Попы на московском пепелище (часть 1 - Верю, верю всякому зверю, верю и ежу, а тебе, аббат, погожу)
Русская армия оставила Москву 2/14 сентября, и следом за ней в город вошел французский авангард под началом Мюрата. Началась оккупация Первопрестольной, которая продлилась чуть больше месяца. Но это короткое время было столь разрушительным для Москвы, что ее градостроительную историю, как и историю в целом можно поделить на две части - «до француза» и «после француза». Главным событием войны в городе был знаменитый пожар, который уничтожил от половины до трех четвертей тогдашней Москвы.
Продолжая разговор о войне 1812 года как столкновении не только двух империй, но двух взглядов на мир и двух систем ценностей, невозможно не остановиться на пребывании французов в Москве, которое предоставило французам широкие возможности познакомиться с русской культурой и реалиями русской жизни. Сходным образом, и русские получили возможность увидеть вблизи массу европейцев, которые не играли привычных для русского восприятия ролей.
Меня по понятным причинам интересует последствия захвата Москвы французами для церковной жизни города и отношение французов к этой стороне русской жизни. Но при обсуждении предыдущей заметки был поднят очень конкретный вопрос о поведении православного духовенства при занятии Москвы Наполеоном; я решил сделать эту тему центральной и надеюсь, что хотя бы частичный ответ на нее будет дан в этой заметке.
В обсуждении была приведена цитатa из аббата Сюрюга писавшего, что русское духовенство совершенно оставило город и нуждающиеся и страждущие не могли найти утешения у алтарей - православные храмы были пусты. Не ставя под сомнение добросовестность аббата, попытаемся разобраться насколько его сообщение отражает действительность.
В течение почти недели после Бородина армия ожидала следующего боя у стен Москвы. Приказ Кутузова об оставлении Москвы стал известен только вечером 1/13 сентября. Большинство жителей Москвы узналo об этом с определенностью только на следующий день. Будучи неожиданно поставлены перед выбором - оставаться на «оккупированной территории» или бежать, бросив дом и хозяйство на верное разграбление и очень вероятный пожар, москвичи в большинстве своем предпочли второе.
Беженцы из Москвы. Гравюра 19 века.
Вот как пишет об этом русский участник событий: «С рассветом (2/14 сентября - Партизан) мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой”. (цит по Тарле)
Справедливости ради следует сказать, что эвакуация Москвы началась еще до получения известия об оставлении ее русской армией, потому что жители ожидали большого сражения непосредственно у города. Бегство из Москвы было массовым, все заставы были запружены населением, уходящим уже после слухов об исходе Бородинской битвы и об отступлении русской армии к Можайску. Все дороги к востоку от Москвы по всем направлениям на десятки верст были покрыты беглецами.
Вот что творилось утром 8/20 сентября около Рязани по словам очевидца: «… представилось нам зрелище единственное и жалостное: как только мог досягать взор, вся Московская дорога покрыта была в несколько рядов разными экипажами и пешими, бегущими из несчастной столицы жителями; … гонимые страхом, в каретах, колясках, дрожках и телегах, наскоро, кто в чем мог и успел… хорошо одетые мужчины и женщины брели пешне, таща за собой детей своих и бедный запас пропитания… всяк вышел наскоро, не приготовясь, быв застигнут нечаянно, и брели без цели и большей частью без денег и без хлеба…А по другим трактам - Владимирскому, Нижегородскому и Ярославскому - было то же, если не более...» (цитатa из Тарле)
Обратим внимание - между Москвой и Рязанью 200 км. Принимая максимальную скорость «семейного» пешехода равной 25 км/день, делаем вывод, что те, кто шел в этой массе беглецов пешком вероятно ушли из Москвы еще до 2/14 сентября.
На почти полное оставление Москвы жителями указывают и французы. Письма и дневники участников похода говорят, что отсутствие жителей было одним из сильных и неожиданных впечатлений победителей наряду с удивлением от встречи с большим, чистым и красивым городом. Можно прочитать, например, такое: «Французы, сами столь гордящиеся Парижем, удивлены величием Москвы из-за ее великолепия, ее роскоши, которая соответствует найденным здесь богатствам, при том, что город почти полностью эвакуирован». (цит по В.Н. Земцов. Наполеон в Москве. Французский ежегодник 2006. М., 2006. С. 199 - 218. http://annuaire-fr.narod.ru/statji/Zemtsov-2006.html ).
Другой французский офицер описывает первые впечатления: « При входе в Москву меня охватило удивление, смешанное с восхищением, потому что я ожидал увидеть деревянный город… но, напротив, почти все дома оказались кирпичными и самой изящной и самой новой архитектуры. Дома частных лиц похожи на дворцы, и все было богато и великолепно.” Он же пишет: “Мы вошли в город с надеждой найти там жителей и отдохнуть от дурных бивуаков, но там никого не было, кроме французов и иностранцев, которые не хотели уходить вслед за русскими.» (цит по Тарле)
Французы в Москве. Гравюра Бовинэ.
Еще один участник похода пишет: «Вступая вслед за пехотой (очевидец был артиллеристом - Партизан), я проходил через громадные площади и улицы. Я заглядывал в окна каждого дома и, не находя ни одной живой души, цепенел от ужаса. Изредка мы встречали кавалерийские полки, мчавшиеся во весь опор по улицам и также никого не находившие”. (цит по Тарле)
Французский офицер записал 9/21 сентября о своих впечатлениях, относившихся к 3/15-му числу: «Мы были в намного менее веселом настроении, чем ранее (сразу по вступлению в Москву - Партизан), и горевали по поводу того, что все население, среди которого мы рассчитывали вести сладкую жизнь, исчезло…” (цит по указанной выше работе Земцовa)
Население Москвы перед нашествием составляло 270 тысяч. Тарле оценивает число оставшихся жителей в несколько тысяч. Даже если эта оценка занижает число оставшихся, приведенные свидетельства очевидцев убеждают, что из Москвы ушли почти все ее жители, по крайней мере, русские жители.
Это беспрецедентное событие несомненно поставило московское духовенство в очень нелегкое положение. Прихожане уходят, и долг священника, казалось бы, велит оставаться с ними, т.е. уходить. Но у него есть долг и оставаться при храме, оберегая святыни да и просто церковное имущество, тем более, что прихожане уходят не в пустыню, а вглубь России, где есть другие храмы и священники.
С другой стороны, защитить храм от вражеской армии священник все равно не сможет, а про то, что неприятель отнюдь не проявляет уважения к православным храмам, священник уже знал. Даже в Могилевской епархии, где произошло неслыханное - архиепископ Варлаам присягнул Бонапарту и убедил значительную часть своего духовенства последовать за ним (думаю что про могилевскую церковную смуту 1812 года всем известно, поэтому о деталях говорить не буду), были разорены 3 монастыря, сожжены 4 церкви, разорены - 4, повреждены - 3.
Справедливости ради необходимо заметить, что присягу Бонапарту принесло не все и даже не большинство духовенства могилевской епархии. Вот яркий пример тех, которые не присягнули - протоиерей Герасим Курганский из местечка Чечерск регулярно проводил крестные ходы и молебны о поражении врагов, а однажды, встав во главе духовенства и прихожан, отбил нападение неприятельского отряда на свой населенный пункт.
Очень неловко оказаться в положении, когда необходимо делать такой нелегкий выбор. Не сомневаюсь, что немало священников бежало их Москвы. Священники тоже люди и у них тоже есть семьи. Удивительным в создавшейся ситуации является то, что многие из них не побоялись остаться в пустынном городе, в который входила армия под командованием того, кого оставшиеся священники вполне вероятно считали антихристом. О доказательствах этого речь пойдет впереди.
Тут совершенно необходимо заметить, что 24 августа/5 сентября (еще до Бородина) вышел императорский указ из Синода о подготовке церковных драгоценностей к эвакуации. Любопытно, что подготовка эта велась очень осторожно, поскольку москвичи бдительно следили за наличием в городе православных святынь и ревниво относились к попытке их вывоза. По этой причине к вывозу готовили только то, что было скрыто от глаз прихожан. Те святыни, которые были доступны, можно было вывезти только в самый последний момент.
Более того, хотя наша национально-народная премудрость «хотели лучше, а получилось, как всегда» известна нам более по озвучиванию ее Черномырдиным, существование ее прослеживается с незапамянтных времен. Эвакуацию церковных ценностей в 1812 году уже проводили из западных епархий, и опыт явственно показывал, что транспорта хватает только на самое важное. С большей частью ценностей приходилось импровизировать: вывозить без помощи начальства, прятать на месте и проч. Необходимость не просто заботиться о сохранности церковных ценностей, но выполнять при этом высочайший указ несомненно добавляла головной боли московским священникам.
Итак, в обсуждении моей заметки о том, что под Бородино столкнулись не только армии и империи, но и мировоззрения, ув. лжеюзер neboraka справедливо заметил, что не стоит «лакировать действительность» и если уж приводить слова аббата Сюрюга об отсутствии христианской веры среди французов, то не стоит забывать и о том, что он сказал о русских. А сказал он о них много нелестного.
Так, неожиданно для меня аббат сей стал героем этой заметки. Ну что же, почитаем сказанное Сюрюгом о французах и русских; для этого привожу фрагмент из еще одной работы Земцова (В.Н.Земцов. Аббат Сюрюг и французский «миф» о московском пожаре 1812 года. Imagines mundi: Альманах исследований по всеобщей истории XVI-XX вв. №4. Интеллектуальная история. Вып. 2: Сб-к науч. работ. Екатеринбург: Урал. гос. ун-т, 2006. http://annuaire-fr.narod.ru/bibliotheque/ZemtsovSurugueMoscowFire.html).
Французская церковь Св Людовика. Это не то здание, в котором служил аббат Сюрюг. Этот храм был построен Жилярди в 1830е годы.
Апсидная сторона церкви
Паперть
(цитата открывается) “Религия стала для Сюрюга и главным нравственным мерилом поведения как наполеоновской армии в Москве, так и действий русских властей и православного духовенства. 19 октября (ст. ст.) 1812 г. он пишет отцу Буве (его другу, тоже аббату - Партизан) о наполеоновских солдатах так: «…в церкви почти никто из французской армии не появлялся, за исключением 4 или 5 офицеров из старых фамилий Франции, двое или трое исповедались. Кроме того, ты можешь судить о христианстве этой армии, когда я скажу тебе, что в армии в 400 тыс., которая пересекла Неман, даже не было ни одного капеллана. Среди более 12 тыс. умерших здесь я не похоронил с обычными церемониями никого, за исключением одного офицера и одного слуги генерала Груши, все остальные, офицеры и солдаты, были зарыты своими в первом же близлежащем саду. Они даже не предполагают возможности обретения другой жизни. Я имел случай посетить палату с ранеными офицерами; все мне говорили о своих физических страданиях, и никто не упомянул о душевных, а тем временем третья часть из них была при смерти. Я окрестил нескольких солдатских детей; это единственная вещь, которую они все же хотят, и со мной обошлись с почтением. В остальном, религия для них не более чем пустой звук».
Но строки, посвященные отношению русских к религии, звучат еще более жестко и, можно сказать, обличающе жестоко. «Церкви, - пишет Сюрюг аббату Николю, - оставленные своими настоятелями, были превращены в караульни. Служители, поставленные на стражу Израиля, скрылись или бежали». «Церкви были покинуты, - пишет автор в «Журнале», - я не знаю, по какой-то политической причине, или по ослеплению. В течение целых двух недель ни один звук колокола не прозвучал в городе, в котором храмы были в таком изобилии. Не встретилось ни одного попа, не было каких-либо признаков отправления службы; люди среди ужаса страшного бедствия не имели возможности излить свою душу у алтаря своего бога и воспользоваться этой последней возможностью, которая была у несчастных».
«Сами французские власти, - пишет аббат, - пытались организовать религиозную службу, но попы уклонялись… Решились только трое или четверо к концу третьей недели». Реально же, как сообщал Сюрюг в «Журнале», начал службу только один, в церкви Св. Евпла. «Это иностранный священник, - с удовольствием констатировал наш герой, - духовник полка кавалергардов».” (конец цитаты)
Прежде чем возразить по существу, а нам есть что возразить, не забудем охарактеризовать Сюрюга как свидетеля (тут я буду использовать приведенную выше работу Земцова, из которой была взята цитата, обличающая поведение московского православного духовенства). Аббат Сюрюг был иезуитом, одним из тех, кто приложил немало стараний к переходу некоторых русских аристократов в католичество, что в то время было модной формой эпатажа. Так, Сюрюг добился перехода в католичество (тайного, разумеется) супруги московского градоначальника и генерал-губернатора графа Ростопчина.
Прожив немало времени в России, Сюрюг несомненно оставался европейцем и был, как и наполеоновские солдаты, поражен и уходом жителей, и последовавшим за ним пожаром Москвы. По мнению автора цитируемой работы, Сюрюг стал главным источником французского мифа о том, что Москва была сожжена исключительно по инициативе русской стороны, движимой варварскими понятиями о войне, с целью использовать против противника тактику «выжженой земли». Цитирую Земцова: «Хотя в заключении «Журнала» вопрос о том, был ли пожар «мерой абсолютно необходимой», Сюрюг предлагал «отнести на беспристрастный суд потомства», его отношение к русским как к народу и к его правительству достаточно прозрачно: их образ мыслей и действий он оценивает как варварские, как противостоящие высшим понятиям человечности и Бога.”
Но не только образ мыслей отличал аббата от его русских «коллег». Прихожане Сюрюга, как мы уже видели, осталась в Москве. Ему действительно пришлось защищать храм и паству от французских мародеров, утешать сплотившихся вокруг храма прихожан и помогать им, обращаясь за помощью соотечественникам, хотя и весьма чуждым, но все же соотечественникам.
Начавшиеся уже 2/14 сентября пожары и грабежи стали для московских иностранцев подлинной катастрофой. Оказалось, что не только для французских солдат, но и для офицеров они были не столько соотечественниками, сколько недобитыми эмигрантами. “Актриса Фюзиль, чьи воспоминания вышли в Париже в 1814 г., писала: «Довольно большая площадь, принадлежащая церкви, была застроена деревянными домиками, где бедные иностранцы находили во всякое время приют. Пока город горел, солдаты грабили его. Все женщины, дети и старики попрятались в церкви. Когда появились солдаты, аббат Сюрюг открыл двери и в полном облачении с распятием в руках, окруженный этими несчастными, единственной опорой которых был он, с уверенностью предстал перед озверелыми солдатами, которые с уважением попятились перед ним». Далее Фюзиль пишет: «Аббат Сюрюг попросил стражу для охраны несчастных семей, и ему ее тотчас же дали. ...Хотя в съестных припасах уже чувствовался недостаток, их все-таки посылали аббату, и он делил их, как добрый пастырь». “ (цит по Земцову) Помощь, о которой идет речь, была предоставлена Сюрюгу высшими чинaми Великой армии и французской администрации, в т.ч. маршалом Мюратом.
Пожар Москвы. Картина Айвазовского.
При такой радикальной разнице в положении - у русских священников прихожане ушли из города, в который входила армия иноземного антихриста, в то время у Сюрюга прихожане теснились к церкви, а в город входили соотечественники - недоумение Сюрюга, что многие священники покинули Москву совершенно понятно, как понятна и предвзятость его оценки.
Заметим, что похожие истории о том, как жители городов, в которые входили французы, искали и находили убежище в православных храмах известны. Такое случалось, например, в Смоленске и его окрестностях. Но речь шла о Москве, о ней и будем говорить. Прав ли Сюрюг, говоря о том, что все русские священники покинули город? Признаюсь, что у меня нет исчерпывающей статистики, показывающей сколько священников бежало, а сколько осталось. Но несомненно то, что осталось их немало. Л. В. Мельникова в многократно упомянутой мной книге утверждает, что в Москве осталось большинство духовенства.
Об известных случаях пребывания русских священников в оккупированой французами Москве, об их злоключениях и подвигах мы и поговорим в следующей части этой заметки. Любопытно начать этот список с того самого священника Кавалергардского полка, о котором пишет Сюрюг. Протоиерей Михаил Гратинский не был московским приходским священником. После Бородинского боя он отправился в Москву в командировку, чтобы починить поврежденную ризницу полковой церкви. Там он был захвачен в плен.
У о. Михаила отобрали пожалованный императором крест, часы, одежду, деньги, документы, но он не пал духом, а испросил у французского начальства разрешение на отправление богослужений в уцелевшей церкви св. Евпла на Мясницкой улице и получил его. Через две недели после оставления Москвы (15/27 сентября) о. Михаил Гратинский совершил Божественную литургию и молебен. В отчете о. Михаила Гратинского обер-священнику протоиерею Иоанну Державину (отчет этот можно прочитать в книге Мельниковой, которую я уже много раз упоминал в заметках с тэгом «1812 год») говорится, что это богослужение проходило в присутствии всех оставшихся в Москве жителей. С того дня о. Михаил совершал богослужения ежедневно до ухода неприятеля из Москвы, после чего вернулся в свой полк и служил там до 1822 года.
Вот гравюра того времени, изображающая молебен, совершенный о. Михаилом Гратинским в храме Св. Евпла 15 сентября. А увел я эту картинку из замечательного ЖЖ ув. pro100-mica, спасибо ей большое!
Фотография церкви св. Евпла в 1880е годы. Церковь была основана в 15 веке, но здание, в котором служил в 1812 году о. Михаил Гратинский было построено в середине 18 века. Несмотря на свою архитектурную уникальность для Москвы и несмотря на живую связь с историей 1812 года, храм был разрушен в 1926 году якобы для расчистки места под важное советское строительство. До последнего времени место оставалось незастроенным.
История протоиерея Михаила Гратинского - это только начало рассказа. Продолжение со многими другими историями следует.
Продолжая разговор о войне 1812 года как столкновении не только двух империй, но двух взглядов на мир и двух систем ценностей, невозможно не остановиться на пребывании французов в Москве, которое предоставило французам широкие возможности познакомиться с русской культурой и реалиями русской жизни. Сходным образом, и русские получили возможность увидеть вблизи массу европейцев, которые не играли привычных для русского восприятия ролей.
Меня по понятным причинам интересует последствия захвата Москвы французами для церковной жизни города и отношение французов к этой стороне русской жизни. Но при обсуждении предыдущей заметки был поднят очень конкретный вопрос о поведении православного духовенства при занятии Москвы Наполеоном; я решил сделать эту тему центральной и надеюсь, что хотя бы частичный ответ на нее будет дан в этой заметке.
В обсуждении была приведена цитатa из аббата Сюрюга писавшего, что русское духовенство совершенно оставило город и нуждающиеся и страждущие не могли найти утешения у алтарей - православные храмы были пусты. Не ставя под сомнение добросовестность аббата, попытаемся разобраться насколько его сообщение отражает действительность.
В течение почти недели после Бородина армия ожидала следующего боя у стен Москвы. Приказ Кутузова об оставлении Москвы стал известен только вечером 1/13 сентября. Большинство жителей Москвы узналo об этом с определенностью только на следующий день. Будучи неожиданно поставлены перед выбором - оставаться на «оккупированной территории» или бежать, бросив дом и хозяйство на верное разграбление и очень вероятный пожар, москвичи в большинстве своем предпочли второе.
Беженцы из Москвы. Гравюра 19 века.
Вот как пишет об этом русский участник событий: «С рассветом (2/14 сентября - Партизан) мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой”. (цит по Тарле)
Справедливости ради следует сказать, что эвакуация Москвы началась еще до получения известия об оставлении ее русской армией, потому что жители ожидали большого сражения непосредственно у города. Бегство из Москвы было массовым, все заставы были запружены населением, уходящим уже после слухов об исходе Бородинской битвы и об отступлении русской армии к Можайску. Все дороги к востоку от Москвы по всем направлениям на десятки верст были покрыты беглецами.
Вот что творилось утром 8/20 сентября около Рязани по словам очевидца: «… представилось нам зрелище единственное и жалостное: как только мог досягать взор, вся Московская дорога покрыта была в несколько рядов разными экипажами и пешими, бегущими из несчастной столицы жителями; … гонимые страхом, в каретах, колясках, дрожках и телегах, наскоро, кто в чем мог и успел… хорошо одетые мужчины и женщины брели пешне, таща за собой детей своих и бедный запас пропитания… всяк вышел наскоро, не приготовясь, быв застигнут нечаянно, и брели без цели и большей частью без денег и без хлеба…А по другим трактам - Владимирскому, Нижегородскому и Ярославскому - было то же, если не более...» (цитатa из Тарле)
Обратим внимание - между Москвой и Рязанью 200 км. Принимая максимальную скорость «семейного» пешехода равной 25 км/день, делаем вывод, что те, кто шел в этой массе беглецов пешком вероятно ушли из Москвы еще до 2/14 сентября.
На почти полное оставление Москвы жителями указывают и французы. Письма и дневники участников похода говорят, что отсутствие жителей было одним из сильных и неожиданных впечатлений победителей наряду с удивлением от встречи с большим, чистым и красивым городом. Можно прочитать, например, такое: «Французы, сами столь гордящиеся Парижем, удивлены величием Москвы из-за ее великолепия, ее роскоши, которая соответствует найденным здесь богатствам, при том, что город почти полностью эвакуирован». (цит по В.Н. Земцов. Наполеон в Москве. Французский ежегодник 2006. М., 2006. С. 199 - 218. http://annuaire-fr.narod.ru/statji/Zemtsov-2006.html ).
Другой французский офицер описывает первые впечатления: « При входе в Москву меня охватило удивление, смешанное с восхищением, потому что я ожидал увидеть деревянный город… но, напротив, почти все дома оказались кирпичными и самой изящной и самой новой архитектуры. Дома частных лиц похожи на дворцы, и все было богато и великолепно.” Он же пишет: “Мы вошли в город с надеждой найти там жителей и отдохнуть от дурных бивуаков, но там никого не было, кроме французов и иностранцев, которые не хотели уходить вслед за русскими.» (цит по Тарле)
Французы в Москве. Гравюра Бовинэ.
Еще один участник похода пишет: «Вступая вслед за пехотой (очевидец был артиллеристом - Партизан), я проходил через громадные площади и улицы. Я заглядывал в окна каждого дома и, не находя ни одной живой души, цепенел от ужаса. Изредка мы встречали кавалерийские полки, мчавшиеся во весь опор по улицам и также никого не находившие”. (цит по Тарле)
Французский офицер записал 9/21 сентября о своих впечатлениях, относившихся к 3/15-му числу: «Мы были в намного менее веселом настроении, чем ранее (сразу по вступлению в Москву - Партизан), и горевали по поводу того, что все население, среди которого мы рассчитывали вести сладкую жизнь, исчезло…” (цит по указанной выше работе Земцовa)
Население Москвы перед нашествием составляло 270 тысяч. Тарле оценивает число оставшихся жителей в несколько тысяч. Даже если эта оценка занижает число оставшихся, приведенные свидетельства очевидцев убеждают, что из Москвы ушли почти все ее жители, по крайней мере, русские жители.
Это беспрецедентное событие несомненно поставило московское духовенство в очень нелегкое положение. Прихожане уходят, и долг священника, казалось бы, велит оставаться с ними, т.е. уходить. Но у него есть долг и оставаться при храме, оберегая святыни да и просто церковное имущество, тем более, что прихожане уходят не в пустыню, а вглубь России, где есть другие храмы и священники.
С другой стороны, защитить храм от вражеской армии священник все равно не сможет, а про то, что неприятель отнюдь не проявляет уважения к православным храмам, священник уже знал. Даже в Могилевской епархии, где произошло неслыханное - архиепископ Варлаам присягнул Бонапарту и убедил значительную часть своего духовенства последовать за ним (думаю что про могилевскую церковную смуту 1812 года всем известно, поэтому о деталях говорить не буду), были разорены 3 монастыря, сожжены 4 церкви, разорены - 4, повреждены - 3.
Справедливости ради необходимо заметить, что присягу Бонапарту принесло не все и даже не большинство духовенства могилевской епархии. Вот яркий пример тех, которые не присягнули - протоиерей Герасим Курганский из местечка Чечерск регулярно проводил крестные ходы и молебны о поражении врагов, а однажды, встав во главе духовенства и прихожан, отбил нападение неприятельского отряда на свой населенный пункт.
Очень неловко оказаться в положении, когда необходимо делать такой нелегкий выбор. Не сомневаюсь, что немало священников бежало их Москвы. Священники тоже люди и у них тоже есть семьи. Удивительным в создавшейся ситуации является то, что многие из них не побоялись остаться в пустынном городе, в который входила армия под командованием того, кого оставшиеся священники вполне вероятно считали антихристом. О доказательствах этого речь пойдет впереди.
Тут совершенно необходимо заметить, что 24 августа/5 сентября (еще до Бородина) вышел императорский указ из Синода о подготовке церковных драгоценностей к эвакуации. Любопытно, что подготовка эта велась очень осторожно, поскольку москвичи бдительно следили за наличием в городе православных святынь и ревниво относились к попытке их вывоза. По этой причине к вывозу готовили только то, что было скрыто от глаз прихожан. Те святыни, которые были доступны, можно было вывезти только в самый последний момент.
Более того, хотя наша национально-народная премудрость «хотели лучше, а получилось, как всегда» известна нам более по озвучиванию ее Черномырдиным, существование ее прослеживается с незапамянтных времен. Эвакуацию церковных ценностей в 1812 году уже проводили из западных епархий, и опыт явственно показывал, что транспорта хватает только на самое важное. С большей частью ценностей приходилось импровизировать: вывозить без помощи начальства, прятать на месте и проч. Необходимость не просто заботиться о сохранности церковных ценностей, но выполнять при этом высочайший указ несомненно добавляла головной боли московским священникам.
Итак, в обсуждении моей заметки о том, что под Бородино столкнулись не только армии и империи, но и мировоззрения, ув. лжеюзер neboraka справедливо заметил, что не стоит «лакировать действительность» и если уж приводить слова аббата Сюрюга об отсутствии христианской веры среди французов, то не стоит забывать и о том, что он сказал о русских. А сказал он о них много нелестного.
Так, неожиданно для меня аббат сей стал героем этой заметки. Ну что же, почитаем сказанное Сюрюгом о французах и русских; для этого привожу фрагмент из еще одной работы Земцова (В.Н.Земцов. Аббат Сюрюг и французский «миф» о московском пожаре 1812 года. Imagines mundi: Альманах исследований по всеобщей истории XVI-XX вв. №4. Интеллектуальная история. Вып. 2: Сб-к науч. работ. Екатеринбург: Урал. гос. ун-т, 2006. http://annuaire-fr.narod.ru/bibliotheque/ZemtsovSurugueMoscowFire.html).
Французская церковь Св Людовика. Это не то здание, в котором служил аббат Сюрюг. Этот храм был построен Жилярди в 1830е годы.
Апсидная сторона церкви
Паперть
(цитата открывается) “Религия стала для Сюрюга и главным нравственным мерилом поведения как наполеоновской армии в Москве, так и действий русских властей и православного духовенства. 19 октября (ст. ст.) 1812 г. он пишет отцу Буве (его другу, тоже аббату - Партизан) о наполеоновских солдатах так: «…в церкви почти никто из французской армии не появлялся, за исключением 4 или 5 офицеров из старых фамилий Франции, двое или трое исповедались. Кроме того, ты можешь судить о христианстве этой армии, когда я скажу тебе, что в армии в 400 тыс., которая пересекла Неман, даже не было ни одного капеллана. Среди более 12 тыс. умерших здесь я не похоронил с обычными церемониями никого, за исключением одного офицера и одного слуги генерала Груши, все остальные, офицеры и солдаты, были зарыты своими в первом же близлежащем саду. Они даже не предполагают возможности обретения другой жизни. Я имел случай посетить палату с ранеными офицерами; все мне говорили о своих физических страданиях, и никто не упомянул о душевных, а тем временем третья часть из них была при смерти. Я окрестил нескольких солдатских детей; это единственная вещь, которую они все же хотят, и со мной обошлись с почтением. В остальном, религия для них не более чем пустой звук».
Но строки, посвященные отношению русских к религии, звучат еще более жестко и, можно сказать, обличающе жестоко. «Церкви, - пишет Сюрюг аббату Николю, - оставленные своими настоятелями, были превращены в караульни. Служители, поставленные на стражу Израиля, скрылись или бежали». «Церкви были покинуты, - пишет автор в «Журнале», - я не знаю, по какой-то политической причине, или по ослеплению. В течение целых двух недель ни один звук колокола не прозвучал в городе, в котором храмы были в таком изобилии. Не встретилось ни одного попа, не было каких-либо признаков отправления службы; люди среди ужаса страшного бедствия не имели возможности излить свою душу у алтаря своего бога и воспользоваться этой последней возможностью, которая была у несчастных».
«Сами французские власти, - пишет аббат, - пытались организовать религиозную службу, но попы уклонялись… Решились только трое или четверо к концу третьей недели». Реально же, как сообщал Сюрюг в «Журнале», начал службу только один, в церкви Св. Евпла. «Это иностранный священник, - с удовольствием констатировал наш герой, - духовник полка кавалергардов».” (конец цитаты)
Прежде чем возразить по существу, а нам есть что возразить, не забудем охарактеризовать Сюрюга как свидетеля (тут я буду использовать приведенную выше работу Земцова, из которой была взята цитата, обличающая поведение московского православного духовенства). Аббат Сюрюг был иезуитом, одним из тех, кто приложил немало стараний к переходу некоторых русских аристократов в католичество, что в то время было модной формой эпатажа. Так, Сюрюг добился перехода в католичество (тайного, разумеется) супруги московского градоначальника и генерал-губернатора графа Ростопчина.
Прожив немало времени в России, Сюрюг несомненно оставался европейцем и был, как и наполеоновские солдаты, поражен и уходом жителей, и последовавшим за ним пожаром Москвы. По мнению автора цитируемой работы, Сюрюг стал главным источником французского мифа о том, что Москва была сожжена исключительно по инициативе русской стороны, движимой варварскими понятиями о войне, с целью использовать против противника тактику «выжженой земли». Цитирую Земцова: «Хотя в заключении «Журнала» вопрос о том, был ли пожар «мерой абсолютно необходимой», Сюрюг предлагал «отнести на беспристрастный суд потомства», его отношение к русским как к народу и к его правительству достаточно прозрачно: их образ мыслей и действий он оценивает как варварские, как противостоящие высшим понятиям человечности и Бога.”
Но не только образ мыслей отличал аббата от его русских «коллег». Прихожане Сюрюга, как мы уже видели, осталась в Москве. Ему действительно пришлось защищать храм и паству от французских мародеров, утешать сплотившихся вокруг храма прихожан и помогать им, обращаясь за помощью соотечественникам, хотя и весьма чуждым, но все же соотечественникам.
Начавшиеся уже 2/14 сентября пожары и грабежи стали для московских иностранцев подлинной катастрофой. Оказалось, что не только для французских солдат, но и для офицеров они были не столько соотечественниками, сколько недобитыми эмигрантами. “Актриса Фюзиль, чьи воспоминания вышли в Париже в 1814 г., писала: «Довольно большая площадь, принадлежащая церкви, была застроена деревянными домиками, где бедные иностранцы находили во всякое время приют. Пока город горел, солдаты грабили его. Все женщины, дети и старики попрятались в церкви. Когда появились солдаты, аббат Сюрюг открыл двери и в полном облачении с распятием в руках, окруженный этими несчастными, единственной опорой которых был он, с уверенностью предстал перед озверелыми солдатами, которые с уважением попятились перед ним». Далее Фюзиль пишет: «Аббат Сюрюг попросил стражу для охраны несчастных семей, и ему ее тотчас же дали. ...Хотя в съестных припасах уже чувствовался недостаток, их все-таки посылали аббату, и он делил их, как добрый пастырь». “ (цит по Земцову) Помощь, о которой идет речь, была предоставлена Сюрюгу высшими чинaми Великой армии и французской администрации, в т.ч. маршалом Мюратом.
Пожар Москвы. Картина Айвазовского.
При такой радикальной разнице в положении - у русских священников прихожане ушли из города, в который входила армия иноземного антихриста, в то время у Сюрюга прихожане теснились к церкви, а в город входили соотечественники - недоумение Сюрюга, что многие священники покинули Москву совершенно понятно, как понятна и предвзятость его оценки.
Заметим, что похожие истории о том, как жители городов, в которые входили французы, искали и находили убежище в православных храмах известны. Такое случалось, например, в Смоленске и его окрестностях. Но речь шла о Москве, о ней и будем говорить. Прав ли Сюрюг, говоря о том, что все русские священники покинули город? Признаюсь, что у меня нет исчерпывающей статистики, показывающей сколько священников бежало, а сколько осталось. Но несомненно то, что осталось их немало. Л. В. Мельникова в многократно упомянутой мной книге утверждает, что в Москве осталось большинство духовенства.
Об известных случаях пребывания русских священников в оккупированой французами Москве, об их злоключениях и подвигах мы и поговорим в следующей части этой заметки. Любопытно начать этот список с того самого священника Кавалергардского полка, о котором пишет Сюрюг. Протоиерей Михаил Гратинский не был московским приходским священником. После Бородинского боя он отправился в Москву в командировку, чтобы починить поврежденную ризницу полковой церкви. Там он был захвачен в плен.
У о. Михаила отобрали пожалованный императором крест, часы, одежду, деньги, документы, но он не пал духом, а испросил у французского начальства разрешение на отправление богослужений в уцелевшей церкви св. Евпла на Мясницкой улице и получил его. Через две недели после оставления Москвы (15/27 сентября) о. Михаил Гратинский совершил Божественную литургию и молебен. В отчете о. Михаила Гратинского обер-священнику протоиерею Иоанну Державину (отчет этот можно прочитать в книге Мельниковой, которую я уже много раз упоминал в заметках с тэгом «1812 год») говорится, что это богослужение проходило в присутствии всех оставшихся в Москве жителей. С того дня о. Михаил совершал богослужения ежедневно до ухода неприятеля из Москвы, после чего вернулся в свой полк и служил там до 1822 года.
Вот гравюра того времени, изображающая молебен, совершенный о. Михаилом Гратинским в храме Св. Евпла 15 сентября. А увел я эту картинку из замечательного ЖЖ ув. pro100-mica, спасибо ей большое!
Фотография церкви св. Евпла в 1880е годы. Церковь была основана в 15 веке, но здание, в котором служил в 1812 году о. Михаил Гратинский было построено в середине 18 века. Несмотря на свою архитектурную уникальность для Москвы и несмотря на живую связь с историей 1812 года, храм был разрушен в 1926 году якобы для расчистки места под важное советское строительство. До последнего времени место оставалось незастроенным.
История протоиерея Михаила Гратинского - это только начало рассказа. Продолжение со многими другими историями следует.