Янь Гэлин "Тетушка Тацуру", Глава 2 (начало) / 严歌苓《小姨多鹤》，第二章（1）
Предыдущая глава
Как-то апрельским утром япошка сбежала. Сяохуань встала пойти до ветру и заметила, что засов на воротах открыт. Едва рассвело, и кому приспичило идти со двора в такую рань? - гадала Сяохуань. Выпавший за ночь снег прикрыл землю тонким сизым слоем; она увидела цепочку следов в снегу - начинается у восточного флигеля, заворачивает на кухню и тянется за ворота. Япошка с родителями Эрхая жила в северной комнате.
Сяохуань вернулась к себе, растолкала мужа:
- Волчицу-то японскую откормили. Она и убежала.
Эрхай открыл глаза. Вместо того чтоб переспрашивать: "Чего говоришь?", он молча раскрывал свои верблюжьи глаза докуда мог - это значило, что собеседник, по его мнению, несет вздор, но пусть повторит свой вздор еще раз.
- Точно убежала! Уж твои матушка с батюшкой ее сладко поили, вкусно кормили, вот и выкормили японскую волчицу. Нагуляла жиру, побежала обратно в горы.
Эрхай, выдохнув, сел. Не слушая едкие насмешки жены (ох, и жаден ты до этой японской бабенки, лет ей маленько, а уж умеет угодить мужику), Эрхай торопливо натянул штаны, стеганку.
- Отец знает?
Сяохуань не унималась:
- Выгодная покупка, ничего не скажешь: за семь даянов столько раз с ней переспал! Как горбатому на рельсы ложиться - сплошная прибыль*. Загляни в любой кабак с нелегальными шлюхами - да за ночь там отдашь целую горсть серебра, не меньше.
Эрхай вышел из себя:
- Закрой рот. Снег на улице, замерзнет насмерть - что делать будем?
Он выскочил во двор, а Сяохуань всё кричала ему в спину:
- Надо же, как торопится! Смотри не упади: зубы выбьешь, целоваться станете - изо рта засквозит!
Мать Эрхая посмотрела в доме, оказалось, япошка ничего не тронула, взяла только несколько кукурузных лепешек. И оделась в то, что было на ней в мешке. Все вспомнили, как усердно она отстирывала свои японские штаны и кофту, как старательно прогладила их дном чайника, потом аккуратно сложила - значит, тогда еще готовила пожитки, чтоб сбежать. Мечту о побеге заносило снегом, заметало вьюгой, но она уцелела, пережила долгую зиму.
- Вот ведь япошка, и одежду нашу китайскую не оценила. Замерзнет, как пить дать! - пообещал начальник Чжан.
Мать стояла, оцепенев, с той самой стеганкой в руках - синие цветы по красному. Жили вместе полгода, она япошку держала почти за сноху, а та удрала, всё равно что от чужих. На стеганке лежало еще две пары новых матерчатых чулок, подарок Сяохуань, - никакой благодарности у человека. Начальник Чжан надел шапку, собрался на улицу. Эрхай тоже торопливо натянул шапку, обулся, не глядя на Сяохуань: с трубкой в зубах она привалилась дверному косяку, и, недобро улыбаясь, смотрела на разыгравшийся в доме спектакль. Эрхай проскочил мимо, а она с деланным испугом шарахнулась в сторону, словно уворачивается от здоровенного быка, который вырвался из загона.
Начальник Чжан с Эрхаем по следам дошли до выезда из поселка, там отпечатки ног терялись в следах телег и повозок. Гадая, как искать дальше, они стояли, засунув руки в рукава. В конце концов, решили разделиться. Злость жгла Эрхаю сердце, но винил он родителей: нечем заняться было? Нашли беду на свою голову! Сколько сил вымотала у семьи эта полудохлая япошка? Сколько ругани из-за нее было? Сейчас девчонки и след простыл, а Эрхаю всю жизнь слушать упреки, до самой смерти Чжу Сяохуань будет в своем праве.
Япошка ему чужая, он ей тоже, и общая кровать их ни на волос не сблизила. В первую ночь Эрхай услышал, что девчонка плачет. Он пришел к ней исполнить долг перед матерью с отцом, но услышав это хныканье, озлобился. Какого черта она плачет? Будто он и правда изверг какой. Эрхай к ней по-хорошему, хотел сделать всё тихо, осторожно, а она лежит - покорная, ни дать ни взять приготовилась к его скотству. Ну что ж, тогда скотство и получай. Он быстро закончил, а она всё всхлипывала; еле сдержался - руки чесались схватить эту гадину за отросшие волосенки и спросить, что ж ее так обидело.
С того дня япошка ложилась перед ним, словно покойник: нарядно одета, подбородок задран вверх, пальцы ног смотрят в потолок - от мертвой не отличишь. Приходилось самому снимать с нее одежду; однажды раздевая япошку, он вдруг понял, до чего мерзко и гнусно выглядит. А ей того и надо - сделать из него мерзавца. Туго стянув себя одеждой, лежит - точь-в-точь живой мертвец - чтобы он, срывая ее тряпки, чувствовал себя хуже животного, чтобы он чувствовал себя так, будто насилует труп. Эрхай рассвирепел - хорошо же, я и буду с тобой хуже животного. Отец твой и братья так и обходились с нашими женщинами - хуже животных.
Только однажды вышло по-другому. Той ночью, куражась над япошкой, он совсем выбился из сил, хотел было сразу слезть с нее и пойти восвояси, но решил ненадолго остаться, перевести дух. Вдруг девчонкина рука легла ему на спину, легла и тихонько погладила. Робкая, нежная рука. Он вспомнил, как впервые увидел япошку - сначала перед глазами очутились ее детские руки с короткими пальцами. Тут его оставили последние силы.
Эрхай подошел к поселковой младшей школе. Было еще рано, школьная площадка пустовала. Не надеясь на удачу, он спросил у местного рабочего, проходила ли мимо японская девушка.
Тот ответил, мол, не знаю, японская то была девушка, или нет, но проходила, молоденькая, с волосами ершом, шла к выезду из поселка. В кофте с воротником-шалькой? Да, с воротником-шалькой. В коротких штанах? Точно, в коротких штанах.
Эрхай вернулся домой под вечер несолоно хлебавши. Начальник Чжан был у Охранных, узнал, где поселились остальные девки из мешков. Двух продали в соседние деревни, старик туда съездил: оказалось, тамошние япошки замужем за бедняками, но кое-как живут, и даже понести успели. Скорее всего, с беглянкой из дома Чжан у них сговора не было.
За следующие пару дней Эрхай с отцом объездили несколько дальних поселков, но домой приезжали с пустыми руками. А под вечер шестого дня Сяохуань заметила у ворот черную тень, когда возвращалась от подруги. Вцепилась в нее и потащила во двор, крича во всё горло: "Вернулась! Вернулась! На улице-то есть нечего, оголодала и прибежала назад, чтоб мы ее дальше кормили!".
Япошка не понимала слов Сяохуань, но голос у той был звонкий, радостный, как на Новый год, и беглянка больше не упрямилась, послушно дала затащить себя в дом.
Мать Эрхая сидела за столиком для кана, курила и играла в мацзян. Услышав крик Сяохуань, она необутая, в одних носках соскочила на пол. Подошла к япошке, та опять отощала; старуха хотела было отвесить ей оплеуху, но даже рука не поднялась.
- Сяохуань, ступай на станцию, скажи отцу, пусть идет домой, да поскорей! - скомандовала старуха.
- Стоит у ворот, боится зайти, небось, знает, что провинилась? - допытывалась Сяохуань.
Япошка молча смотрела на нее: не понимая, что говорит Сяохуань, она не могла услышать ехидства.
Из западного флигеля явился Эрхай, мать тут же захлопотала:
- Ладно, ладно, бить ее или ругать - пусть отец решает.
К ужину начальник Чжан вернулся со станции, достал лист бумаги и велел Эрхаю:
- Ну-ка, напиши ей: "Ты чего сбежала? ". Наши иероглифы япошки понимают*.
Эрхай сделал, как сказано, только отцовское "чего" поправил на "почему". Япошка глянула на бумагу и снова опустила глаза в пол, даже не шелохнулась.
- Кажется, не понимает, - сказал Эрхай.
- Всё она понимает... - ответил старик Чжан, впившись глазами в лицо под копной волос.
- Да бросьте вы. Чего тут спрашивать? Соскучилась девчонка по родителям, вот и всё, - вставила мать. Она подхватила палочками кусок пожирнее и бросила его в япошкину чашку, тут же выбрала другой кусок, еще больше, и отправила в чашку Сяохуань. Старуха будто играла с невидимыми весами: на одной стороне Сяохуань, на другой - япошка.
- Эрхай, напиши еще: "Тогда чего вернулась?", - велел начальник Чжан.
Эрхай аккуратно, черточка за черточкой вывел на бумаге вопрос отца.
Япошка прочла иероглифы, но осталась сидеть, как истукан, и взгляд опустила.
- Я вам за нее скажу, - подала голос Сяохуань, - оголодала, ворованные лепешки все подъела, вот и вернулась. Еще лепешки есть? Сготовьте побольше, на этот раз мне их до Харбина должно хватить.
Сяохуань заговорила, и япошка тут же подняла на нее глаза. Красивые, ясные глаза. Она смотрела так, будто всё понимает, да не просто понимает, а еще и любуется Сяохуань. А та не замолкала с тех самых пор, как впервые увидела япошку, дарит ей косынку - непременно вставит: "У вас, у японских гадин, красивей, да? Ничего, и такая как-нибудь сгодится. Красивую я бы разве тебе отдала?". Сует пару башмаков на вате, ворчит: "Вот, башмаки тебе задаром достались, уж не обессудь, что старые, как-нибудь поносишь. Хочешь новые - сама сшей". И каждый раз япошка ясными глазами смотрит на Сяохуань, слушает, как та брюзжит, как возмущается, а дослушав, сгибается пополам - благодарит за подарок.
За целый вечер от япошки так ничего и не добились. На другой день во время ужина она почтительно расстелила перед домочадцами лист бумаги. На бумаге иероглифы: "Чжунэй Дохэ*, шестнадцать, отец, мать, братья, сестра мертвы. Беременна Дохэ".
Все так и застыли на месте. Неграмотная старуха ткнула локтем начальника Чжана, но он словно воды в рот набрал. Она забеспокоилась, ткнула сильнее.
Сяохуань сказала:
- Ма, она понесла. Потому и вернулась.
- ...это нашего Эрхая ребенок? - спросила старуха.
- Ты чего городишь?! - Эрхай, еле шевеля губами, осадил мать.
- Эрхай, спроси ее, который месяц? - старуха от беспокойства места себе не находила.
- Только понесла, не иначе, - ответил начальник Чжан. - Убежала, поняла, что беременна, и вернулась поскорей, вот и весь сказ.
- Не видела, чтоб ее тошнило или рвало, ничего такого... - мать всё боялась верить.
- Кхм. Ей лучше знать, - сказал начальник Чжан.
Сяохуань взглянула на мужа. Она знала, какой Эрхай жалостливый, и как паршиво ему должно быть от слов "отец, мать, братья, сестра мертвы". Япошка Чжунэй Дохэ - сирота, и лет ей всего шестнадцать.
- Детка, ешь скорее, - старуха намазала гаоляновую пампушку соевой пастой, подцепила палочками белоснежное перышко лука, сунула в руки япошке по имени Чжунэй Дохэ, - когда носишь дитя, надо кушать, даже если не лезет!
Остальные за столом тоже по очереди взялись за палочки. Говорить не хотелось. Хотя каждый думал об одном: неизвестно даже, как погибли ее родные.
С того вечера Сяохуань с Эрхаем вздохнули свободно. Раз япошка ждет ребенка, Эрхаю больше нет нужды к ней ходить. Ночью он сгреб жену в объятья, та шутливо отбивалась, возилась в его руках, ворчала: "Аппетит у япошки нагулял, а голод успокоить ко мне явился". Эрхай не оправдывался, он молча и страстно обнимал жену, чтобы та поняла: да, он пришел к ней насытить "голод", он до смерти изголодался по своей Сяохуань.
Жена заснула, а к Эрхаю сон не шел. Он думал: чудное это имя, «Дохэ», а иероглифы красивые. Потом, наверное, привыкну так ее звать. Повернулся на другой бок, луна светила в окно голубовато-белым. Подумал еще: вот родит мне ребенка эта чужая японская девушка Дохэ, тогда, может, и перестанет быть такой неродной.
Девочка появилась на свет в январе, глубокой ночью. Роды прошли легко, ребенка принимала повитуха из уезда, она знала немного по-японски. У начальника Чжана были свои резоны отправиться в уездную больницу и выложить там кругленькую сумму за повитуху, японку-полукровку: он не хотел, чтоб люди в Аньпине узнали, кто на самом деле родил его внучку. Как только живот Дохэ округлился, она больше не выходила со двора, сидела дома. Сяохуань уехала к родителям и жила там, пока ребенку не исполнился месяц. Когда люди вновь увидели Сяохуань, у нее на руках уже сидела девчушка в розовой накидке, и Сяохуань важно разгуливала с ней по улицам. Спросят: "Откуда ребеночек?", она ответит: "А то непонятно? Утром навоз отгребала, там и нашла, откуда еще!", или: "Из женьшеня выстругала!". Скажут: "Какая красивая девочка!", Сяохуань смеется: "Так и есть, у матери-уродины растет вышитый цветочек!". А если кто ехидно подметит: "Сяохуань, чего это дочка на тебя не похожа?", она и тут за словом в карман не лезет: "И хорошо, что не похожа! Иначе бедная сваха, пожалуй, забот не оберется. Разве найдешь на свете еще такого дурака, как Чжан Эрхай?".
Сяохуань вернулась в мужнин дом от родителей под вечер и сразу пошла в свой флигель. Мать Эрхая прибежала, радостно дробя крохотными ножками.
- Сяохуань, идем, покажу тебе толстушку, уже месяц стукнул!
- Эрхай у нее?
Старуха, конечно же, всё поняла, поспешила в дом, со свистом рассекая ножками воздух. Вскоре явился Эрхай.
- Столько старался, и всё зря, девчонку выстругал. Одни убытки, - съязвила Сяохуань.
Счастливый Эрхай хотел отвести жену в дом, познакомить с дочкой, но после этих слов так и застыл у порога. Развернулся, чтобы уйти, Сяохуань крикнула:
- Куда опять?
Не оборачиваясь, Эрхай бросил:
- Дальше стараться!
Сяохуань рванула мужа к себе, зло уставилась в верблюжьи глаза. Он выдержал взгляд. Посмотрели так друг на друга, и жена влепила Эрхаю пощечину. Ударила не всерьез, а будто слегка упрекнула и спросила - мой? Эрхай тотчас ударил в ответ, и Сяохуань поняла: он не полюбил Дохэ. Муж был уверен в своей правоте, потому и не стерпел обиду.
Следующие дни Сяохуань не подходила к ребенку. Из ее окна было видно, как Дохэ снует по двору - скорым шагом, низко склонив голову - то выносит ведро с грязной водой, то торопится в дом с тазиком кипятка. Грудь большая, увесистая, кожа белая, нежная, словно молочный жир. Дохэ не изменилась после родов, и выражение лица, и повадки остались прежние: чуть что - сгибается перед тобой в поклоне. Но Сяохуань казалось, что всё в ней стало совсем другим. Теперь япошка держала себя так, словно у нее появился заступник, то тут, то там раздавался суетливый цокот гэта, она будто стала полноправной хозяйкой в доме и сновала по двору семьи Чжан, как по завоеванной земле, словно оно так и надо.
Однажды утром прошел дождь, и выглянуло солнце, яркое, какое бывает только после непогоды. Сяохуань по обыкновению проснулась в десять с небольшим, устроилась на кане и закурила первую трубочку. Гэта во дворе простучали от северной комнаты к котельной и надолго затихли. Дома были только Сяохуань с Дохэ да девчонка, которой едва месяц стукнул, считай, две с половиной женщины. Сяохуань оделась, накинула на плечи платок, хорошенько расчесалась. Вышла во двор, сбросила платок, отряхнула с него упавшие волосы и перхоть. В котельной кто-то мурлыкал песенку. Японскую песенку. Сяохуань подошла к окошку котельной, там, в белоснежных клубах пара, она разглядела два розовых тела - большое и маленькое. Походный алюминиевый котелок, который японцы, удирая, бросили на станции, служил им вместо ванны. Котелок был глубокий, но в ширину его не хватало, и Дохэ поставила сверху скамеечку, седушкой поперек, от края к краю. Сидя на скамеечке, она окатывала себя и ребенка водой из котелка, поливала ковшом из тыквы-горлянки то левое свое плечо, то правое. Вода, верно, была горячая - опрокидывая на себя новый ковш, Дохэ едва заметно радостно вздрагивала, голосок, тянувший песню, вдруг срывался на писк, и смех - точно у маленькой девочки от щекотки - коверкал мелодию. Вода скользила по телу Дохэ и опускалась на ребенка, уже немного остыв, поэтому малышка совсем не боялась. Еще бы ей бояться - десять месяцев* она плавала в пузыре теплой воды в материнской утробе. На месте дымовой трубы в стене котельной осталась круглая дыра, десятичасовое солнце пробивалось сквозь нее и ложилось на пол, сияя, словно это луна упала на землю. Девочка безмятежно прижалась к матери. Тело Дохэ казалось отяжелевшим, и не только из-за груди, налившейся молоком так, что вот-вот лопнет; вся ее плоть была округлая, набухшая, полная молока, тронь - и оно брызнет наружу. Мать с младенцем на руках - сколько таких картин уже видел мир? Вылепленных из глины, сделанных из теста, из прокаленного в печи фарфора...
Дохэ нагнулась, подобрала полотенце и завернула в него ребенка. Сяохуань тут же отпрянула в сторону - вот уж не хотелось ей, чтоб япошка увидела, как она жадно за ними подглядывает. Дохэ ничего не заметила, ее песенки мирно текли друг за другом, значит, она даже не смотрела по сторонам. Она поднялась и шагнула в столб света, вылепленный майским солнцем. Маленькая мокрая женщина, живот после родов почти не изменился, от пупка вниз тянется темно-коричневая дорожка, тянется и пропадает в густых черных зарослях между ног. Волос там - на полголовы. А на голове у Дохэ росла такая копна, что и на двоих бы хватило. Она была из племени косматых варваров, и потому казалась Сяохуань еще опасней. Где-то внутри у Сяохуань сплелся диковинный узел, она не могла понять - гадко ли ей то, что оказалось у нее перед глазами? Нет, совсем не гадко. Просто бесстыжее тело крошечной матери из чужого племени показало Сяохуань, что такое женщина. Раньше не выпадало случая хорошенько рассмотреть и подумать, что же это такое. Сяохуань - женщина, она сама играет в эту игру, но изнутри никогда не заметишь того, что видно снаружи. А тут она будто оказалась вне игры, стояла и смотрела через окно на женщину, на крохотную самку. Сяохуань было горько до слез. Не нашлось в ней таких слов, которые могли бы выстроить по порядку то, что она сейчас увидела, о чем думала. Но если бы это сделал за нее кто-то другой, грамотный, ученый, то сказал бы, наверное, так: перед ней была настоящая женщина, женщина до мозга костей - налитая соками плоть бесстыдно извивалась, выставляя наружу округлости, и уходила под темный покров там, где смыкались ее ноги. Там таилась черная бархатная западня, глубокая и сокровенная. Сколько охотников попалось в нее с тех пор, как появились небо и земля? Западня манила их недаром: они нужны ей, чтобы разрешиться от бремени, родить маленький розовый комочек плоти.
Сяохуань подумала об Эрхае. Он тоже угодил в западню. И часть его уже превратилась в этот маленький розовый комочек. Сяохуань не могла разобрать: точит ее ревность, или что другое поселилось в сердце и разом вытянуло силы из тела и души. Кому нужна твоя западня, если не можешь родить, принести плод из плоти и крови? Если вместо западни у тебя между ног черный сухой пустырь.
Продолжение
* Недоговорка-иносказание сехоуюй: в китайском языке слова «выпрямлять» и «стоить, цениться» звучат одинаково.
* В японском языке существует несколько систем письма, в одной из них, кандзи, используются китайские иероглифы, однако, их значение и употребление расходится с исконно китайским. Кроме того, в кандзи используются далеко не все китайские иероглифы, только небольшая часть.
* Китайское чтение японского имени Такэути Тацуру.
* В Китае считается, что младенец проводит в утробе матери десять месяцев, а не девять.
Оригинал
Как-то апрельским утром япошка сбежала. Сяохуань встала пойти до ветру и заметила, что засов на воротах открыт. Едва рассвело, и кому приспичило идти со двора в такую рань? - гадала Сяохуань. Выпавший за ночь снег прикрыл землю тонким сизым слоем; она увидела цепочку следов в снегу - начинается у восточного флигеля, заворачивает на кухню и тянется за ворота. Япошка с родителями Эрхая жила в северной комнате.
Сяохуань вернулась к себе, растолкала мужа:
- Волчицу-то японскую откормили. Она и убежала.
Эрхай открыл глаза. Вместо того чтоб переспрашивать: "Чего говоришь?", он молча раскрывал свои верблюжьи глаза докуда мог - это значило, что собеседник, по его мнению, несет вздор, но пусть повторит свой вздор еще раз.
- Точно убежала! Уж твои матушка с батюшкой ее сладко поили, вкусно кормили, вот и выкормили японскую волчицу. Нагуляла жиру, побежала обратно в горы.
Эрхай, выдохнув, сел. Не слушая едкие насмешки жены (ох, и жаден ты до этой японской бабенки, лет ей маленько, а уж умеет угодить мужику), Эрхай торопливо натянул штаны, стеганку.
- Отец знает?
Сяохуань не унималась:
- Выгодная покупка, ничего не скажешь: за семь даянов столько раз с ней переспал! Как горбатому на рельсы ложиться - сплошная прибыль*. Загляни в любой кабак с нелегальными шлюхами - да за ночь там отдашь целую горсть серебра, не меньше.
Эрхай вышел из себя:
- Закрой рот. Снег на улице, замерзнет насмерть - что делать будем?
Он выскочил во двор, а Сяохуань всё кричала ему в спину:
- Надо же, как торопится! Смотри не упади: зубы выбьешь, целоваться станете - изо рта засквозит!
Мать Эрхая посмотрела в доме, оказалось, япошка ничего не тронула, взяла только несколько кукурузных лепешек. И оделась в то, что было на ней в мешке. Все вспомнили, как усердно она отстирывала свои японские штаны и кофту, как старательно прогладила их дном чайника, потом аккуратно сложила - значит, тогда еще готовила пожитки, чтоб сбежать. Мечту о побеге заносило снегом, заметало вьюгой, но она уцелела, пережила долгую зиму.
- Вот ведь япошка, и одежду нашу китайскую не оценила. Замерзнет, как пить дать! - пообещал начальник Чжан.
Мать стояла, оцепенев, с той самой стеганкой в руках - синие цветы по красному. Жили вместе полгода, она япошку держала почти за сноху, а та удрала, всё равно что от чужих. На стеганке лежало еще две пары новых матерчатых чулок, подарок Сяохуань, - никакой благодарности у человека. Начальник Чжан надел шапку, собрался на улицу. Эрхай тоже торопливо натянул шапку, обулся, не глядя на Сяохуань: с трубкой в зубах она привалилась дверному косяку, и, недобро улыбаясь, смотрела на разыгравшийся в доме спектакль. Эрхай проскочил мимо, а она с деланным испугом шарахнулась в сторону, словно уворачивается от здоровенного быка, который вырвался из загона.
Начальник Чжан с Эрхаем по следам дошли до выезда из поселка, там отпечатки ног терялись в следах телег и повозок. Гадая, как искать дальше, они стояли, засунув руки в рукава. В конце концов, решили разделиться. Злость жгла Эрхаю сердце, но винил он родителей: нечем заняться было? Нашли беду на свою голову! Сколько сил вымотала у семьи эта полудохлая япошка? Сколько ругани из-за нее было? Сейчас девчонки и след простыл, а Эрхаю всю жизнь слушать упреки, до самой смерти Чжу Сяохуань будет в своем праве.
Япошка ему чужая, он ей тоже, и общая кровать их ни на волос не сблизила. В первую ночь Эрхай услышал, что девчонка плачет. Он пришел к ней исполнить долг перед матерью с отцом, но услышав это хныканье, озлобился. Какого черта она плачет? Будто он и правда изверг какой. Эрхай к ней по-хорошему, хотел сделать всё тихо, осторожно, а она лежит - покорная, ни дать ни взять приготовилась к его скотству. Ну что ж, тогда скотство и получай. Он быстро закончил, а она всё всхлипывала; еле сдержался - руки чесались схватить эту гадину за отросшие волосенки и спросить, что ж ее так обидело.
С того дня япошка ложилась перед ним, словно покойник: нарядно одета, подбородок задран вверх, пальцы ног смотрят в потолок - от мертвой не отличишь. Приходилось самому снимать с нее одежду; однажды раздевая япошку, он вдруг понял, до чего мерзко и гнусно выглядит. А ей того и надо - сделать из него мерзавца. Туго стянув себя одеждой, лежит - точь-в-точь живой мертвец - чтобы он, срывая ее тряпки, чувствовал себя хуже животного, чтобы он чувствовал себя так, будто насилует труп. Эрхай рассвирепел - хорошо же, я и буду с тобой хуже животного. Отец твой и братья так и обходились с нашими женщинами - хуже животных.
Только однажды вышло по-другому. Той ночью, куражась над япошкой, он совсем выбился из сил, хотел было сразу слезть с нее и пойти восвояси, но решил ненадолго остаться, перевести дух. Вдруг девчонкина рука легла ему на спину, легла и тихонько погладила. Робкая, нежная рука. Он вспомнил, как впервые увидел япошку - сначала перед глазами очутились ее детские руки с короткими пальцами. Тут его оставили последние силы.
Эрхай подошел к поселковой младшей школе. Было еще рано, школьная площадка пустовала. Не надеясь на удачу, он спросил у местного рабочего, проходила ли мимо японская девушка.
Тот ответил, мол, не знаю, японская то была девушка, или нет, но проходила, молоденькая, с волосами ершом, шла к выезду из поселка. В кофте с воротником-шалькой? Да, с воротником-шалькой. В коротких штанах? Точно, в коротких штанах.
Эрхай вернулся домой под вечер несолоно хлебавши. Начальник Чжан был у Охранных, узнал, где поселились остальные девки из мешков. Двух продали в соседние деревни, старик туда съездил: оказалось, тамошние япошки замужем за бедняками, но кое-как живут, и даже понести успели. Скорее всего, с беглянкой из дома Чжан у них сговора не было.
За следующие пару дней Эрхай с отцом объездили несколько дальних поселков, но домой приезжали с пустыми руками. А под вечер шестого дня Сяохуань заметила у ворот черную тень, когда возвращалась от подруги. Вцепилась в нее и потащила во двор, крича во всё горло: "Вернулась! Вернулась! На улице-то есть нечего, оголодала и прибежала назад, чтоб мы ее дальше кормили!".
Япошка не понимала слов Сяохуань, но голос у той был звонкий, радостный, как на Новый год, и беглянка больше не упрямилась, послушно дала затащить себя в дом.
Мать Эрхая сидела за столиком для кана, курила и играла в мацзян. Услышав крик Сяохуань, она необутая, в одних носках соскочила на пол. Подошла к япошке, та опять отощала; старуха хотела было отвесить ей оплеуху, но даже рука не поднялась.
- Сяохуань, ступай на станцию, скажи отцу, пусть идет домой, да поскорей! - скомандовала старуха.
- Стоит у ворот, боится зайти, небось, знает, что провинилась? - допытывалась Сяохуань.
Япошка молча смотрела на нее: не понимая, что говорит Сяохуань, она не могла услышать ехидства.
Из западного флигеля явился Эрхай, мать тут же захлопотала:
- Ладно, ладно, бить ее или ругать - пусть отец решает.
К ужину начальник Чжан вернулся со станции, достал лист бумаги и велел Эрхаю:
- Ну-ка, напиши ей: "Ты чего сбежала? ". Наши иероглифы япошки понимают*.
Эрхай сделал, как сказано, только отцовское "чего" поправил на "почему". Япошка глянула на бумагу и снова опустила глаза в пол, даже не шелохнулась.
- Кажется, не понимает, - сказал Эрхай.
- Всё она понимает... - ответил старик Чжан, впившись глазами в лицо под копной волос.
- Да бросьте вы. Чего тут спрашивать? Соскучилась девчонка по родителям, вот и всё, - вставила мать. Она подхватила палочками кусок пожирнее и бросила его в япошкину чашку, тут же выбрала другой кусок, еще больше, и отправила в чашку Сяохуань. Старуха будто играла с невидимыми весами: на одной стороне Сяохуань, на другой - япошка.
- Эрхай, напиши еще: "Тогда чего вернулась?", - велел начальник Чжан.
Эрхай аккуратно, черточка за черточкой вывел на бумаге вопрос отца.
Япошка прочла иероглифы, но осталась сидеть, как истукан, и взгляд опустила.
- Я вам за нее скажу, - подала голос Сяохуань, - оголодала, ворованные лепешки все подъела, вот и вернулась. Еще лепешки есть? Сготовьте побольше, на этот раз мне их до Харбина должно хватить.
Сяохуань заговорила, и япошка тут же подняла на нее глаза. Красивые, ясные глаза. Она смотрела так, будто всё понимает, да не просто понимает, а еще и любуется Сяохуань. А та не замолкала с тех самых пор, как впервые увидела япошку, дарит ей косынку - непременно вставит: "У вас, у японских гадин, красивей, да? Ничего, и такая как-нибудь сгодится. Красивую я бы разве тебе отдала?". Сует пару башмаков на вате, ворчит: "Вот, башмаки тебе задаром достались, уж не обессудь, что старые, как-нибудь поносишь. Хочешь новые - сама сшей". И каждый раз япошка ясными глазами смотрит на Сяохуань, слушает, как та брюзжит, как возмущается, а дослушав, сгибается пополам - благодарит за подарок.
За целый вечер от япошки так ничего и не добились. На другой день во время ужина она почтительно расстелила перед домочадцами лист бумаги. На бумаге иероглифы: "Чжунэй Дохэ*, шестнадцать, отец, мать, братья, сестра мертвы. Беременна Дохэ".
Все так и застыли на месте. Неграмотная старуха ткнула локтем начальника Чжана, но он словно воды в рот набрал. Она забеспокоилась, ткнула сильнее.
Сяохуань сказала:
- Ма, она понесла. Потому и вернулась.
- ...это нашего Эрхая ребенок? - спросила старуха.
- Ты чего городишь?! - Эрхай, еле шевеля губами, осадил мать.
- Эрхай, спроси ее, который месяц? - старуха от беспокойства места себе не находила.
- Только понесла, не иначе, - ответил начальник Чжан. - Убежала, поняла, что беременна, и вернулась поскорей, вот и весь сказ.
- Не видела, чтоб ее тошнило или рвало, ничего такого... - мать всё боялась верить.
- Кхм. Ей лучше знать, - сказал начальник Чжан.
Сяохуань взглянула на мужа. Она знала, какой Эрхай жалостливый, и как паршиво ему должно быть от слов "отец, мать, братья, сестра мертвы". Япошка Чжунэй Дохэ - сирота, и лет ей всего шестнадцать.
- Детка, ешь скорее, - старуха намазала гаоляновую пампушку соевой пастой, подцепила палочками белоснежное перышко лука, сунула в руки япошке по имени Чжунэй Дохэ, - когда носишь дитя, надо кушать, даже если не лезет!
Остальные за столом тоже по очереди взялись за палочки. Говорить не хотелось. Хотя каждый думал об одном: неизвестно даже, как погибли ее родные.
С того вечера Сяохуань с Эрхаем вздохнули свободно. Раз япошка ждет ребенка, Эрхаю больше нет нужды к ней ходить. Ночью он сгреб жену в объятья, та шутливо отбивалась, возилась в его руках, ворчала: "Аппетит у япошки нагулял, а голод успокоить ко мне явился". Эрхай не оправдывался, он молча и страстно обнимал жену, чтобы та поняла: да, он пришел к ней насытить "голод", он до смерти изголодался по своей Сяохуань.
Жена заснула, а к Эрхаю сон не шел. Он думал: чудное это имя, «Дохэ», а иероглифы красивые. Потом, наверное, привыкну так ее звать. Повернулся на другой бок, луна светила в окно голубовато-белым. Подумал еще: вот родит мне ребенка эта чужая японская девушка Дохэ, тогда, может, и перестанет быть такой неродной.
Девочка появилась на свет в январе, глубокой ночью. Роды прошли легко, ребенка принимала повитуха из уезда, она знала немного по-японски. У начальника Чжана были свои резоны отправиться в уездную больницу и выложить там кругленькую сумму за повитуху, японку-полукровку: он не хотел, чтоб люди в Аньпине узнали, кто на самом деле родил его внучку. Как только живот Дохэ округлился, она больше не выходила со двора, сидела дома. Сяохуань уехала к родителям и жила там, пока ребенку не исполнился месяц. Когда люди вновь увидели Сяохуань, у нее на руках уже сидела девчушка в розовой накидке, и Сяохуань важно разгуливала с ней по улицам. Спросят: "Откуда ребеночек?", она ответит: "А то непонятно? Утром навоз отгребала, там и нашла, откуда еще!", или: "Из женьшеня выстругала!". Скажут: "Какая красивая девочка!", Сяохуань смеется: "Так и есть, у матери-уродины растет вышитый цветочек!". А если кто ехидно подметит: "Сяохуань, чего это дочка на тебя не похожа?", она и тут за словом в карман не лезет: "И хорошо, что не похожа! Иначе бедная сваха, пожалуй, забот не оберется. Разве найдешь на свете еще такого дурака, как Чжан Эрхай?".
Сяохуань вернулась в мужнин дом от родителей под вечер и сразу пошла в свой флигель. Мать Эрхая прибежала, радостно дробя крохотными ножками.
- Сяохуань, идем, покажу тебе толстушку, уже месяц стукнул!
- Эрхай у нее?
Старуха, конечно же, всё поняла, поспешила в дом, со свистом рассекая ножками воздух. Вскоре явился Эрхай.
- Столько старался, и всё зря, девчонку выстругал. Одни убытки, - съязвила Сяохуань.
Счастливый Эрхай хотел отвести жену в дом, познакомить с дочкой, но после этих слов так и застыл у порога. Развернулся, чтобы уйти, Сяохуань крикнула:
- Куда опять?
Не оборачиваясь, Эрхай бросил:
- Дальше стараться!
Сяохуань рванула мужа к себе, зло уставилась в верблюжьи глаза. Он выдержал взгляд. Посмотрели так друг на друга, и жена влепила Эрхаю пощечину. Ударила не всерьез, а будто слегка упрекнула и спросила - мой? Эрхай тотчас ударил в ответ, и Сяохуань поняла: он не полюбил Дохэ. Муж был уверен в своей правоте, потому и не стерпел обиду.
Следующие дни Сяохуань не подходила к ребенку. Из ее окна было видно, как Дохэ снует по двору - скорым шагом, низко склонив голову - то выносит ведро с грязной водой, то торопится в дом с тазиком кипятка. Грудь большая, увесистая, кожа белая, нежная, словно молочный жир. Дохэ не изменилась после родов, и выражение лица, и повадки остались прежние: чуть что - сгибается перед тобой в поклоне. Но Сяохуань казалось, что всё в ней стало совсем другим. Теперь япошка держала себя так, словно у нее появился заступник, то тут, то там раздавался суетливый цокот гэта, она будто стала полноправной хозяйкой в доме и сновала по двору семьи Чжан, как по завоеванной земле, словно оно так и надо.
Однажды утром прошел дождь, и выглянуло солнце, яркое, какое бывает только после непогоды. Сяохуань по обыкновению проснулась в десять с небольшим, устроилась на кане и закурила первую трубочку. Гэта во дворе простучали от северной комнаты к котельной и надолго затихли. Дома были только Сяохуань с Дохэ да девчонка, которой едва месяц стукнул, считай, две с половиной женщины. Сяохуань оделась, накинула на плечи платок, хорошенько расчесалась. Вышла во двор, сбросила платок, отряхнула с него упавшие волосы и перхоть. В котельной кто-то мурлыкал песенку. Японскую песенку. Сяохуань подошла к окошку котельной, там, в белоснежных клубах пара, она разглядела два розовых тела - большое и маленькое. Походный алюминиевый котелок, который японцы, удирая, бросили на станции, служил им вместо ванны. Котелок был глубокий, но в ширину его не хватало, и Дохэ поставила сверху скамеечку, седушкой поперек, от края к краю. Сидя на скамеечке, она окатывала себя и ребенка водой из котелка, поливала ковшом из тыквы-горлянки то левое свое плечо, то правое. Вода, верно, была горячая - опрокидывая на себя новый ковш, Дохэ едва заметно радостно вздрагивала, голосок, тянувший песню, вдруг срывался на писк, и смех - точно у маленькой девочки от щекотки - коверкал мелодию. Вода скользила по телу Дохэ и опускалась на ребенка, уже немного остыв, поэтому малышка совсем не боялась. Еще бы ей бояться - десять месяцев* она плавала в пузыре теплой воды в материнской утробе. На месте дымовой трубы в стене котельной осталась круглая дыра, десятичасовое солнце пробивалось сквозь нее и ложилось на пол, сияя, словно это луна упала на землю. Девочка безмятежно прижалась к матери. Тело Дохэ казалось отяжелевшим, и не только из-за груди, налившейся молоком так, что вот-вот лопнет; вся ее плоть была округлая, набухшая, полная молока, тронь - и оно брызнет наружу. Мать с младенцем на руках - сколько таких картин уже видел мир? Вылепленных из глины, сделанных из теста, из прокаленного в печи фарфора...
Дохэ нагнулась, подобрала полотенце и завернула в него ребенка. Сяохуань тут же отпрянула в сторону - вот уж не хотелось ей, чтоб япошка увидела, как она жадно за ними подглядывает. Дохэ ничего не заметила, ее песенки мирно текли друг за другом, значит, она даже не смотрела по сторонам. Она поднялась и шагнула в столб света, вылепленный майским солнцем. Маленькая мокрая женщина, живот после родов почти не изменился, от пупка вниз тянется темно-коричневая дорожка, тянется и пропадает в густых черных зарослях между ног. Волос там - на полголовы. А на голове у Дохэ росла такая копна, что и на двоих бы хватило. Она была из племени косматых варваров, и потому казалась Сяохуань еще опасней. Где-то внутри у Сяохуань сплелся диковинный узел, она не могла понять - гадко ли ей то, что оказалось у нее перед глазами? Нет, совсем не гадко. Просто бесстыжее тело крошечной матери из чужого племени показало Сяохуань, что такое женщина. Раньше не выпадало случая хорошенько рассмотреть и подумать, что же это такое. Сяохуань - женщина, она сама играет в эту игру, но изнутри никогда не заметишь того, что видно снаружи. А тут она будто оказалась вне игры, стояла и смотрела через окно на женщину, на крохотную самку. Сяохуань было горько до слез. Не нашлось в ней таких слов, которые могли бы выстроить по порядку то, что она сейчас увидела, о чем думала. Но если бы это сделал за нее кто-то другой, грамотный, ученый, то сказал бы, наверное, так: перед ней была настоящая женщина, женщина до мозга костей - налитая соками плоть бесстыдно извивалась, выставляя наружу округлости, и уходила под темный покров там, где смыкались ее ноги. Там таилась черная бархатная западня, глубокая и сокровенная. Сколько охотников попалось в нее с тех пор, как появились небо и земля? Западня манила их недаром: они нужны ей, чтобы разрешиться от бремени, родить маленький розовый комочек плоти.
Сяохуань подумала об Эрхае. Он тоже угодил в западню. И часть его уже превратилась в этот маленький розовый комочек. Сяохуань не могла разобрать: точит ее ревность, или что другое поселилось в сердце и разом вытянуло силы из тела и души. Кому нужна твоя западня, если не можешь родить, принести плод из плоти и крови? Если вместо западни у тебя между ног черный сухой пустырь.
Продолжение
* Недоговорка-иносказание сехоуюй: в китайском языке слова «выпрямлять» и «стоить, цениться» звучат одинаково.
* В японском языке существует несколько систем письма, в одной из них, кандзи, используются китайские иероглифы, однако, их значение и употребление расходится с исконно китайским. Кроме того, в кандзи используются далеко не все китайские иероглифы, только небольшая часть.
* Китайское чтение японского имени Такэути Тацуру.
* В Китае считается, что младенец проводит в утробе матери десять месяцев, а не девять.
Оригинал