Дневник читателя. Л. Даррелл "Жюстина"
Давно хотел прочитать "Александрийский квартет", но только сейчас, с помощью букридера, руки дошли (сложно было собрать все четыре книги романа, а вот скачиванием в одно касание может решить многие сложности) и "Жюстина" - первая часть эпопеи, в которой неудачливый писатель Дарли, окружённый другими более или менее успешными интеллектуалами, мечется между двумя женщинами - танцовщицей Мелиссой, которую он однажды спас от передоза и Жюстиной, женой египетского богатея Нессима для которой эта связь - странная, парадоксальная возможность приблизиться к мужу.
Здесь (в Александрии Даррелла) многое построено на выворачивании смыслов и клише; масса парадоксов в Уальдовском стиле: мужчины (тот же Нессим) ведут себя по-женски, тогда как женщины, напротив по-мужски; а гностические посиделки тайного кружка каббалистов, ведомого Бальтазаром, вызваны не духовными движениями, но чем-то низменным и липким.
Например, запахом смерти.
Чем дальше - тем ближе. Чем развратнее - тем вернее. Чем горше - тем слаще.
Наконец, чем грязнее и заброшеннее - тем изысканнее и интеллектуальнее...
Расстановка акцентов (писатель и его возлюбленные), тщательно, под увеличительным стеклом, выписанные на фоне города; долгие, умозрительные разговоры, похожие на оперные арии - такие же искусные и искусственные: когда вместо того, чтобы упасть в любовь или замертво персонаж долго жонглирует абстрактными категориями, а так же кружёк странных людей, связанных непонятными связями, напоминает более позднего Кортасара.
"Игру в классики" или "Книгу Мануэля", в которых схожим образом сознание и реальность меняются, слегка смещаясь в сторону полной неразличимости границ между едва ли не демонстративным реализмом и фантазмами; в сторону умозрительного ландшафта, тщательно (голографически) выписанного, но предумышленно синтезированного (затем и затевалось).
Тогда Дарли может сойти за Морелли, а Мелисса - ну, скажем, за Магу.
Другое дело, что дарреловская повествовательная ткань зело отличается от джазовой кортасаровской, синкопированной и синтаксически затейливой.
Здесь она спрямлена и разглажена, из-за чего многочисленные точные формулы [наблюдения над жизнью и чувствами, диалектика души и отношений между мужчиной и женщиной, любовью и ревностью, страстью и познанием], являющиеся частью поэтики и увлекающие с первых же страниц, лишены резкости и терпкости.
Сглаженные общим нейтральным фоном, они вспыхивают искрами и тут же, без следа, прогорают - поначалу постоянно тянешься что-то выписать, но уже скоро понимаешь, что это невозможно, да и не имеет никакого смысла, ибо мудрость их ситуативна и извлечённая из контекста такая мудрость теряет почти всю свою красоту.
Хотя некоторые метафоры, описывающие море или ночь, рассвет или осень запоминаются и без выписок (высший пилотаж).
Судороги и спазмы этих наблюдений не выпирают из плавного, плавленого текста, но словно бы инкрустированы в него; не сжатые пружиной, но растянутые масковской гласной, они и помогают отстраиванию автономной реальности.
Последними штрихами.
Между Кортсасаром и Прустом (воспоминаниям которого присуща медленность и плавность), а так же Кундерой (выражение невыразимой лёгкости, оборачивающейся тяжестью; жёсткость архитектурного костяка), как между собакой и волком, в час, когда деревья становятся маленькими, а похмельные тени большими.
Балансировать на границе модернизма и беллетристики, не сваливаясь ни в одну из крайностей - кино по "Жюстине" толком не снимешь (пробовали, не получилось), а самооценку уже не завышает и читается только ради себя самой, то есть, истории, которая оказывается способом познания и самопознания.
Совсем как секс.
"Жюстина", написанная европейцем, пытается найти, нащупать логику южного города, которой, может быть, нет и никогда не было.
Поскольку читает тоже европеец, то Александрия напоминает все южные города сразу; тот же Тель-Авив или Барселону, нет-нет, но да и прикидывающихся Парижем; границы кварталов в которых ощущаются в том числе и по запаху.
Ароматы, запахи, миазмы, испарения и излучения мирволят воссозданию города-дублёра, "небесной Александрии уже тут, на земле.
Отвратительный, надо сказать, плотоядно чавкающий город, лишённый какой бы то ни было романтики, но буквально сочащийся аморализмом (отсюда и возможность каких угодно любовных конфигураций), эклектикой и пряным, с зассаными углами, декадансом.
Упадок с памятью о Кавафисе и запахом хамсина, жаренного мяса и пряностей; заставляющий прятаться в складках отношений, так как лабиринты городских трущоб уже не прячут и в них невозможно затеряться.
Непрочерченный исторический фон не называется, но угадывается, впрочем, куда важнее залежи повседневных ересей, в которых люди купаются как в Средиземном море, но с "неправильной" стороны.
Чужой город и чужие тексты, похожие на общих, общеупотребимых любовниц; а ещё на запотевшие, надтреснутые зеркала.
Дарли и его женщины, между будуаром и молельной, трактиром и библиотекой, состоят из того (не столько улицы, сколько переулки и глухие дворы) и из другого (роман о Жюстине, написанный первым мужем Жюстины, романы соседа Дарли и заметки, наброски к роману, которым заканчивается первая часть "Александрийского квартета", намекающие, что, наконец, Дарли взялся за ум...), убегающие от бога и преодолевающие секс с помощью самого секса.
Он не плотский, хотя хотел бы таким прикинуться; не животный, кишащий, расквашенный, но крайне собранный, строгий даже, принудительно европеизированный, предельно окультуренный - вот отчего Кортасар и Пруст, а не, к примеру, Миллер и Боулз.
Но посмотрим, что будет дальше. К "балтазару" приступаю в большом воодушевлении.
"...ведёшь человека к алтарю и попутно приглашаешь его в туалет. Как одно соотносится с другим? Где отыскать соответствие?"
Эссе М. Бутова: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/5/butov.html