественские дни.
Спешили ранние покупатели, запоздавшие с подарками или, скрепив сердце, специально дожидавшиеся возможности закупиться подешевле.
Спешили на рынок домработницы - успеть купить зимнюю тепличную зелень, маловато ее привозят, вдруг не достанется, а что за свежезасоленная рыбка без укропчика, салат без петрушки и молодого перьевого лука?
Многие спешили этим светлым морозным утром, многие, но не все - старший кондитер ресторана гостиницы "Большая Северная", что напротив Московского вокзала, Иннокентий Иванович Бомбузл шел степенно, как ходят люди, достигшие в жизни определенного успеха и отринувшие угодливую торопливость.
Иннокентий Иванович не был директором завода, купцом первой гильдии или товарищем министра, но и те и другие и третьи съезжались в ресторан со всего Санкт-Петербурга ради его воздушных тортов, божественного бланманже и вершины кулинарной фантазии - шарообразного, начиненного шоколадом и свежайшими сливками, политого глазурью пирожного "бомбузл" с неповторимой корочкой жженого сахара.
Ценили кондитера Бомбузла, уважали, каждый год перекупить пытались и большие деньги сулили. Но Иннокентий Иванович не соблазнялся, денег ему в «Северной» хватало с лихвой, ни семьи не было у него, ни страстей дорогостоящих. Даже в карты играть не любил, только книги читал увлеченно да пластинки слушал, особенно романсы.
Кошку держал, звал Варварой, и домработницу Агриппину, звал Груней. Груня была женщина вдовая и вполне еще в соку, первые годы она все к Бомбузлу то норовила грудью в коридоре прижаться, то полы намывать внаклонку, когда он на кухню заходил. Но теперь смирилась, завела себе ухажера, грузчика с Сенного рынка, ростом почти в три аршина, с большими рыжими усами.
Иннокентий усмехнулся, проходя мимо витрины, присмотрелся с профессиональным интересом. Целую рождественскую деревню из шоколада отлили, избы блестели в электрической подсветке, яркие марципановые детки катались на коньках по леденцовому озеру, зефирные сугробы высились по берегам, а сверху из особой машины тихо падал легчайший сахарный снег.
Старый кондитер залюбовался - без зависти, с одним лишь восхищением, на минуту ощутив себя маленьким мальчиком Кешей, и вдруг замер, широко раскрыв глаза и позабыв, как дышать. В стекле отражалась девочка лет пятнадцати, стоявшая прямо за ним, за его плечом.
Она была очень смуглой, цвета свежераспущенной в сливочном масле карамели, голова вся обрита, за исключением темной косички над ухом, глаза сильно подведены черной краской, а из одежды на ней была только короткая хламида, тоненькая, не по петергургскому декабрьскому морозу. Смотрела девочка в отражении прямо в глаза Иннокентию - требовательно, призывно, будто его знала и право на него имела. Да и он вдруг понял, что вот-вот осознает, кто она, вот-вот вспомнит умом, потому что душа и тело уже узнали ее, загорелись неистовой радостью, но тут вдруг как иголка проткнула сердце, дышать стало тяжело. Иннокентий Иванович оперся на сияющее стекло витрины, оставляя на нем потный отпечаток пятерни. С мучительным усилием обернулся. Никого. На глаза его навернулись слезы, будто желанное счастье поманило и спряталось.
Он постоял, отдышался, вытер пятно на стекле рукавом пальто, сунул руку в карман. Пальцы нащупали острые углы картонки в маленьком конверте. Да, хорошо, что он сделал, как надумал - что-то в груди подозрительно теснило последнее время. Положит конверт в сейф, или отдаст кому-нибудь на хранение...
Перевел дыхание и пошел дальше - до гостиницы оставалось еще минут десять ходу.
Кухня у кондитера была отдельная - чтобы не мешать нежные десертные ароматы с мясными и рыбными, чтобы священнодействия Бомбузла видело поменьше любобытных глаз, а также чтобы дорогие кондитерские ингредиенты удобнее было запирать под ключ.
- Гутен морген, херр Рутцен, - поздоровался Иннокентий с дежурным поваром. - Хорошо ли холодец застыл?
- Ах, Кеша, какой холодец, ах! - Фридрих Рутцен по-русски говорил чисто, цветисто, будто восторженная барышня. - Ты такого и не пробовал!
- Я семь лет твою стряпню ем, - усмехнулся Бомбузл. - Как же.
- А такого не пробовал! - упрямился шеф-повар. - У меня теперь тоже есть секретный ингредиент, как у тебя в "бомбузле".
- Ну-ну, поживем-увидим.
Иннокентий Иванович прошел через кухню, раскланиваясь и кивая - мимо зевающих утренних судомоек, мимо кухонных мужиков, у которых смена начиналась ни свет ни заря - чистить, мыть, резать, убирать посуду. На топчане в коридоре спал поваренок Валечка - он жил далеко, отпускали его поздно, и он часто забивался в коридор за кухней и там дрых между сменами. Бомбузл покачал головой, подумал, что надо мальчишке подарить на Рождество рубля три. Хороший был Валечка, вежливый и расторопный, не повезло мальчишке с сиротством и пьющими родственниками.
Бомбузл повесил было пальто в шкаф, потом подумал, покачал головой - и накрыл им мальчишку, пусть в тепле поспит, от пальто не убудет. Подумал мельком - не взять ли парнишку в подмастерья, он долго уже вокруг кондитерской кухни крутится, глаза блестят. Да, наверное, стоит попробовать.
Достал из поддонов холодильного шкафа первый поднос с пирожными, выбрал одно из середины, потрогал голым пальцем - не мокроват ли бисквит? разломал половину вилочкой - не слишком ли рассыпчат? Понюхал крем - у хорошего кондитера нюх дожен быть, как у охотничей собаки, различать тысячи оттенков и состояний ингредиентов и их смесей. "Бомбузли" вышли идеальными. Иннокентий Иванович был строг к себе, но должен был признать - к этому Рождеству он себя превзошел.
Он вытащил из стенного шкафа особый кулинарный аппарат, выписанный из самого Лондона - блоу-лампу, похожую на паяльник, которым работают сварщики, но не на вонючем бензине, а на спирту и парафине, без запаха. Немыслимо горячее пламя, вырываясь из форсунки, за секунды карамелизировало верхнюю часть сахарной корочки пирожных, а под нею крем оставался холодным.
Иннокентий Иванович осторожно распалил лампу, нужно было пару минут подождать. Он отвернулся к зарешеченному окну, темному, потому что выходило оно почти вплотную на кирпичную стену соседнего строения, и задохнулся - в стекле рядом с ним опять отражалась она, давешняя девочка, знакомая и незнакомая. Боковым зрением он видел, что никого с ним рядом на самом деле нет, видел, как ярко разгорается кулинарная лампа. Но в стекле девочка была, и он насмотреться на нее не мог - на ее продолговатые, кажущиеся огромными от косметики глаза, прямой нос, высокую шею и худенькие плечи, едва наметившуюся под тонким платьем грудь. Он протянул к окну трясущуюся руку. Ее губы дрогнули, он ничего не услышал, но внезапно ответил ей шепотом, на языке, которого не знал, со звуками, шелестящими, как оползающий с дюны мелкий песок.
И тут опять схватило сердце, да так, что в глазах потемнело.
Из живота поднялась, разлилась по груди смертная тоска.
Иннокентий Иванович глухо вскрикнул, покачнулся, пытаясь удержаться на ногах, повалил горячую лампу. Спирт с парафином толчками полились на дерево стола, и тут же побежало по блестящей луже быстрое голубое пламя. Умирающий ахнул, попытался схватить лампу, поправить, но взамен стащил ее вслед за собою на пол и бессильно наблюдал, как огонь бежит к стенному шкафу, где в нижнем отделении хранился спирт для дозаправки, керосин для примуса и уголь, а в верхнем стояли мешки с мукой и сахарной пудрой.
Иннокентий Иванович понимал, что именно сейчас случится, но ничего по этому поводу сделать не мог, потому что не мог ни вдохнуть, ни пошевелиться, лежа щекой на каменном полу, среди разбросанных и раздавленных пирожных с его именем, таких вкусных, получившихся на этот раз идеальными.
Ему было очень больно, глаза наполнились слезами. А страшно не было, потому что рядом легла его Небита - теперь он ее видел ясно, всю, глаза у нее под тушью были ярко-синие. Она тоже прижалась щекой к полу.
- Ты идешь ко мне? - спросила она. - Я долго тебя искала! Ты вспомнил?
И за секунду до того, как страшный взрыв разнес маленькую кухню, пыхнув огнем, проделав брешь в стене соседнего дома и выбросив в кухню из коридора поваренка Валечку - за эту долгую, долгую секунду Иннокентий Иванович всё вспомнил.
пирамида
Рыбы в пруду плавали кругами - желто-белая за иссиня-черной, за ними несколько красных поменьше. Толстые были, красивые очень.
- Вы их едите? - спросила Небита, отламывая и бросая в пруд кусочки лепешки.
Сутех пожал плечами.
- Отец говорит - когда-нибудь съедим. Пруд-то копали, чтобы рыба свежая была. Цап - и на стол к празднику. Но что-то жалко. Мать им всем имена дала, как их есть? На рынке речную покупаем.
- Да. Жалко есть тех, кто с именами, - Небита поднялась, отряхнула ладони. - Спасибо за лепешку. Ну что, пойдешь со мной? Я точно знаю, куда она побежала. Мне просто одной...
Сутех знал, что одной ей будет страшно идти через полосу пустыни в перелесок, куда повадилась убегать ее вредная коза Каника, черная, как полагается с таким именем, очень своевольная, но редкой молочности, что не раз ее спасало от гнева отца Небиты.
- Скучно, - закончила Небита. - Одной мне будет скучно. Пойдешь?
Сутех посмотрел на солнце. Если они сейчас побегут, то к ужину вернутся, никто не хватится, никто не узнает, что они ходили в тень старой пирамиды.
- Пойду, - решился он. - Сейчас, воды только наберу.
Дети то шли, то бежали, весело болтая о том о сем. Сутех прихватил свой тренировочный меч, показывал Небите выпады и подсечки. Она, смеясь, уклонялась текучими, ловкими движениями храмовой танцовщицы. Ее синие глаза блестели так, что у мальчишки сердце замирало. В небе над ними кружила пара соколов, высматривая добычу.
- Смотри, - ахнула Небита, когда они вышли на холм над пирамидой.
В стене второго яруса темнел пролом - достаточно большой, чтобы мог влезть человек. Кто-то выворотил несколько камней, пробил внутреннюю обшивку гробницы.
- Грабители? - спросила Небита.
Сутех кивнул. Неизвестно, когда случилось святотатство - может, грабители еще внутри, а может, давно ушли с добычей.
- Каника! - вскрикнула Небита. - Вон она за деревьями, проклятое животное! Ох, жариться ей на вертеле, если отец узнает, куда мне за ней бегать приходится! Пойдем ее схватим и назад.
Дети спустились в перелесок под холмом. Сутех все в пролом смотрел - не мелькнет ли в страшной загробной черноте отблеск факела, не полезут ли оттуда разбойники с мешками добычи и с оружием. Если не побоялись нарушить покой старого наместника, то двух детей ему под бок сунуть, чтобы молчали - даже не задумаются.
- Каника! Ты что же делаешь, морда твоя черная, а душа еще черней?
Черная коза, запрокинув голову от радости, принимала знаки внимания от крупного дикого козла, в роду которого явно были горные шему-эль, судя по его тяжелым загнутым рогам. Небольшое стадо диких коз щипало скудную пустынную траву неподалеку, без интереса посматривая на случку.
- В городе ей, что ли, козлов не хватало? - удивился Сутех. - Далековато бегать за... таким.
- Если сердце хочет, то ноги не спорят, - Небита знала много пословиц. - Садись, подождем. Козья радость недолгая.
Она рассмеялась - как колокольчик над ручьем. Но вдруг смех замер, Сутех почувствовал, как напряглось ее плечо, обернулся медленно...
На склон холма вышли пустынные волки, изжелта-серые, остроухие и отчаянные, вечная несыть. Были они большой стаей опаснее любого другого зверя, даже леопарда. Сутех стоял, замерев, а зверей на холме было уже два десятка, и смерть смотрела из их желтых глаз, верная и жестокая.
Сутех выставил перед собою деревянный меч, потянул Небиту за руку. Они пятились к стене пирамиды. Небита шевелила губами, наверное, молилась Анубису об избавлении от растерзания его зверями, дикими шакалами пустыни.
- Лезь ко мне на плечи, - тихо сказал мальчик. - Уцепись за края пролома и подтягивайся.
Грабителям можно пообещать молчать, запечатать голос двадцатью богами, порезать руку и на крови поклясться послужить им в загробном мире. Могут послушать, пожалеть.
Волки не могут.
Небита без труда залезла ему на плечи. Легкая она была, изящная, вот подскочила, прижав его плечи, и уже на стене. И тут с холма вниз дунул горячий пустынный ветер, и козы, почуяв хищников, заблеяли. Волки двинулись одновременно с ветром, стая разделилась, пятеро помчались к детям.
- Быстрее! - Небита, свесившись из пролома, тянула к нему руки.
Сутех прыгнул, не достал, потом снова - вцепился в узкую ладонь, понял, что сейчас он перевесит и они оба свалятся под ноги волкам, но Небита удержала. Он бросил меч, взбежал по стене, успел еще обернуться и заметить, как волки останавливаются и разочарованно тявкают, но тут оба они, перевалившись в пролом, рухнули вниз, в темноту.
Наверное, хорошо было бы лишиться чувств, как Небита, хоть ненадолго. Но сознание держалось за реальность, не удалось пропустить ни удара о камень, ни противного хруста в плече, раскрасившего темноту яркими кругами - красные, желтые, они дрожали на границе восприятия, оставляли во рту соленую горечь. Под спиной было мокро - он упал на мех с водой, тот, конечно, лопнул и драгоценные капли уходили в плиты песчаника.
- Сутех, - позвала Небита шепотом через пару лет, или эпох, или мгновений.
- Я жив, - откликнулся он тихо. - В плече что-то сломал. Мне горячо и всё дрожит, как воздух над печкой. Ты цела? Так темно...
- Сейчас, - сказала она, звякнула, потом в темноте сверкнула искра, другая, и вот уже запахло горящей травой и он увидел лицо Небиты. Глаза казались огромными, черными. В руке она держала кресало со своего храмового пояса, с него же сняла маленькую лампадку. Там еще были какие-то предметы, штук пять. Сутех носил простой пояс, пользы от него было - разве что удавиться, когда начнёт мучить жажда. Рассеивался во тьме над головой слабый серый свет - пролом в стене был теперь высоко, не добраться, они провалились ниже первого яруса, в коридор подземной камеры.
- Думаешь, козу твою сожрали уже? - спросил Сутех, глядя вверх.
- Ну, может защитил от волков... жених её, - оба нервно прыснули со смеху. - Рога-то у него вон какие, пару волков мог поднять. А бегает Каника очень быстро и может на крутые склоны забираться - волки не могут.
Девочка поднялась на ноги легко, а мальчик - со стоном, потом коротким криком, потом закушенной губой. Крохотный огонек лампадки боялся темноты - Небита вытягивала руку вверх и он съеживался, не освещал потолка коридора, по которому они шли, держась за стену.
«У грабителей были веревки и крючья, - думал Сутех, сжав зубы. Плечо стреляло до самых пяток, каждый шаг давался все больнее. - У нас нет крючьев... Нам нужна веревка...»
- Попить бы, - вздохнула Небита. - Давай отдохнем сядем. Голова болит.
- Ты понимаешь, что мы тут умрем? - спросил Сутех медленно. - Гробница построена так, чтобы запутать. Где-то должен быть запечатанный выход, который можно пробить - но надо знать, где именно, и иметь снаряжение, факелы. Грабители, наверное, уже ушли с добычей - я не слышал ни звука, пока мы здесь. Травка твоя вот-вот догорит...
Девочка склонилась к маленькому огню, вдохнула горький дымок.
- Ну тогда нам и терять нечего, - сказала она и сняла с пояса бубен, маленький, с ладонь. На тугой светлой коже был вычернен уджат - глаз Гора. Небита застучала пальцами ритм такой быстрый и странный, что Сутех сразу будто оглох, как от удара по голове.
- На носу ладьи стоит Упуаут, отверзающий пути, - шептала Небита, - за ним - госпожа ладьи Аментет, мать смерти, рождающая жизнь вечную. Ликуют души усопших, ибо прекрасен лик твой, Аментет, и сладостно дыхание. Ветром разносится оно по царству Дуат, гнет ковыли, ласкает посевы, склоняются в его дуновении стражи врат. Услышь меня, Аментет, позволь выйти Тому-кто-здесь. Молю тебя, Тот-кто-здесь, помоги нам, хотя сто двадцать итеру тебе предстоит пройти, а потом сто раз по сто обратно...
Пятна в глазах Сутеха пульсировали белым светом. Горстка травы в маленькой плошке горела столбом огня в человеческий рост. Ритм пальцев Небиты все ускорялся, она откинула голову, коротко вскрикнула и уронила бубен, огонь съежился и втянулся обратно в лампадку, послышался странный звук, будто кто-то огромный, как гора, поцеловал воздух.
- Сутех, дай мне нож, - позвала Небита. Он снял со шнурка на шее ножик для еды - маленький, с мизинец длиной. Почти отдал, но решил спросить, зачем.
- Огонь надо напоить... ну, кровью. Чтобы Тот-кто-здесь в этом мире проявился и мог бы нам помочь. Ну кто-кто... В чьей мы гробнице? Его мумия здесь, он знает свою пирамиду, он с нею связан.
- Наместник Хуфхор... - Сутех замер с ножиком, потом порезал себе ладонь сбоку, неглубоко, но кровь сразу побежала веселой струйкой. - Куда? На лампадку?
Он думал - огонек погаснет от крови, но тот только задымил сильнее, дым пах горько и остро, клубился, светясь в темноте красноватым призрачным светом. И вдруг Сутех понял, что не дым это, а фигура человека - невысокого, коренастого, с бритой головой, лицом почти без косметики. На его призрачной плоти проступали символы амулетов, которые пятьдесят лет назад жрецы вложили в погребальные бинты - скарабей на сердце, джед Осириса на шее, узел Исиды - в паху.
- Досточтимый наместник Хуфхор, - начала Небита, простираясь на плитах пола - в исходившем от призрака свете были видны их стыки и росписи на стенах. - Прости нас, осмелившихся нарушить...
- Не трать дыхание, девочка, - голос совсем не звучал гулко или потусторонне, а похож был на голос отца Сутеха, когда тот объяснял ему, как замешивать тесто, чтобы лепешки выходили мягкими, рассыпчатыми. - Я знаю, какая нужда загнала вас в мою пирамиду. У тех, кто был здесь прежде, была другая нужда - они желали богатства, но не хотели ради него трудиться.
- Они ушли? - спросил Сутех.
- Ушли, кроме одного, - кивнул призрак. - Он свалился в колодец, идущий из погребальной камеры до самого дна моей пирамиды. Там долго вопил среди прежних мертвецов - тех, кого похоронили со мной, чтобы служить мне в царстве Дуат. Сильных мужчин, ловких женщин, гибких юных танцовщиц, как ты, девочка... Дюжину дюжин привели они на мои похороны... Им дали маковое питье, они не кричали. Разбойник кричал так, что камни дрожали эхом его боли. Товарищи сбросили ему на голову пару каменных кувшинов и стало тихо.
- Служат ли они вам в загробном царстве? - тихо спросила Небита. - Ваши посмертные рабы... Они с вами?
- Нет, - ответил Хуфхор. - Это дикое и жестокое суеверие. Каждый уходит в смерть в одиночестве. Пойдемте, дети. Я помогу вам покинуть мою пирамиду. После того, как вы поможете мне...
В стене был лаз, скрытый козырьком - если не знать, не заметишь. Каменный тоннель поднимался вверх, как труба широкого дымохода.
- Иди, - сказал Сутех, толкая Небиту. Он уже понял, что не сможет влезть на козырек и потом ползти на четвереньках - боль в разбитом плече стала так сильна, что дышать не давала. - Уходи, я останусь, мне не забраться.
- Нет, - ответила Небита резко, спрыгнула с карниза, села с ним рядом.
- Уйди, дура, ненавижу тебя - заставила меня тащиться за козой своей драной в смерть и опасность, я бы сейчас дома отцу помогал сладкие лепешки печь. Из-за тебя все, оставь меня в покое и уходи! Дура, ведьма, уродина!
Голос его осекся, истаял, он понял - не получится, не уйдет. Небита плакала, целовала его руку, слезы жгли кожу. Он и сам заплакал, обнял ее здоровой рукой, ткнулся носом в мокрую щеку. От нее пахло пылью, травой, потом, жженым сахаром, сладкими масляными духами. Жизнью, она пахла жизнью.
- Знаешь, я бы ждал, пока ты отслужишь в храме, - сказал Сутех. - Пек бы хлеб, помогая отцу, откладывая каждый дебен. Потом бы выкупил тебя, привел бы в дом любимой женой. Единственной...
- Десять лет бы ждал?
- Тысячу раз по десять лет ждал бы тебя, Небита.
Воздух дрогнул, дымная фигура возникла рядом с детьми, запахло жженой кровью.
- Милые чистые дети со своей глупой любовью, - сказал старый наместник. - Идите за мной.
Они завернули за угол, и Сутех задрожал - в тяжелом, пыльном воздухе гробницы ему послышалась чистая, свежая нота запаха ночной пустыни. Небита тоже шумно вдохнула.
- Да, дети, вы прошли полный круг, - сказал Хуфхор. - В шести локтях над вами пролом и путь наружу. У тех, других, были веревки - они вбили железные крючья между плитами и спустились сюда. Они быстро нашли лаз, пробрались в мою погребальную камеру, где один из них так неудачно оступился. Они унесли церемониальное оружие, обереги, посуду, мою смертную маску из золота и лазурита... Ждали здесь, когда наступит ночь, чтобы уйти. Жевали рубиновую смолку, какой плачут черные кусты в сердце пустыни - от нее человек делается счастливым, боль уходит, горести забываются... Вот у стены кусочек, который они уронили. Подними, мальчик. Положи его в рот и жуй.
- Небита, а я ведь сделаю, как сказал, - глотая звуки, со смехом сказал Сутех, когда они поднимались вверх по каменной трубе. Боль теперь не тревожила его - в плече что-то тянуло и хрустело, когда он опирался на правую руку, но слабость ушла, красный туман рассеялся. - Если мы выберемся отсюда... А может быть мы выберемся... Если ка досточтимого наместника продолжит нам помогать... Мы заведем рыб, Небита... Ты дашь им имена. Каждую неделю мы будем собираться их съесть, но будем ходить на рынок и покупать у рыбаков... У тебя будут драгоценности, Небита, и притирания, и все-все, что может тебя порадовать... Я буду тебя так любить...
- Хватит, Сутех, - оборвала она его. - Красная смолка тебя слишком опьянила.
Она шлепнула его по бедру - она лезла позади него - но в голосе ее был смех, словно обещанное им уже случалось, уже было на расстоянии протянутой руки.
ПРОДОЛЖЕНИЕ