Письмо тому,кто в пути
Письмо тому,кого почти не помню. И тому, чья жизнь и смелость до сих пор меня восхищают.
Помню тебя очень смутно, кажется, тебя звали Ромой или что-то в этом духе. Я даже лицо твоего сейчас вряд смогу узнать на улице, столкнувшись нос к носу. Мне было лет 7, или 9. Я помню,что тогда у нас в семье был очень сложный период, да и в стране был такой же. Отец ушел, мог не появляться месяцами, а ма тащила семью. В то время, когда меня спрашивали про подарок - я просила фрукты. И со вздохом ма обещала: "С получки..с получки". Но были семьи, которым это давалось еще труднее.
У Ма на работе была знакомая, совсем не помню ее имени, пусть это будет условно тетя "Л", у которой была похожая семья. Но там у нее был любящий муж, который скоропостижно скончался, я даже представить себе не могу от чего. Он оставил милой женщине 2 детей. Тогда старшему было около 16, он заканчивал школу и казался мне очень взрослым. А младшей было что-то около моего,может чуть младше, но мне она казалась совсем неинтересной. Тетя "Л" была из породы "летящих" женщин, ее длинный светлые волосы иногда распускались по плечам красивой светящейся волной до пояса; тонкая, изящная, но ее рук уже коснулась старость и сделала их сморщенными, сухими и болезненными. Большие голубые глаза были знакомы с печалью и какой-то "русской" женской тоской и безысходностью. При взгляде на нее становилось ясно, что когда-то она была непозоволительно счастлива, могла быть нежной и слабой. Но эти годы прошли со смертью мужа. Эта женщина была противоположностью моей матери. Она не стала сильной, пробивной, отчасти жестокой к себе ради ребенка, она осталась нежной и хрупкой, заложницей непреодолимых обстоятельств. Она работала на невосоком окладе, не стремясь сделать все, что угодно ради повышения, просто принимала это, как данность, как свою судьбу.
Мы были один раз с Ма у них в гостях. Дочку ее я не помню, но помню Ромку. Он взял в себя всю легкость, всю красоту и мечтательность матери, но отец дал ему твердость в плечах и взгляде; весь как стрела, которая в любую минуту готова поразить новую цель. В нем не было той тоски и печали, только слегка напряженные губы и старые кроссовки и рубашка выдавали нужду. Он не хотел хорошо учиться или подчиняться намеченному вектору: "добейся в жизни всего!", он ходил в школу и на экзамены, потому что там их бесплатно кормили обедами. Дома не всегда была еда. Но эта нужда не сломила его и талант в нем. Он потрясающе играл на скрипке. До тяжелых времен он ходил в музыкальную школу, где поступали предложения задуматься о консерватории. Конечно, я точно этого не помню, а спросить сейчас уже некого, но просто оставлю это здесь так, как помню. Ромка после учебы ходил зарабатывать на улицы, и мать была ему благодарна. Она с такой легкостью рассказывала, как же это здорово:" И партию свою учит, произведения новые и копейку в дом приносит!".
В гостях, когда я допила чай, нас послали в комнату, не мешать разговорам, да и не очень-то это все было нам интересно. Не то что, в комнате у Ромки. Я плохо помню обстановку, помню только дверь на старом таком, почти выпавшем из болтов шпингалете, которая закрывалась изнутри, крошечная кровать с каким-то серым покрывалом, стол письменный, шкаф, все так близко друг к друг и нависает над тобой. Зато у него было свое подкраватье: оттуда он достал два своих сокровища и начал рассказывать про них. Скрипка лежала в твердом чехле, который невкусно и таинственно пах, когда он открыл его. Я помню, что на ней были какие-то сколы, цвет неровный и хотелось ее погладить и покрасить. Зато я точно видела места, в которых ее чаще касались, где должны были быть его пальцы. И это странным образом меня будоражило. Потом он показал скейтборд, грязный, потрепанный жизнью, но с рисунком. Он с гордостью рассказывал, как его подруга рисовала по общему эскизу, как они придумывали и искали краски. Тогда он дал мне его подержать, большую ценность в знак доверия. В этот момент больше всего на свете мне захотелось это скейтборд. Но я не могла даже сказать об этом. Потом он еще что-то рассказывал, я помню, что с ним был очень интересно и спокойно, хоть я и стеснялась. Но дружеский визит закончился, и Ма потащила меня домой.
После этого я ни разу его не встречала так лично. Ма перестала общаться с этой тетей "Л", как-то своих забот навалилось или произошло что, не моего ума дела, я даже не вспомню. Помню только, что один раз мы шли по Урицкого и услышали скрипку, я даже не обратила бы внимания, если бы Ма не сказала :"Ты его, наверное, уже не помнишь, это сын моей знакомой...надо подать мелочи", как же я могла не помнить. Может, лица я и не узнала, но те таинственные минуты в комнате помнила хорошо, Ромка нас не узнал, он просто играл дальше. В нем не было той уличной прилипчивости стритовых артистов, он просто выходил и играл, и хотелось помочь ему не чтобы отвязаться от навязчивых "шляпников", а из-за хорошо исполненной композиции. Это был последний раз, когда я видела его лично.
Еще лет через пять я взяла у своего друга Ромы, совсем другого, увлекающегося роком какую-то энциклопедию по соверменным рок-группам. Я листала ее на кухне, пока Ма что-то готовила, периодически заглядывая мне через плечо. И тут раздалось: "Да это же Ромка! Помнишь тетю "Л"? Я тебе забыла рассказать, до меня дошли слухи, что после школы он все бросил и поехал автостопом покорять страну со знакомыми или совсем один. Он взял с собой только скрипку, а теперь уже в книжке вижу в какой-то группе играет. До чего забавно сложилось, правда же?". И правда забавно. Я не помню ни его фамилии, ни названия группы, я просто рада, что у того мальчишки все поулчилось.
Я больше никогда тебя, скорее всего не увижу, я даже не уверена, что тебя зовут Ромкой. Но знаешь, я очень хочу, чтобы это письмо стало тебе амулетом. Письмо от девочки, которую ты даже не запомнил, никогда в лицо не видел и не знаешь, какой я выросла. Эта девочка не помнит лица, не хочет найти тебя. Я хочу, чтобы детская память, родившая это светлое чувство, помогла в нелегкой дороге, по которой ты давно идешь один. Уберегла от невзгод и непоправимых случайностей, от запутанных дорог и злых людей, от червоточины в чистом сердце стрелы.
Я не знаю, жив ли ты, но мой амулет должен сработать, потому что бескорыстен и светел.
Помню тебя очень смутно, кажется, тебя звали Ромой или что-то в этом духе. Я даже лицо твоего сейчас вряд смогу узнать на улице, столкнувшись нос к носу. Мне было лет 7, или 9. Я помню,что тогда у нас в семье был очень сложный период, да и в стране был такой же. Отец ушел, мог не появляться месяцами, а ма тащила семью. В то время, когда меня спрашивали про подарок - я просила фрукты. И со вздохом ма обещала: "С получки..с получки". Но были семьи, которым это давалось еще труднее.
У Ма на работе была знакомая, совсем не помню ее имени, пусть это будет условно тетя "Л", у которой была похожая семья. Но там у нее был любящий муж, который скоропостижно скончался, я даже представить себе не могу от чего. Он оставил милой женщине 2 детей. Тогда старшему было около 16, он заканчивал школу и казался мне очень взрослым. А младшей было что-то около моего,может чуть младше, но мне она казалась совсем неинтересной. Тетя "Л" была из породы "летящих" женщин, ее длинный светлые волосы иногда распускались по плечам красивой светящейся волной до пояса; тонкая, изящная, но ее рук уже коснулась старость и сделала их сморщенными, сухими и болезненными. Большие голубые глаза были знакомы с печалью и какой-то "русской" женской тоской и безысходностью. При взгляде на нее становилось ясно, что когда-то она была непозоволительно счастлива, могла быть нежной и слабой. Но эти годы прошли со смертью мужа. Эта женщина была противоположностью моей матери. Она не стала сильной, пробивной, отчасти жестокой к себе ради ребенка, она осталась нежной и хрупкой, заложницей непреодолимых обстоятельств. Она работала на невосоком окладе, не стремясь сделать все, что угодно ради повышения, просто принимала это, как данность, как свою судьбу.
Мы были один раз с Ма у них в гостях. Дочку ее я не помню, но помню Ромку. Он взял в себя всю легкость, всю красоту и мечтательность матери, но отец дал ему твердость в плечах и взгляде; весь как стрела, которая в любую минуту готова поразить новую цель. В нем не было той тоски и печали, только слегка напряженные губы и старые кроссовки и рубашка выдавали нужду. Он не хотел хорошо учиться или подчиняться намеченному вектору: "добейся в жизни всего!", он ходил в школу и на экзамены, потому что там их бесплатно кормили обедами. Дома не всегда была еда. Но эта нужда не сломила его и талант в нем. Он потрясающе играл на скрипке. До тяжелых времен он ходил в музыкальную школу, где поступали предложения задуматься о консерватории. Конечно, я точно этого не помню, а спросить сейчас уже некого, но просто оставлю это здесь так, как помню. Ромка после учебы ходил зарабатывать на улицы, и мать была ему благодарна. Она с такой легкостью рассказывала, как же это здорово:" И партию свою учит, произведения новые и копейку в дом приносит!".
В гостях, когда я допила чай, нас послали в комнату, не мешать разговорам, да и не очень-то это все было нам интересно. Не то что, в комнате у Ромки. Я плохо помню обстановку, помню только дверь на старом таком, почти выпавшем из болтов шпингалете, которая закрывалась изнутри, крошечная кровать с каким-то серым покрывалом, стол письменный, шкаф, все так близко друг к друг и нависает над тобой. Зато у него было свое подкраватье: оттуда он достал два своих сокровища и начал рассказывать про них. Скрипка лежала в твердом чехле, который невкусно и таинственно пах, когда он открыл его. Я помню, что на ней были какие-то сколы, цвет неровный и хотелось ее погладить и покрасить. Зато я точно видела места, в которых ее чаще касались, где должны были быть его пальцы. И это странным образом меня будоражило. Потом он показал скейтборд, грязный, потрепанный жизнью, но с рисунком. Он с гордостью рассказывал, как его подруга рисовала по общему эскизу, как они придумывали и искали краски. Тогда он дал мне его подержать, большую ценность в знак доверия. В этот момент больше всего на свете мне захотелось это скейтборд. Но я не могла даже сказать об этом. Потом он еще что-то рассказывал, я помню, что с ним был очень интересно и спокойно, хоть я и стеснялась. Но дружеский визит закончился, и Ма потащила меня домой.
После этого я ни разу его не встречала так лично. Ма перестала общаться с этой тетей "Л", как-то своих забот навалилось или произошло что, не моего ума дела, я даже не вспомню. Помню только, что один раз мы шли по Урицкого и услышали скрипку, я даже не обратила бы внимания, если бы Ма не сказала :"Ты его, наверное, уже не помнишь, это сын моей знакомой...надо подать мелочи", как же я могла не помнить. Может, лица я и не узнала, но те таинственные минуты в комнате помнила хорошо, Ромка нас не узнал, он просто играл дальше. В нем не было той уличной прилипчивости стритовых артистов, он просто выходил и играл, и хотелось помочь ему не чтобы отвязаться от навязчивых "шляпников", а из-за хорошо исполненной композиции. Это был последний раз, когда я видела его лично.
Еще лет через пять я взяла у своего друга Ромы, совсем другого, увлекающегося роком какую-то энциклопедию по соверменным рок-группам. Я листала ее на кухне, пока Ма что-то готовила, периодически заглядывая мне через плечо. И тут раздалось: "Да это же Ромка! Помнишь тетю "Л"? Я тебе забыла рассказать, до меня дошли слухи, что после школы он все бросил и поехал автостопом покорять страну со знакомыми или совсем один. Он взял с собой только скрипку, а теперь уже в книжке вижу в какой-то группе играет. До чего забавно сложилось, правда же?". И правда забавно. Я не помню ни его фамилии, ни названия группы, я просто рада, что у того мальчишки все поулчилось.
Я больше никогда тебя, скорее всего не увижу, я даже не уверена, что тебя зовут Ромкой. Но знаешь, я очень хочу, чтобы это письмо стало тебе амулетом. Письмо от девочки, которую ты даже не запомнил, никогда в лицо не видел и не знаешь, какой я выросла. Эта девочка не помнит лица, не хочет найти тебя. Я хочу, чтобы детская память, родившая это светлое чувство, помогла в нелегкой дороге, по которой ты давно идешь один. Уберегла от невзгод и непоправимых случайностей, от запутанных дорог и злых людей, от червоточины в чистом сердце стрелы.
Я не знаю, жив ли ты, но мой амулет должен сработать, потому что бескорыстен и светел.