"Парк погружается в печаль..." О художнике Борисове-Мусатове
"Парк погружается в печаль..." О художнике Борисове-Мусатове
О единственном русском художнике, на
картинах которого не бывает снега...
Ну что Вам сказать насчет “холода” моих картин?.. Право, не знаю.
Наденьте плед, завяжите потеплее горло, когда соберетесь их смотреть. А после примите 20 грамм хинина... дабы не простудиться. Хотел бы я - и очень даже - напустить в них тепла, жару... Да не могу. Учился я у разных “корифеев” русского искусства. Страстно сам хотел, как у них, вкладывать все в рыжий свет коптящих керосиновых ламп... А видел только солнечный свет - яркий, как серебристый шелк с холодными тонами перламутра...
Кто помнит картины Борисова-Мусатова, тот вспомнит и этот дом. Классическая русская усадьба с белыми колоннами, зеленой крышей, широкой террасой и флигелем неподалеку. На мусатовских этюдах усадьба стоит на высокой горе, рядом с облаками, от нее спадает широкая просека и ведет пустынная тропинка.
Было бы странно представить, что этот дом не вообще усадьба, не символ,
рожденный фантазией и тоской художника, а живой реальный дом с адресом, индексом, со своими обитателями, с холодом ступеней и скрипом половиц. И дождь иногда стучит по его старой крыше...
“Парк погружается в тень”. Акварель. Этюд...
И везде этот дом - чуть дальше, чуть ближе. Все происходит вокруг него:
шествие деревьев, женщин, облаков, все обтекает его.
Борисов-Мусатов провел здесь свое предпоследнее лето. Вернее, его вторую половину: конец июля и август 1904 года. Это совсем рядом со станцией Звенигород, минут десять ходьбы.
Усадьбу “Введенское” проектировал поэт и архитектор Н. Львов на излете
восемнадцатого столетия. А принадлежала она в разные времена то Голицыным, то Шереметевым, то Лопухиным. В начале двадцатого века комнаты во флигелях сдавали дачникам. В летние месяцы здесь бывали Чехов, Чайковский, художница Мария Якунчикова. Над аркой ворот перед иконой горела по вечерам лампада.
Когда я сырым парком спустилась вдоль просеки и вышла на нее по траве, то, оглянувшись на дом, увидела... мусатовскую картину. Мне даже показалось, что мольберт художника стоял именно на том месте, где я оглянулась.
Дом был перестроен в 1912 году, дерево заменили камнем, и усадьба почему-то немного сдвинулась влево. Рядом с колоннадой выросла ель, которой не было при Мусатове, а у флигеля - береза. Липы вдоль просеки разрослись в стороны, и просека оттого стала теснее, плотно подошла к дому. Совсем не изменился лишь сам обрыв, а сбегающая с высоты тропинка в точности повторяет те извивы, что она делала летом 1904 года. Две сосны, что видны справа на эскизе “Сон божества”, смотрятся теперь грузнее и дремучее, но их можно без труда узнать.
Сейчас здесь санаторий. Общего типа. А в войну был госпиталь. А до того чего только не было. Приют для беспризорников… И все-таки этому дому повезло.
Борисов-Мусатов много месяцев писал картину “Гармония”. Но все что-то
мешало. То он расставлял на поляне стулья, необходимые для задуманной
композиции, и вдруг начинал сыпать снег. Или кончались деньги, и надо было срочно браться за другую работу.
Последние годы жизни Мусатова пришлись на выморочное время. Почти все упивались разладом, торопили грядущее крушение, столичная публика предавалась порокам, а плохие поэты пытались, на манер Бодлера, все это воспевать. Критика хотела сдернуть с Мусатова “розовые очки”, открыть ему глаза на действительность.
А он все видел, но движение его души было обратным тому, что происходило в жизни. “Я нашел себе свой мир, - писал он в одном из писем. - И ничто уже меня не может выбить из моей колеи... Человек носит счастье в себе самом. Я его имею и верю, что в нем не разочаруюсь до конца. Я счастлив, готов любить вас всех и могу снисходительно переносить незаслуженные удары. Потому что мне кажется, что я сильнее вас всех...”
Судьба проявляет иногда утонченную справедливость по мелким, казалось бы, поводам. Мусатова допекали упреками в эстетизме, мистике, холодных фантазиях, а судьба возьми и сохрани столь любимый им ландшафт, да еще в таких подробностях, как изгиб тропинки и абрис облака, наплывающего из-за дома... Вот и пойми, отчего она бывает так беспощадна, когда речь идет о самом главном - о жизни.
Мусатов умер в городе Тарусе, прокатившись на лодке по Оке в конце октября.
Он, кажется, так и остался единственным русским художником, ни на одной картине которого нет снега. Вместо снега он бросал на землю серебристый шелк. Оттого его этюды и отдают тем рассеянным ровным светом, который принимают за холод.
Из последнего письма Борисова-Мусатова сестре Елене, 23 октября 1905 года: “Теперь, быть может, надо учиться, как делать перевязки...”
Уходя из Введенского, я простилась с домом, тронув его штукатурку. С горы было видно, как в Звенигороде ветер сносит дымки из труб. Слишком зябко для мая, будто и не май, а осень. В такой, быть может, день и Мусатов уезжал отсюда, оставляя ранние свечи в большом доме. Бабочки тыкаются в темноту, как в стену, а кто-то убегает вниз по аллее, осыпая сирень и дождевые капли...
О единственном русском художнике, на
картинах которого не бывает снега...
Ну что Вам сказать насчет “холода” моих картин?.. Право, не знаю.
Наденьте плед, завяжите потеплее горло, когда соберетесь их смотреть. А после примите 20 грамм хинина... дабы не простудиться. Хотел бы я - и очень даже - напустить в них тепла, жару... Да не могу. Учился я у разных “корифеев” русского искусства. Страстно сам хотел, как у них, вкладывать все в рыжий свет коптящих керосиновых ламп... А видел только солнечный свет - яркий, как серебристый шелк с холодными тонами перламутра...
Кто помнит картины Борисова-Мусатова, тот вспомнит и этот дом. Классическая русская усадьба с белыми колоннами, зеленой крышей, широкой террасой и флигелем неподалеку. На мусатовских этюдах усадьба стоит на высокой горе, рядом с облаками, от нее спадает широкая просека и ведет пустынная тропинка.
Было бы странно представить, что этот дом не вообще усадьба, не символ,
рожденный фантазией и тоской художника, а живой реальный дом с адресом, индексом, со своими обитателями, с холодом ступеней и скрипом половиц. И дождь иногда стучит по его старой крыше...
“Парк погружается в тень”. Акварель. Этюд...
И везде этот дом - чуть дальше, чуть ближе. Все происходит вокруг него:
шествие деревьев, женщин, облаков, все обтекает его.
Борисов-Мусатов провел здесь свое предпоследнее лето. Вернее, его вторую половину: конец июля и август 1904 года. Это совсем рядом со станцией Звенигород, минут десять ходьбы.
Усадьбу “Введенское” проектировал поэт и архитектор Н. Львов на излете
восемнадцатого столетия. А принадлежала она в разные времена то Голицыным, то Шереметевым, то Лопухиным. В начале двадцатого века комнаты во флигелях сдавали дачникам. В летние месяцы здесь бывали Чехов, Чайковский, художница Мария Якунчикова. Над аркой ворот перед иконой горела по вечерам лампада.
Когда я сырым парком спустилась вдоль просеки и вышла на нее по траве, то, оглянувшись на дом, увидела... мусатовскую картину. Мне даже показалось, что мольберт художника стоял именно на том месте, где я оглянулась.
Дом был перестроен в 1912 году, дерево заменили камнем, и усадьба почему-то немного сдвинулась влево. Рядом с колоннадой выросла ель, которой не было при Мусатове, а у флигеля - береза. Липы вдоль просеки разрослись в стороны, и просека оттого стала теснее, плотно подошла к дому. Совсем не изменился лишь сам обрыв, а сбегающая с высоты тропинка в точности повторяет те извивы, что она делала летом 1904 года. Две сосны, что видны справа на эскизе “Сон божества”, смотрятся теперь грузнее и дремучее, но их можно без труда узнать.
Сейчас здесь санаторий. Общего типа. А в войну был госпиталь. А до того чего только не было. Приют для беспризорников… И все-таки этому дому повезло.
Борисов-Мусатов много месяцев писал картину “Гармония”. Но все что-то
мешало. То он расставлял на поляне стулья, необходимые для задуманной
композиции, и вдруг начинал сыпать снег. Или кончались деньги, и надо было срочно браться за другую работу.
Последние годы жизни Мусатова пришлись на выморочное время. Почти все упивались разладом, торопили грядущее крушение, столичная публика предавалась порокам, а плохие поэты пытались, на манер Бодлера, все это воспевать. Критика хотела сдернуть с Мусатова “розовые очки”, открыть ему глаза на действительность.
А он все видел, но движение его души было обратным тому, что происходило в жизни. “Я нашел себе свой мир, - писал он в одном из писем. - И ничто уже меня не может выбить из моей колеи... Человек носит счастье в себе самом. Я его имею и верю, что в нем не разочаруюсь до конца. Я счастлив, готов любить вас всех и могу снисходительно переносить незаслуженные удары. Потому что мне кажется, что я сильнее вас всех...”
Судьба проявляет иногда утонченную справедливость по мелким, казалось бы, поводам. Мусатова допекали упреками в эстетизме, мистике, холодных фантазиях, а судьба возьми и сохрани столь любимый им ландшафт, да еще в таких подробностях, как изгиб тропинки и абрис облака, наплывающего из-за дома... Вот и пойми, отчего она бывает так беспощадна, когда речь идет о самом главном - о жизни.
Мусатов умер в городе Тарусе, прокатившись на лодке по Оке в конце октября.
Он, кажется, так и остался единственным русским художником, ни на одной картине которого нет снега. Вместо снега он бросал на землю серебристый шелк. Оттого его этюды и отдают тем рассеянным ровным светом, который принимают за холод.
Из последнего письма Борисова-Мусатова сестре Елене, 23 октября 1905 года: “Теперь, быть может, надо учиться, как делать перевязки...”
Уходя из Введенского, я простилась с домом, тронув его штукатурку. С горы было видно, как в Звенигороде ветер сносит дымки из труб. Слишком зябко для мая, будто и не май, а осень. В такой, быть может, день и Мусатов уезжал отсюда, оставляя ранние свечи в большом доме. Бабочки тыкаются в темноту, как в стену, а кто-то убегает вниз по аллее, осыпая сирень и дождевые капли...