Дневник читателя. "Письмовник" М. Шишкина (2)
Дочитал. И, как обещал пару дней назад на экваторе, делюсь.
Несмотря на некоторые затянутости (много "Китая") и композиционные перехлёсты (не всё, что Шишкин придумал - банальность обычных жизненных ситуаций почти превращается в фабульную предсказуемость), в пиках своих, это очень хорошая книга. Умная, добрая, старательная.
Может быть, даже честная, хотя и не без внутренних каких-то подтасовок и желания понравиться.
Именно на "Письмовнике" я сформулировал важный момент борьбы с упоением метафорическим стилем (то, что делает Славникова и, вот, Шишкин): красивости, в конечном счёте, выводят на ложный ритм, передиктовывая собственную грамматику, собственный синтаксис.
С какого-то момента, умная и красивая красота перестраивает внутреннее дыхание, каждый раз заставляя делать лишние хотя бы полшажочка, но, таки, делать.
Все эти бонусы-вздохи, строительные леса плеоназмов и лишние шаги накапливаются к концу книги во внушительную конструкцию, которой можно было бы избежать. В цельный аппендикс.
В наше время экономить усилия (и читательские и свои) - важная черта продуманной стратегии.
То, что легко переносимо на территории небольшого поста в ЖЖ, внутри протяжённого текста выглядит как чужой сон.
Впрочем, эта претензия больше не к Шишкину, сохраняющему уместность равновесия (то есть понятно откуда все эти "плюсы+" идут - от желания точности, в конечном счёте, выводящем на чужую, заброшенную взлётную полосу), но к самому себе, сидящему на метафорах как на героине.
Вот ещё что важно. Шишкин пишет так, чтобы могла появится фраза о том, что, де, "после Письмовника в мировой литературе появилось несколько прекрасных страниц о любви..."
Шишкин ориентируется на мировой контекст, спорит с лучшими образцами и ревнует не к пелевину-сорокину, но к Копернику.
Проза как проявление самости, силы и самобытности, а не вялое плетение в хвосте трендов и размятых медиа тем.
Тут, думаю, ему повезло (как и каждому живущему вне пределов бытового обитания русского языка) с Европой, самостоянием вне тусовки, позволяющем идти строго по своему маршруту, ну и с точностью взгляда, воспитанному буквально у нас на глазах, начиная с первых публикаций.
Его дебютом стал опубликованный в 1993 году рассказ «Урок каллиграфии», одного названия которого достаточно, чтобы понять исключительную, онтологическую важность для Шишкина письма.
Письма - не в смысле почтового отправления, но заговаривания реальности, пересоздания её через переписывание и складывание из отдельных текстуальных кусочков (так сделан роман «Взятие Измаила», так сконструирован «Венерин волос») заново.
Переписывая, подминаешь мир под себя, присваиваешь его себе, приподнимаешь, выдавая обратно в опрятным, аккуратным. Приемлемым.
«Всё настоящее ничтожно, никчёмно, если оно не ведёт к словам и если слова не ведут к нему. Только слова как-то оправдывают существование сущего, придают смысл минутному, делают ненастоящее - настоящим, меня - писателем…»
Стиль для Шишкина - это не способ блеснуть хорошими манерами или подчеркнуть приверженность старомодной классической традиции (на восхищении которой построен первый его роман, обозначенный строчкой из Горация - «Нас всех ожидает одна ночь», позже ставший «Записками Ларионова»), но идеология очищения от накипи и злобы дня; зла.
В рецензии («Ионыч. Жизнь после смерти» в «Независимой газете», 12.10. 1993) на первый роман безвестного тогда автора я писал: «Шишкин попытался написать классический по форме роман-биографию после широко объявленной критиками кончины не только романа, но и всей ВРЛ. Жизнь после смерти? Неужели возможно?»
Ещё как возможно!
Этим, кстати, объясняется и смена функционала, инаковость агрегатного состояния писем, когда собеседники не слышат друг друга.
Потому что если бы услышали, договорились, получили бы все эти письма то никакого романа не сложилось бы. Так и видишь пачку пожелтевших неотправленных, ну, или же потерянных по дороге конвертов.
Вообще, все эти послания, из которых состоит роман - большая условность, которой автор даже и не скрывает. Переписка - повод провести читателя по ключевым узлам любой человеческой судьбы со всеми остановками - станциями отчаянья и счастья. Потому-то и «письмовник», что примеры даны на все случаи и чувства жизни.
Стиль Шишкина, точный, наблюдательный, цепкий, движется от набоковской сладкой ваты, накрученной вокруг фабульного движения, к более абстрактной, плывущей вне какого бы то ни было центра и фиксации в пазлах сашесоколовским кружевам, застревая ровно между собакой и волком.
В развитии творческой эволюции писатель оказался последовательным: обжив с помощью стилизации и оммажей прошлое, покручинился в настоящем, а далее устремился не в будущее, которого нет, но вышел «за скобки года, из ворот тюрьмы» на территорию вневременного.
Ведь невозможно определить в какое время живут его персонажи, на какой войне воюют, какие фасоны носят, хотя, при желании, можно вычислить, что это условное (весьма условное, из-за многочисленных не состыковок в быту и в эпистоле) начало ХХ века.
Несколько раз Шишкин проговаривается, что срисовывает весь китайский антураж с американских фотографий, с нажимом разжевывая и детализируя сражения на которых никто из нас не был.
Ну, да, реальность его взята из семейных альбомов, военных архивов, списана с картинок, карт, почтовых открыток, линялых обложек журнала «Огонёк», который, кажется, выходил всегда
Женская ипостась (Александра) интереснее мужской (Владимир): она описывается Шишкиным как вечное иное, большим тщанием и внимательностью, тогда как он представлен в рамках предсказуемых причин и следствий. Она - живая, он - схематичный, условный; лучшие куски нарезаны именно ей; отчего начинаешь лучше понимаешь авторские намерения.
Ладно, Гёте с придуманным им «Вертером», но есть же реальные эпистолярные книги, оставшиеся в истории мировой литературы. И, между прочим, самые важные из них принадлежат женщинам - госпоже Севинье, чьи письма, до сих пор не переведённые на русский язык, любила цитировать бабушка Марселя Пруста, или же легендарной Аиссе.
Между прочим, именно под влиянием таких многолетних заочных диалогов времён барокко (а затем классицизма, сентиментализма и, тем более, романтизма), с определённым, сознательно избранным собеседником, личностью которого поверяется всё происходящее, и сложился жанр личного дневника.
На каком-то этапе эволюции и личной эмансипации стало очевидным: то, что ты пишешь кому-то, на самом деле, можно писать и себе.
Шишкин придумал не только убедительный и уникальный способ опосредовано рассказать о себе, своих воспоминаниях и страхах, но и зафиксировал конец огромной эпистолярной традиции, докатившейся до логического финала.
Новомодные романы про смс и имейлы, чаты и блоги - это уже следующая ступенька развития человеческих коммуникаций, требующая иного стиля, подхода и окружающей среды.
