Питер-3
Дружба с Георгием Манаевым началась с того, что мы признались друг другу в склонности рифмовать, сочинять стихи. Эти стихи, конечно, казались нам очень значительными, и мы ставили точную дату под каждым опусом, чтобы будущий биограф мог расставить их в правильном хронологическом порядке в наших полнсобрсоч. Друг другу мы стихов почти не посвящали, потому что завидовали будущей славе: я - его, он - моей. Но у Манаева, казалось, всегда были определенные эстетические ориентиры, он всегда мог сказать, что - говно, а что - нет. У меня никаких ориентиров не было. Я доверялся оценкам моего друга-стихотворца. Особенно в первые месяцы знакомства.
Мы отправились в Петербург ночным поездом и оба высунулись в окно, чтобы насладиться ветром. "Слушай, ты не объяснишь мне, какова структура сонета?" - спросил я. "Да, конечно: два четверостишия, два трехстишия, каждая часть имеет логическую нагрузку. Вот например..." - отвечал он, и мы углублялись в обсуждение того, как надо писать сонеты. В ту поездку я написал два сонета, чем очень гордился. А потом почти не пробовал.
Мы поселились на съемной квартире в Петергофе. Напротив нас жили знакомые семьи Манаевых, в том числе - миловидная семнадцатилетняя особа по имени Тася. Квартира напротив Таси была на неделю целиком наша с Манаевым. Впервые за всю свою жизнь я мог курить где угодно, пить когда угодно и - и то, и другое вместе - сколько угодно. Это было высшим воплощением свободы. Кроме того, я немного влюбился в Тасю, которая иногда заходила нас проведать.
Эту квартиру сдала нам старая бабушка, которая жила там с котом. Поэтому первое, что нас поразило, был запах кота. Гошина мама, которая поселилась в квартире напротив у знакомых сказала мне: "Ну, кури побольше, Паша, может поскорее исчезнет этот ужасный запах". Курить побольше мне не советовали ни до, ни после этого. Все вместе это поражало юношеское воображение.
В первый же день, когда мы поехали в Санкт-Петербург осматривать город, случилась беда. На улице Пестеля, куда мы зашли, чтобы посмотреть дом Бродского, Манаева задавил автомобиль. К счастью, он только переехал ему ступню, но ходить Гоша мог с трудом. Мы еле добрались до дома и сразу же отправились в травмпункт. К счастью, обошлось без перелома. Не представляю, что он вынес в эти часы.
Собственно, все это - с соответствующими виньетками - я смог описать только через шесть лет, когда наши дружеские отношения уже немного испортились. Стихотворение называется "Письмо Георгию Манаеву на 100-летнюю годовщину смерти И. Бродского" и я, если вы не возражаете (а даже если бы и возражали), приведу его здесь полностью.
Помнишь, Георгий Манаев, наш разговор о поэзии?
Быть может, настала пора завершить тот спор.
Оба мы тридцать лет, как уже на пенсии,
И, хотя здесь не место, я вынужден дать обзор
Если не всех ста серий его, то хотя бы первой.
Лето 2000-го. В Питере по Шпалерной
Быстро двигался автомобиль неизвестной марки:
Может, труп вез мужик или теще своей подарки,
Но как бы то ни было, перпендикулярно его маршруту
Вдоль по Литейному двигались мы. На минуту
Мы остановились у дома, в котором когда-то жил Бродский.
Помолчав, мы решили свернуть туда, где плоской
Щекой прислонилось к Неве знаменитое Марсово поле,
И уже почти перешли дорогу, как вдруг - крик боли:
"Сука! - кричал ты, - Пиздюк! Пидарас!" - и, помолчав немного:
"Гада убил бы..." То с трупом мужик тебе переехал ногу.
О как я хотел бы сейчас на твоем оказаться месте!
О знак богов! И самое главное - где! Сам Феб удостоил чести!
А растяженье суставов в обмен на заветную лиру - не так уж плохо.
Правда, не это совсем думал я в поезде до Петергофа,
Где мы и жили. В травмпункте, плюясь, сказали,
Что кости целы. Мы, соответственно, стали
Пить - "Мерло", "Каберне", "Тамянка", "Кагор", "Фетяска" -
Только вино. Потом следовала перевязка.
На третий день мы стали спорить от нечего делать:
Кто виноват обсудили и что в таком случае делать,
Красный портвейн или белый - какой организму полезнее?
Но самый яростный спор вышел о смысле поэзии.
Сейчас беспристрастный судья когда б наши доводы выслушал,
Плюнул в лицо бы обоим, смеясь, как бог.
Ведь когда в споре все аргументы свои десять раз постирал и высушил,
Последнее слово - за парой здоровых ног.
Вот потому и не след спор вести с парализованными, даже временно:
Ловких доводов сеть они вынуждены будут порвать,
В данном случае - упаковкой кидаясь бинтов, намеренно
Прямо в морду своему оппоненту стараясь попасть.
Так что, неважно, что есть поэзия - дар ли свыше
Или болезнь, выражающаяся в маниакальной страсти к письму.
Это как тебе переехали ногу - то ли твой слог был услышан
Фебом, то ли теща того мужика видеть хотела его в гробу.
Может, лучше вообще быть слепым математиком,
Ковыряться в числах, а не в говне человеческих душ,
Или остаток дней прожить маразматиком,
Зато каждый день принимать душ.
И не поймешь, что чего бесполезнее.
Снова на лампу летишь, как дурак, мотылем.
Да, Георгий Манаев, я боюсь спорить с тобой о поэзии,
Знаю, что в следующий раз могу получить костылем.
В общем, так мы проводили время. Через год мы уже вовсю хлестали водку и на "пьющих только вино" смотрели с брезгливым снисхождением. Такова подлая человеческая природа: он всегда забывает, каким олухом и подлецом когда-то был сам, и вот уже готов честить тех, кого в полемическом задоре считает олухами и подлецами. Та поездка в Петербург - с травмой манаевской ноги и нашими литературными дебатами - пришлась на время, как раз перед тем, как мы начали пить водку.
Я к бессильной ярости Манаева все же съездил с Тасей в город - без него. Не помню, куда мы там ходили, но обратно решили вернуться на "Ракете", которая гоняет в Петергоф от Эрмитажа. Мы сидели в почти пустом салоне (все же дорогое это удовольствие) и молчали. Я изредка смотрел на юную девушку, но заигрывать с ней отчего-то не решался. Так и приплыли домой, даже не поцеловавшись.
Оказалось, что Манаев в мое отсутствие не смог перенести одиночества и несмотря на адскую боль в ступне решил совершить прогулку по петергофскому парку. Я почувствовал угрызения совести и с Тасей больше никуда не ездил.
Мы предались слушанию музыки. Манаев слушал Боба Дилана, и наш пятиэтажный Петергоф был окрещен заброшенным кварталом - Desolation row - по имени одной из дилановских баллад. У Майка Науменко она называется "Уездный город N".
Когда пришо время уезжать, расставаться с заброшенным кварталом было жалко до слез. Гошина нога постепенно зажила, но еще долгое время он сохранял странную, хорошо запоминающуюся походку.