Дэвид Боуи или Памяти второй половины ХХ века
Проснувшись, заглянул в Инстаграм, где, раз за разом, идут фотки Боуи, тут же понял, что он умер, хотя в Инстаграме же текста нет, одни имиджи, но, вот, поди ж ты, музыкой навеяло. Новолуние, опять же. Я ещё надеялся, что это продолжение рекламы его нового диска, но как-то слабо - окончательное знание почти всегда проступает тут же и уже не уходит. Однако, первый же пост в ФБ не оставил никакого сомнения: все мы, где бы ни были, подпадаем под одну информационную матрицу и я почти точно знаю, что все мои знакомые и друзья, от Москвы до самых до окраин, бывшие любимые и нынешние недруги, как один, думают сейчас о Боуи. Значит, день сегодня такой. Вот и я туда же, пошёл чистить лестницу от снега, недоумевая, отчего смерть Боуи, который мне никогда особенно не нравился, так тронула и не отпускает.
Лестница, надо сказать, крутая, многоступенчатая. За морозные дни нового года в неё вмёрзлась наледь, покрытая цепкой порошей, так что пришлось оперировать сразу двумя лопатами и неуступчивой щёткой. Обрабатывая ступеньку за ступенькой, я думал о том, что Боуи, чей первый диск появился в год моего рождения, почти всегда маячил где-то сбоку, слишком специфический во всех своих проявлениях для того, чтобы любить его искренне, самозабвенно, переслушивая альбомы, а не принимая их к сведению.
Spaceman и Blackstar, последовательно отмораживающийся от всего прогрессивного человечества, Боуи по определению никогда не мог оказаться мне (или кому-то ещё) близким, постоянно воплощая странные (ключевое слово его эстетики) личины анимы, теневой стороны человеческого существа, обратной стороны Луны (надо же, сегодня под утро мне приснилось, что я слушаю один из первых альбомов Pink Floyd'a, о котором я думать забыл, не вспоминая лет уже так двадцать, однако, прошлое гуляет внутри, как те самые органические сгустки, отхаркиваемые после пробуждения - так вот оно, значит, к чему снилось-то).
Меня всегда, нет, не раздражали, но обращали на себя внимание демонстративно рукодельные декорации его клипов, пытавшиеся совместить бюджетность с артистической необузданностью. Этот хендмейд имени Самоделкина помогал ощущать Боуи как классического модерниста, ваяющего собственную космогонию и находящегося в самом начале этого пути - когда материя ещё разгорячена первотолчком, раскрыта вовне, пока ещё не зацементировалась, не превратилась в гладкопись памятника самой себе.
В дате первого альбома Боуи, кажется, и заключена отгадка его многолетней инаковости - да он просто остался весь там, в дебютных временах, всё больше и больше расходясь и даже выламываясь из эстетики последующих десятилетий. Тот случай, когда воды времени сомкнулись над родовой травмой актуального художника сразу же, после выхода из "пленительного лона". Несмотря на то, что Боуи всегда? dhjlt ,s? был актуален и работал на опережение, развивая моды и тренды, постоянно подбрасывая те или иные поленья в костёр злобы дня, окапываясь внутри текучки кадров непреходящим холодком отчуждения. Хендмейд оказывался важнее глянца и гламура, а модернизм побеждал концептуализм и декаданс постмодерна. Пока не победил окончательно.
Его любили автомобили и MTV за промельк чего-то до конца непонятного, принципиально невнятного и, как будто бы, инфернального, причём, говорю же, вся эта суггестия творилась не на авансцене, клубясь где-то возле кулис (именно так это виделось мне отсюда), как бы особенно на себе не настаивая. Боуи частенько появляется в дневниках Энди Уорхола 70-х, конца 80-х - там, где главное место, разумеется, по праву отдано Мику Джаггеру.
Тогда же он снялся в двух важных для меня фильмах, появление которых стало внутренними вехами для людей моего поколения - это "Человек, упавший со звезды" 1976-го и "Весёлого рождества, мистер Лоуренс", 1983, почти свежим пришедшего к нам сразу же с Перестройкой (как и его же Понтий Пилат в "Последнем искушении Христа" в 1988-м). Эпилог "Твин Пикса" случится чуть позже, как и выступление на концерте памяти Фредди Меркурии, где, вместе с Энни Леннокс, Боуи спел "Под давлением", ставшем, пожалуй, самым сильным номером этого мемориала. Действительно меркуриевским.
Если спуститься ещё на одну ступеньку вверх, то примерно тогда же я начал скупать диски минималистов; одной из первых пластинок Филиппа Гласа, приобретённых в "Пурпурном легионе", стали "Герои" Боуи, аранжированные Гласом для симфонического оркестра. Помню, как этот компакт-диск разочаровал меня, когда я прослушал его в первый раз, так как ждал я от него совершенно другого (купленная по дороге в Барселону, пачка минималистов слушалась уже на каталанском курорте, как будто бы вчера это было).
В конце 80-х и начале 90-х, инфернальный голос Боуи возникал вдруг то в "Последнем шоссе" Линча, то в совместной записи с Pet Shop Boys (их общий "Hallo Spaceboy" 1996-го года, я слушал, пожалуй, чаще чем какие бы то ни было другие песни Боуи). Примерно тогда же он в третий раз заехал в Москву, где выступал в Кремлёвском дворце съездов, что означало, что СССР и новая Россия - действительно модная тема. Не помню, правда, участвовал ли Боуи в этапном гринписовском двойнике 89-го года, а гуглить не хочется, скорее всего, не был, на его месте там - вполне себе Питер Габриэль, но, вот, если по духу - то это вполне для Боуи была акция.
Я к тому, что в моей жизни Боуи присутствовал вкрадчивыми вкраплениями, легкомысленными, беглыми камео, чётко вписанными в ощущения моего собственного пути, того или иного, жизненного этапа. Боуи был воздухом времени, в котором я жил и живу, он окрашивал его звуками разных шлягеров и композиций, подсвечивая, точно фотографическим виражом, личные воспоминания - а что ещё требуется от рока или диско, сопровождающих нас от рождения и до смерти в качестве общедоступной атмосферы, существование которой кажется данностью и на которой, занятый своими делами, особенно не фиксируешься. Ну, есть и есть, было бы странно, если бы не было.
Каждый раз, когда умирает фигура, способная объединить всех в единую информационную сетку, я вспоминаю эссе Хулио Кортасара 1977-го года "Смех смехом, а не стало шестерых", вызванное уходом то ли Пикассо, то ли Чарли Чаплина, в котором смерти своих культурных героев Кортасар приравнивает к началу собственной убыли.
Боуи никогда не был моим культурным героем, но, как я понял, пока чистил лестницу, он выражал дух времени, растворяясь в нём, пока, собственно говоря, и не стал этим самым воздухом 11.01.2016-го года, который выдался в Чердачинске теплым (самым тёплым в этом году) и солнечным, из-за чего можно было уже не сидеть безвылазно дома, но отправиться на прогулку, как советовала мне мама. Ну, или же начать счищать наледь со ступенек, чтобы от прогулки вышла хоть какая-то ощутимая польза.
Пока я возился с ломом, щеткой и двумя лопатами, отец вернулся из больницы домой после первого рабочего дня. Слава его подвёз, папа шёл с сумками, румяный и бодрый. Крикнул приветствие и пошёл через "нижний вход", чтобы не мешать мне расчищать снежные завалы. Мама к его приходу испекла рыбный пирог, когда я вернулся "с прогулки" они сидели на кухне, в облаках чайного пара и горячего супа, обсуждали случившееся за день - когда отец возвращается из больницы, они садятся друг напротив друга и обсуждают, что только что было. Я им не стал ничего говорить про Боуи, чтобы не огорчать - они его вряд ли знают, а то, что они одногодки - всегда неприятно. Сильно по нервам бьёт, да и вообще, в жизни нашей и так полно негатива.
Почистив лестницу, я поднялся по чистым ступенькам наверх, к входной двери и обернулся. По Уфимскому тракту, мимо посёлка, неслись ( следующая остановка - "Конечная") пустые троллейбусы, шоркая замёрзшими штангами по проводам совсем как спички по истёртым граням спичечной коробки, которая сначала вымерзла, а, теперь, значит, оттаяла, превратившись в окончательно нерабочий объект. Искра не высекается. Воздух сегодня мягкий, почти сливочный. Особенно на закате, окрашивающем неровности сугробов в неестественно розовый цвет. Пар, вырываясь из ноздрей, быстро тает, впаиваясь в наступающий вечер. Почти мгновенно становясь им.
Лестница, надо сказать, крутая, многоступенчатая. За морозные дни нового года в неё вмёрзлась наледь, покрытая цепкой порошей, так что пришлось оперировать сразу двумя лопатами и неуступчивой щёткой. Обрабатывая ступеньку за ступенькой, я думал о том, что Боуи, чей первый диск появился в год моего рождения, почти всегда маячил где-то сбоку, слишком специфический во всех своих проявлениях для того, чтобы любить его искренне, самозабвенно, переслушивая альбомы, а не принимая их к сведению.
Spaceman и Blackstar, последовательно отмораживающийся от всего прогрессивного человечества, Боуи по определению никогда не мог оказаться мне (или кому-то ещё) близким, постоянно воплощая странные (ключевое слово его эстетики) личины анимы, теневой стороны человеческого существа, обратной стороны Луны (надо же, сегодня под утро мне приснилось, что я слушаю один из первых альбомов Pink Floyd'a, о котором я думать забыл, не вспоминая лет уже так двадцать, однако, прошлое гуляет внутри, как те самые органические сгустки, отхаркиваемые после пробуждения - так вот оно, значит, к чему снилось-то).
Меня всегда, нет, не раздражали, но обращали на себя внимание демонстративно рукодельные декорации его клипов, пытавшиеся совместить бюджетность с артистической необузданностью. Этот хендмейд имени Самоделкина помогал ощущать Боуи как классического модерниста, ваяющего собственную космогонию и находящегося в самом начале этого пути - когда материя ещё разгорячена первотолчком, раскрыта вовне, пока ещё не зацементировалась, не превратилась в гладкопись памятника самой себе.
В дате первого альбома Боуи, кажется, и заключена отгадка его многолетней инаковости - да он просто остался весь там, в дебютных временах, всё больше и больше расходясь и даже выламываясь из эстетики последующих десятилетий. Тот случай, когда воды времени сомкнулись над родовой травмой актуального художника сразу же, после выхода из "пленительного лона". Несмотря на то, что Боуи всегда? dhjlt ,s? был актуален и работал на опережение, развивая моды и тренды, постоянно подбрасывая те или иные поленья в костёр злобы дня, окапываясь внутри текучки кадров непреходящим холодком отчуждения. Хендмейд оказывался важнее глянца и гламура, а модернизм побеждал концептуализм и декаданс постмодерна. Пока не победил окончательно.
Его любили автомобили и MTV за промельк чего-то до конца непонятного, принципиально невнятного и, как будто бы, инфернального, причём, говорю же, вся эта суггестия творилась не на авансцене, клубясь где-то возле кулис (именно так это виделось мне отсюда), как бы особенно на себе не настаивая. Боуи частенько появляется в дневниках Энди Уорхола 70-х, конца 80-х - там, где главное место, разумеется, по праву отдано Мику Джаггеру.
Тогда же он снялся в двух важных для меня фильмах, появление которых стало внутренними вехами для людей моего поколения - это "Человек, упавший со звезды" 1976-го и "Весёлого рождества, мистер Лоуренс", 1983, почти свежим пришедшего к нам сразу же с Перестройкой (как и его же Понтий Пилат в "Последнем искушении Христа" в 1988-м). Эпилог "Твин Пикса" случится чуть позже, как и выступление на концерте памяти Фредди Меркурии, где, вместе с Энни Леннокс, Боуи спел "Под давлением", ставшем, пожалуй, самым сильным номером этого мемориала. Действительно меркуриевским.
Если спуститься ещё на одну ступеньку вверх, то примерно тогда же я начал скупать диски минималистов; одной из первых пластинок Филиппа Гласа, приобретённых в "Пурпурном легионе", стали "Герои" Боуи, аранжированные Гласом для симфонического оркестра. Помню, как этот компакт-диск разочаровал меня, когда я прослушал его в первый раз, так как ждал я от него совершенно другого (купленная по дороге в Барселону, пачка минималистов слушалась уже на каталанском курорте, как будто бы вчера это было).
В конце 80-х и начале 90-х, инфернальный голос Боуи возникал вдруг то в "Последнем шоссе" Линча, то в совместной записи с Pet Shop Boys (их общий "Hallo Spaceboy" 1996-го года, я слушал, пожалуй, чаще чем какие бы то ни было другие песни Боуи). Примерно тогда же он в третий раз заехал в Москву, где выступал в Кремлёвском дворце съездов, что означало, что СССР и новая Россия - действительно модная тема. Не помню, правда, участвовал ли Боуи в этапном гринписовском двойнике 89-го года, а гуглить не хочется, скорее всего, не был, на его месте там - вполне себе Питер Габриэль, но, вот, если по духу - то это вполне для Боуи была акция.
Я к тому, что в моей жизни Боуи присутствовал вкрадчивыми вкраплениями, легкомысленными, беглыми камео, чётко вписанными в ощущения моего собственного пути, того или иного, жизненного этапа. Боуи был воздухом времени, в котором я жил и живу, он окрашивал его звуками разных шлягеров и композиций, подсвечивая, точно фотографическим виражом, личные воспоминания - а что ещё требуется от рока или диско, сопровождающих нас от рождения и до смерти в качестве общедоступной атмосферы, существование которой кажется данностью и на которой, занятый своими делами, особенно не фиксируешься. Ну, есть и есть, было бы странно, если бы не было.
Каждый раз, когда умирает фигура, способная объединить всех в единую информационную сетку, я вспоминаю эссе Хулио Кортасара 1977-го года "Смех смехом, а не стало шестерых", вызванное уходом то ли Пикассо, то ли Чарли Чаплина, в котором смерти своих культурных героев Кортасар приравнивает к началу собственной убыли.
Боуи никогда не был моим культурным героем, но, как я понял, пока чистил лестницу, он выражал дух времени, растворяясь в нём, пока, собственно говоря, и не стал этим самым воздухом 11.01.2016-го года, который выдался в Чердачинске теплым (самым тёплым в этом году) и солнечным, из-за чего можно было уже не сидеть безвылазно дома, но отправиться на прогулку, как советовала мне мама. Ну, или же начать счищать наледь со ступенек, чтобы от прогулки вышла хоть какая-то ощутимая польза.
Пока я возился с ломом, щеткой и двумя лопатами, отец вернулся из больницы домой после первого рабочего дня. Слава его подвёз, папа шёл с сумками, румяный и бодрый. Крикнул приветствие и пошёл через "нижний вход", чтобы не мешать мне расчищать снежные завалы. Мама к его приходу испекла рыбный пирог, когда я вернулся "с прогулки" они сидели на кухне, в облаках чайного пара и горячего супа, обсуждали случившееся за день - когда отец возвращается из больницы, они садятся друг напротив друга и обсуждают, что только что было. Я им не стал ничего говорить про Боуи, чтобы не огорчать - они его вряд ли знают, а то, что они одногодки - всегда неприятно. Сильно по нервам бьёт, да и вообще, в жизни нашей и так полно негатива.
Почистив лестницу, я поднялся по чистым ступенькам наверх, к входной двери и обернулся. По Уфимскому тракту, мимо посёлка, неслись ( следующая остановка - "Конечная") пустые троллейбусы, шоркая замёрзшими штангами по проводам совсем как спички по истёртым граням спичечной коробки, которая сначала вымерзла, а, теперь, значит, оттаяла, превратившись в окончательно нерабочий объект. Искра не высекается. Воздух сегодня мягкий, почти сливочный. Особенно на закате, окрашивающем неровности сугробов в неестественно розовый цвет. Пар, вырываясь из ноздрей, быстро тает, впаиваясь в наступающий вечер. Почти мгновенно становясь им.