Дневник читателя. Записки Лидии Гинзбург
Пока читал "Записки блокадного человека" ел много хлеба (шёл на кухню, отрезал ломоть, крупно солил крупной солью и ел), читая часть книги Гинзбург, посвящённую литературе (учителям и коллегам) читал много стихов (Мандельштама, Пастернака, Бродского, Жданова) - такой уж Лидия Яковлевна заразительный автор.
Обращение по имени - принципиальный момент: Гинзбург ведёт со своим читателем частный, сугубо приватный разговор - большую часть любой книги составляют её дневниковые записи, точные, чёткие, беспощадные.
Гинзбург ведёт наблюдение за поведением людей, соединяя психологические выкладки с наработками литературной теории; из этого сочетания рождаются тексты большой силы и интеллектуальной красоты.
Мало кто в русской литературе может сравниться по мощи умственного накала с этими отрывочными наблюдениями, собирающимися, в конечном счёте, в огромный, единый метатекст, объединяемый не только фигурой автора, постепенно превращающегося в персонажа и развитием постоянных тем, вокруг которых перо Гинзбург кружит десятилетиями (депрессия, противостояние тому, что больше тебя - психологическим стереотипам, давлению государства, литературному быту, в котором закрепляются и стереотип и общественное влияние), но и особенностями построения текста, на котором хотелось бы остановиться поподробнее.
Наследница и продолжательница дела русских формалистов (ранние записи Гинзбург интересны портретными и мемуарными заметками про Эйхенбаума, Шкловского, Тынянова, Гуковского, впрочем, как и Маяковского, Мандельштама, Тихонова, Ахматовой и много ещё кого), на "официальном поле" Гинзбург реализовывалась как исследовательница "промежуточных жанров" (дневники, письма, записки, заметки) - есть у нее монография о "Записных книжках" Вяземского, об особенностях архитектуры "Былого и дум" А. Герцена.
Параллельно, Гинзбург занималась исследованием "психологического романа" (тут её кумир Толстой, на котором, как она считает, этот жанр оказался закрытым, исчерпанным).
Кризис романа позволяет выдвинуться в центр читательского интереса вспомогательным, периферийным формам - вот почему Гинзбург так подробно описывает "Исповедь" Руссо и " Мемуары" Сен-Симона, прежде чем перейти к разбору своего любимого текста - многотомной эпопеи Пруста, который повлиял на её собственный почерк больше чем кто бы то ни было.
Диалектикой чувств, описанием эмоций и мыслей вместо описания самого мира, материализацией интенций и скрупулёзным анализом общественных отношений, влияющих на строй бытовой жизни, а, главное, точностью этих описаний, когда автор словно бы выводится за антропологические скобки, что позволяет ему наблюдать людей, их поведение и отношение между собой с точки зрения "разумного марсианина" или Наташи Ростовой, впервые посетившей театр - то есть, в режиме перманентного остранения.
Гинзбург помогала вычесть себя из мира теория литературы и специфика характера, Прусту - болезнь и отношения с собственной памятью, постоянно поставлявшей ему материал для интеллектуальной разминки.
Есть и разница - Гинзбург описывает свежие впечатления, по горячим следам, складывая их в папки (записи 20-30х годов, 40-вых, и так вплоть до смерти, оборвавшей рост папки "Записи 70-80-х"), Пруст же работает с воскрешением "законченного прошлого", продлевая его существование, делая его "настоящим длительным".
Впрочем, куда важнее жанровая близость Гинзбург и Пруста, метод и стиль которого Лидия Яковлевна, безусловно продолжала. Правда, в новом времени и на ином, советском, материале.
Если "психологический роман" заканчивается Толстым, то что следует, должно следовать дальше? Невозможность написать про вымышленного персонажа "Иван Иванович подошёл к окну", тем не менее, даёт возможность нарративных формул в свидетельстве очевидца.
Собственно, весь нынешний кризис "фикшн", который читают всё меньше и меньше, связан, с одной стороны, с утратой доверия к базисным жанрам, с другой - вниманием к собственной, здесь и сейчас переживаемой жизни, для которой хочется найти точки опоры в чужом опыте.
Лидия Гинзбург и даёт такую возможность, причём с избытком.
Ну, а обстоятельства жизни и способы публикации её заметок (жизненный путь автора закончен, задавая дополнительные возможности для проявления в нём не только внешнего, но и внутреннего сюжета, "морали", а, отсюда, и ощущение новой текстуальной цельности) позволяют балансировать разрозненному корпусу отрывков на грани того самого "психологического романа", нынешней невозможности которого Гинзбург посвятила столько вдохновенных строк.
С одной стороны, её "человек за письменным столом" - это важные свидетельские показания, обладающие обаянием документа "из-под глыб" эпохи "погружения во тьму", но, с другой, всё ж таки, художественная проза, со всеми её атрибутами.
Тем более, что во многие отрывки, фиксирующие её личный опыт, Гинзбург вводит мужского персонажа Эн, от лица которого и ведётся наблюдение.
Это, безусловно, персонаж тождественный (несмотря на половую разницу) автору. Впрочем, точно так же, ведь, поступал и её любимый Пруст в "Поисках утраченного времени".
Хотя Пруст не заморачивался над научным обоснованием формы выражения, делая её по наитию, тогда как Гинзбург приступает к построению корпуса собственных текстов, оснащённая всей методологической и терминологической артиллерией литературоведения, вполне осознанно. Волево.
Просто там, где обычная женщина, дабы уйти в тень, переадресовывается, начиная рассказ с посылки "а вот у меня есть подруга и вот что с ней произошло", Гинзбург вводит условного Эна, про которого всем и так понятно, что это - голос автора. Безусловный авторский голос. Авторское зрение. Но, при этом, о себе как о Другом.
Я начинал чтение записок Гинзбург с последнего, более близкого к нам периода позднего стабилизма и входа в перестройку (почему-то мне казалось, что эти записи будут интереснее заметок о временах, ныне кажущихся нам едва ли не древними), однако, самое интересное нашлось именно в начале.
Для меня самое важное у Гинзбург - фрагменты первой половины ХХ века, основанные на энергии разлома, когда "после революции" пришли иные люди и иные отношения между людьми, а жизнь резко изменилась, наметив тенденцию у купрощению и опрощению (причём, не только в восприятии искусства).
Тексты эти выглядят вопиюще актуальными, во-первых, потому что и мы сегодня переживаем слом привычного образа жизни, когда давление государства не ослабло, но только усилилось (впрочем, нужно ли делать Лилию Яковлевну символом сопротивления? Сопротивления чему? Если только воздуху времени - к сожалению, мы слабее века, который в своей красе не хочет быть как я, слаб человек), а, во-вторых, потому что они удивительно точны.
Именно точность и не устаревает, позволяя оставаться подённым записям времён военного коммунизма, НЭПа, коллективизации и индустриализации, важным инструментом работы в период вхождения в нынешнюю постиндустриальность.
Плюс, конечно, чёткое, спокойное понимание работы семиотических механизмов (которые не зависят от содержания и конкретного наполнения - ну, да, сегодня оно иное), высочайшей филологической культуры, выучки у формалистов, трезвости взгляда, писательского мастерства и ежедневного нерядового окружения, которое, безусловно, тоже подпитывает - и мысль, и текст.
Она так думает - с помощью письма, кончиками пальцев, бегающих по клавиатуре. Всечеловеческий способ преодоления пространственной ограниченности, свойственной советской жизни, спёртости, духоты. В записках Гинзбург очень часто пасмурно и темно, лежат сугробы, в комнатах тихо и холодно.
Полноценная сублимация, оправдывающая энергетическую у-трату. А в ситуации Ленинградской Блокады ещё и способ выжить, преодолеть депрессию, похожую на бессоницу Чорана, найти во всём (в том числе и в своей жизни) Смысл.
Роман само-воспитания, возникающий из дневника само-наблюдения."Роман по типу дневника или, что мне всё-таки больше нравится, - дневник по типу романа..." (стр. 142)
Впрочем, романа ли? Я так до конца и не осознал.
Там, где Гинзбург переходит к связанной наррации ("Четыре повествования", в которые вошли, помимо "Записок блокадного человека" ещё и размышления о смерти - "Мысль, описавшая круг" с детальным дневником агонии отца), она выглядит, всё-таки, менее убедительно - вопрос авторской привязанности к коротким формам, основанный на личной синдроматике или же дополнительные формальные и жанровые условности, утяжеляющие текст, обычно движимый одним только стремлением мысли - и оттого, особенно, лёгкий, едва ли не невесомый?
"Записки блокадного человека" состоят из двух неравных частей - в первой Лидия Яковлевна говорит о реакциях тела на голод и холод так убедительно, что бежишь на кухню, во второй - передаёт разговоры в Радиокомитете, когда о еде говорят другие.
Десятки страниц стенограмм бытовых разговоров, в кабинетах и в столовой. Становится интересно, по памяти ли или же непосредственно сидя за столом, в присутствии говоривших?
Когда Гинзбург превращается в невидимку, фиксируя реплику за репликой, концентрат не совка (хотя и этого тоже полно, между прочим, полезно вспомнить или же, хотя бы, прочитать как работали советские журналисты), но человеческой натуры.
Важно, что выводы свои Лидия Яковлевна выводит не на социальный, но на общечеловеческий уровень, независимый от особенностей конкретного политического строя и общественной погоды за окном.
Другое дело, что простой речи, поскольку она очевидно бесконечна и совпадает с очертаниями жизни, ничем из неё не выделяясь, важно ставить рамку.
Вот Гинзбург и использует Блокаду как формальную рамку периода обострения, на фоне которого любые реплики обнаруживают не только символическое звучание, но так же и второе, третье дно, обнажая механизмы самосохранения (ещё одна любимая тема Гинзбург).
Необходимо выжить. Но не любой ценой, а сохраняя достоинство и собственное лицо, собственную наполненность конструктивом, который невозможно отменить даже самым скверным временам.
Очевидно, что ежедневные аналитические записи помогли Гинзбург спастись, как в прямом (неслучайно, блокадные заметки более объёмные и протяжённые - видно, что Гинзбург цеплялась за эту непрерывность, боясь (или не боясь, просто не желая) оторваться от текста, позволяющего превозмочь трудности каждой конкретной ситуации, так и в переносном смысле.
Хотя о переносных смыслах говорить в данном случае как-то глупо?
